ruenfrde
Скрыть оглавление

1907-1908 гг.

1907 год

Янтари каменного века

Фигурные поделки из кремня

Записные листки Н.К. Рериха

XXVI. Разрушение

Записные листки Н.К. Рериха. XXVIII

XXX. Художественная промышленность

Записные листки Н.К. Рериха. XXIX

Голгофа искусства

Spectator. Русские художники за границей (Из беседы с Н.К. Рерихом)

Н. Шебуев. Негативы (Интервью с Н.К. Рерихом)

 

1908 год

Записные листки Н.К. Рериха

Собирательство

XXXIV. «Враги»

XXXV. Старинный совет

XXXVI. Атавизм

Древнейшие финские храмы

Письма в редакцию. I. От 20 марта 1908 г.

Записные листки Н.К. Рериха

XXXVIII. Мастерская Куинджи

XXXX. Порицания

Обращение к камню

Сокровище ангелов (Написанная художником пояснительная легенда к эскизу большой настенной фрески)

Записные листки Н.К. Рериха

XLIV. Подписка

Неблагополучности

XLIII. Лаухми победительница

Лют-великан

 

 

 

1907 год

 

Янтари каменного века

 

Курганы с янтарями и каменными орудиями, раскопанные в Боровичском уезде (см. мою статью «Некоторые древности пятин Деревской и Бежецкой»), до сих пор стоят у нас одинокой находкой. Русские находки янтарей единичны и разбросаны; они мало приурочены к неолиту. В Берлинском музее янтарные находки случайны. Сведения об очаге янтаря — Балтийском море — только по рисункам и статьям мало убедительны. Всё-таки единственным местом, где культ янтаря жив даже до сих пор, является только Кёнигсберг.

Янтарь надо наблюдать в Кёнигсберге в музеях Prussia Museum и Bernsteinmuseum. Летом 1906 г. мне, наконец, удалось осмотреть на месте балтийские янтари. Целый ряд находок каменного века из Luxhausen, German, Fischhausen, Wiskiauten, Neukuhren, Schwarzort, Schonklitten, Gross Waldeck и других мест представляют поразительное сходство с нашими находками; материал, величина, точнейшая форма, характерная отделка (сверление и штри­ховка), так называемые пуговицы и двойные пуговицы — всё говорит не только об общем происхождении, но как бы об одних руках, обточивших эти вещи. Такое же сходство и в каменных орудиях, найденных вместе, — скребки, острия и стрелки с вогнутым насадом. Гончарство, как часто, мало схоже с нашим; особенно типичный наш крупноямчатый орнамент заменяется мелким палочным и шнуровым.

Местные исследователи D-r R. Klebs и H. Kemke (хранитель Prussia Museum), как оказалось, уже знали по сообщению из Гельсингфорса о нашей находке. Они очень интересовались ею как доказательством сношений на больших сравнительно расстояниях уже в каменном веке. В нашей находке, единственно, не встречено фигур человека и животнообразных, замеченных во многих поморянских местах. Так как находки кёнигсбергских янтарей случайны, то трудно говорить о картине погребений, при которых они собраны. Любопытно, что ни в одной находке поморской янтари не попа­лись в таком большом количестве, как в нашем кургане.

Отметим, что кёнигсбергские учёные относят некоторые поделки данных типов из янтаря в конец Галльштадтского периода.

Записки Отделения русской и славянской археологии Императорского Русского археологического общества. Том VII. Выпуск второй. СПб., 1907. С. 241–242.

 

Фигурные поделки из кремня

 

В отделе каменного века музея в Риме обращают на себя внимание странные кремнёвые поделки из окрестностей Вероны. За 1905 год на страницах L’Homme Préhistorique (№ 7, 8, 9) под общим названием «Les faux du Musée préhistorique de Rome»1 появился обмен мнений гг. Seton Karr’a, Pigorini, de Mortillet, Gartailhac и Renato Cirilli, причём последний ссылается на аналогичные русские находки. Seton Karr в резких выражениях упрекал Pigorini за то, что тот держит в Римском музее заведомо фальшивые вещи, одного взгляда на которые достаточно, чтобы признать их поддельность. De Mortillet присоединился к мнению Seton Karr’a. Но проф. Pigorini и Renato Cirilli, ссылаясь, между прочим, на мнение Картальяка, не менее упорно отстаивали подлинность веронских находок. Главным опорным пунктом их было указание на две специальные учёные комиссии, производившие исследования в окрестностях Вероны и свидетельствовавшие о подлинности кремнёвых находок странной формы, не имеющей аналогии в древностях Италии. Единственное сходство можно было найти в древностях американских и, как ссылается Renato Cirilli, в находках из России (очевидно, он имеет в виду Труды Московского международного съезда). Самым большим допущением со стороны Pigorini и Cirilli было, что веронские находки могут не относится к действительному неолиту и иметь происхождение позднейшее или относиться к периоду кимвров (по свиде­тельству Marco Pezzo в XVIII веке, знавшим эти кремнёвые поделки в окрестностях Вероны) или принадлежат дикому горскому племени, сохранившему свою примитивность даже до конца Римской республики.

Так или иначе, но веронские вещи сослужили плохую службу для наших русских находок. Нынче в Париже я показывал французским учёным результаты моих последних исследований озёрной области. Они особенно интересовались нашими фигурками. Но, пожимая плечами, спрашивали, уверен ли я, что это не подделки? Насколько они уверились моими сообщениями, мне неизвестно.

Не имея достаточно материала, чтобы судить о поддельности всех кремнёвых веронских находок, я считаю интересным обратить внимание на подобные поделки, несколько экземпляров из которых находятся в моём собрании и которые действительно схожи с поделками из Мурома, Новгорода и Твери (рис. 19 на стр. 233). Меня здесь занимают три стороны дела2:

1) утвердить несомненную подлинность наших человекообразных поделок; 2) отметить вопрос, почему форма этих вещей действительно схожа лишь с американскими и итальянскими находками; 3) сравнение русских находок с древностями Америки и Италии не может ли пролить свет на тёмное время русского озёрного каменного века.

Записки Отделения русской и славянской археологии Императорского Русского археологического общества. Том VII. Выпуск второй. СПб., 1907. С. 242–243.

 

Записные листки Н.К. Рериха

 

XXVI. Разрушение

 

Повторяю.

Незаметно разрушится красота нашей старины. Разрушится среди «попечений» и «забот» о ней. Разрушится под кровом новых охранительных постановлений, под «зашитой» науки. Окончательно запишутся заново, поновятся остатки фресок. Будут разобраны многие стены; будет надстроено, перекрашено, изменено всё, что ненавистно мёртвому духу исказителей. Будут придуманы ласковые отговорки. Иногда исказители даже признаются, что сделанное ими нехорошо, но ужасное создание всё-таки останется в испорченном виде; в таком признании высшая мера презрения.

Страшно!

И мы будем свидетелями. И последующие смело могут говорить о бессилии нашем охранить красоту. Могут смеяться о не тронувших сердца траурных строках наших. Только твердить, твердить для себя мы можем.

Страшно!

Наложили мёртвую маску на Нередицкого Спаса.

Испортили живопись Ивана Предтечи в Ярославле. Нынче летом испортили. Три года назад я писал: «Недавно узнал, что это дело в руках Археологической комиссии, и живопись храма останется неприкосновенна. Слава Богу!».

Но всё это неверно. Нельзя было верить, непростительно. «Мы скудно сознаём, что перед нами не странная работа богомазов, а превосходнейшая стенопись». Прошлым летом заправили живопись Предтечи. Обаяние бархата общего тона пропало, говорят. К чему нужно было кроме трещины заправлять всю живопись?

И где горячий протест Археологической комиссии, если бы такое дело начали без неё, стороною?

Ещё грустная история дворца в Батурине. Построен при Елизавете Петровне гетманом Разумовским. До прошлого года состоял из трёх частей: великолепный корпус в середине и два крыла; место красивое — берег реки.

Здание находится в Инженерном ведомстве.

Причт местной церкви в 1905 году просил разрешения безвозмездно разобрать дворец на постройку церкви, и Киевский военно-окружной совет признал это ходатайство заслуживающим удовлетворения. Но Главное инженерное управление вспомнило про Археологическую комиссию и запросило её.

Комиссия не согласилась с Киевским советом, и Инженерное управление предложило комиссии принять дворец в своё ведение. На поддержание дворца нужно 4100 рублей, да содержание сторожа. Теперь Археологиче­ская комиссия зловеще просила Академию художеств командировать учеников для зарисовки и снятия чертежей дворца. Последняя исповедь перед казнью, может быть? Последнее свиданье?

Недавно у архитекторов-художников Карпович читал доклад о разрушении старого Петербурга за последние годы. Какой унизительно печальный перечень поломок, пристроек, подкрасок… Рост разрушений поражающий. Точно объявлен между ведомствами конкурс на искажения.

Запишите имена разрушителей.

Старые годы. 1907. Январь. № 1. С. 18–19.

 

Записные листки Н. К. Рериха. XXVIII

 

По поводу моего «записного листка», озаглавленного «Разрушение», мне пришлось выслушать несправедливые укоры. Мне говорили, что я нападаю на деятельность Археологической комиссии вообще. Неверно. Я знаю: в комиссии работают и люди почтенные в деле археологии — А. А. Спицын, Б. В. Фармаковский… Близки комиссии и такие выдающиеся учёные, как Н. П. Кондаков, гр. А. А. Бобринской, Я. И. Смирнов, М. И. Ростовцев и н[е­которые] д[ругие].

В моих заметках я говорил лишь об отдельных действиях отдельных членов комиссии.

Среди этих действий, к сожалению, не забывается и недавний «ответ» г. старшего члена комиссии на статью М. И. Ростовцева (статья была напечатана в газете «Страна», ответ — в «Новом времени»). В своём «ответе» г. старший член вялым тоном ненужно умалял деятельность комиссии и сми­рялся перед безнадёжностью защиты старины от вандализма.

«Всё спокойно», — сказали нам.

«Но погибает древнее искусство. Памятники расхищают; их охраняют мало; их изучают и берегут мало; не забота и любовь окружают их…» — нервно сказал профессор Ростовцев.

«Всё спокойно», — ответил старший член Археологической комиссии. «Надо примириться; нельзя ожидать лучшего; из-за положения древностей не стоит сердиться», — в сонном покое пояснил «старший».

Страшный ответ; в нём нет отчаяния неверия; в нём нет сознания неожиданного падения; в нём нет призыва к бодрым, любящим, сильным…

Это не [в]сё, разумеется. Неоднократно я указывал на «действия» Археологической комиссии и менее пассивно-прискорбные. Между прочим, по поводу того же «записного листка», многие укоряли меня, почему я так коротко отозвался о прискорбной реставрации Нередицкого Спаса. Хотя я писал об этой реставрации подробно раньше («Зодчий», «Золотое руно»), может быть, надо ещё раз повторить самое главное.

Я обвиняю лиц, перестроивших Спас, в том, что, сохранив прежнюю главу, они переделали плечи храма, не увеличив его общих пропорций открытием старых фундаментов. Этим придана храму небывалая для него, случайная форма.

Обвиняю в том, что был приделан новый карниз, который если и был прежде, то, конечно, вовсе не в таком отвратительном сухарно-инженерном виде.

Обвиняю в том, что вся внешность Спаса перестала быть вековым созданием; точно мёртвая рука сгладила все извилины и неровности мастерства, столь важные в древних строениях. С точки зрения красоты внешность Спаса стала ненужною. А что нам древность без вечных слов красоты?..

Нет, пусть нас мало, но мы не хотим заупокойного служения красоте древности. И есть у нас вера в успех. Мы знаем про спасённый Ростовский Кремль, доведённый «спокойными ответами» до публичной продажи. Мы знаем блестящие частные собрания, приносимые в дар стране, несмотря на все нелепые препятствия. Мы знаем, что «малое число» вырастает мгновенно, но вырастает именно там, где нет «спокойных» ответов.

Говорю доброжелательно…

Старые годы. 1907. Март. № 3. С. 100–101.

 

XXX. Художественная промышленность

 

Художественная промышленность — какое унизительное слово!

В то время, когда искусство стремится проникнуть снова за пределы холста или глины, когда искусство доходит до мельчайших закоулков жизни, тогда-то мы своими руками устраивам ему оскорбительные препятствия. Из боязни большего мы хотим оторвать от искусства целые широкие обла­сти; мы знаменуем это отделение унизительным именем: промышленность.

Стоит ли говорить об имени? Конечно, имя не более как относительный звук; пусть оно только условность без обязательств, — ведь как могут причастные и служащие защищать прозвание целой области искусства? Но ведь таким же порядком и всё условно; всегда приходится говорить только о степени условности. И менее всего уместна обидная приблизительность там, где любим. Для посторонних прохожих неизвестное название ничего не обозначает, но не так для ближайших…

И не об одном только названии говорится. Печально то, что название это сознательно укрепляет существенную грань в пределах искусства. В силу этой грани в искусство часто допускается многое ненужное, а драгоценные начатки погибают.

Может ли быть промышленность нехудожественною?

Нет. Нет, если искусство действительно должно напитать глубоко всю жизнь и коснуться всех творческих движений человека. Ничто этому условию не чуждо. Само фабричное производство — это неизбежное зло — должно быть порабощено искусством. Раскрытые двери музеев, привлекательные объяснения и лекции пусть скажут об искусстве каждому рабочему.

Может ли быть часть искусства, в отличие от прочего, промышленною?

Нет. Или, думая цинично, всё искусство промышленно, или для культурного мышления искусство в целом остаётся всеосвящающим, всеочищающим поня­тием, всюду раздающим свои благостные дары.

Допустим школы искусства. Они могут быть высшие и низшие. И пусть младшие растут в общении с опытом старших и добровольно проходят ступени любимого дела. Посвящённые и послушники везде есть. Но послушники эти, усвоив уменье, должны иметь возможность посвящения по доброй воле во все степени таинства. С первых шагов младшие должны почувствовать всё обаяние дела и искать то, что ближе другого суждено им. В этом — тайна учительства, открывающего пути.

Но представьте теперь человека, мало знающего, иногда случайно пришедшего к искусству. Целый ряд лет ему всячески вбивается в голову, что многое не должно быть ему доступно, что его художественный удел должен быть ниже судьбы других. Как вящее вра­зумление такому человеку даются и уменьшенные права гражданские, преступить которые почти невозможно. Когда все права от искусства должны быть уничтожены, тогда они не только существуют, но ещё и отделяют друг от друга деятелей одной сплошной области.

Вместо художника, прошедшего краткую школу, которому возможен подъём и совершенствование, получа­ется раб заклеймённый, почти без доступа в прочие сте­пени мастерства. Бесконечное неудовлетворимое желание высшего блага; постоянное стремление бросить своё, часто превосходное по задаче, и идти туда, куда «почти нельзя». Значение дела исчезает. Обособленность сверху и снизу растёт.

Мы выделяем особую касту, забывая об общей участи всех каст.

Промышленник от искусства, всенародно установленный, настолько же нелеп и жалок, насколько некультурен художник, затворивший себе все двери выявлений творчества, кроме холста или глины.

Устраивайте как можно больше общеобразовательных и технических учреждений, делайте их даже обязательными и бесплатными; раздавайте в них права и всё, если что нужно, но область искусства оставьте вне общего, только в законах вечных слов красоты.

Кажется, всё говоримое безмерно старо и просто. Всё это само вытекает из широкого понятия искусства. Вспоминать об этом, да ещё говорить, даже стыдно.

Но тут же мы помним, что ещё только у нас делается. Ведь только теперь открываются школы обособленной художественной промышленно­сти. Только что разработаны и дополняются постепенно их штаты. Ведь этот раскол живого организма мы только ещё начали регламентировать. Мы ещё так далеки от сознания негодных действий, что только начинаем наивно удивляться уродливым явлениям приложения искусства к жизни. Число жертв подсчитать мы собираемся ещё очень не скоро.

Вся история культуры и искусства нам, конечно, не нужна. Слишком её рассказы мало оправдывают наши хотенья. Мы всегда стараемся укрыться от зловещих исторических вех и только своим горбом проделать ненужно длинный путь.

Подумайте! Только изредка видно широкое допущение выражений творчества. Только кое-где школы искусства открывают двери всем его проявлениям, и такие шаги, конечно, встречаются насмешкою, в лучшем случае — недоверием. Самые почтенные деятели далеки от сознания, что пуговица работы Челлини выше сотен так называемых картин, что анонимная, почти кустарная Танагра часто выше сложнейших и задуманнейших машин скульптуры. Высокое и низкое искусства всё-таки торжественно обособлены и обставлены метрономами. И покуда поворачивается грузный руль, сколько ещё ни в чём не повинных будут проклинать то, чему их учили, и, «окончив ученье», переучиваться сначала. Сколько жалких, мало знающих будут погибать в море приблизительного и неосновательного обязательных курсов.

Пока мы думаем так, в типографиях снова печатаются будущие дипломы с правами; мы изыскиваем, не сделать ли их красивее — наружно, конечно, — они чужды внутренней красоте.

Векселя искусства! Но кто уплатит по ним?

Вычеркнем слово «художественная промышленность», его можно зачеркнуть — оно только на бумаге. Не нужно отдельных от искусства «художественно-промышленных» школ. Надо учить единому искусству, всеукрашающему, нужному и прекрасному во всей жизни.

Золотое руно. 1907. Июнь. № 6. С. 58–59.

 

Записные листки Н. К. Рериха. XXIX

 

По отношению ко всякому значительному памятнику старины нельзя понятие реставрации разуметь иначе, как поддержание. Конечно, да.

Могут ли быть универсальные правила для такой «реставрации»? Конечно, нет.

Каждый случай требует своего особого обсуждения. Это обсуждение вовсе не произвол «вкуса». Складывается оно из самого точного взвешивания всевозможных исторических и художественных соображений. Не «вкусом» обусловлена точность этих весов, а вдохновенностью убеждающего проникновения и знанием творящим.

Чувствуете ли бесконечную пропасть между знанием творящим и знанием мертвящим?

Не «вкус», а чутьё, проверенное знанием, подсказывает и острые границы, отделяющие инженерный остов сооружения от остатков его художественности, хотя бы проявленной мастером вполне безотчётно.

Остовы сооружений могут быть использованы для достройки; в особенности, если зодчий, полный «чутья», показывает при дальнейшем строении точную границу бывших, уже утративших форму, остатков.

Но художественность — неприкосновенна, и там, где виден ещё слад художника-украшателя, там всякая достройка может лишь портить заветы времён.

В Овруче, на месте известных развалин храма, строится новый храм, причём А. Щусев, полный уважения к древним останкам, при надстройке показывает на всех стенах точную границу развалин, отступая в новой кладке на один кирпич от прежних оснований стен. В этом сказалось тонкое «чутьё» А. Щусева.

Можно ли смотреть на «постройку» в Овруче как на «реставрацию»? Конечно, нельзя. Можно смотреть только как на новый храм, возникающий на староосвящённом месте, по древнему плану.

Среди многообразных случаев наших «реставраций» постройка в Овруче является примером того, что может и должно быть обсуждаемо лишь как вновь сооружаемое художественное целое.

Но вот стоит Коложская церковь около Гродны… Остались от неё не бес­форменные остовы стен без всяких ближайших сведений; в ней ещё виден склад украшателя, и о ней мы знаем — она была устроена с особенным великолепием, и следы его ещё обозначались в XVIII столетии, как говорит Игнатий Кульчинский в своём инвентарном описании Коложи 1738 года. Кроме изразцовых настенных украшений, ещё сохранившихся, мы знаем о фресках, об остатках богатого иконостаса; знаем об оконных свинцовых переплётах; знаем о покрытии крыши и купола цветною глазированною черепицею. Своды храма уничтожены только при осаде Гродны Карлом Двенадцатым. Всё это ещё так свежо и в то же время уже неосязаемо, невосстановимо…

Если Коложской церкви суждено «поддержание», то в каких формах выразится оно?

Старые годы. 1907. Июнь. № 6. С. 224–225.

 

Записые листки Н. К. Рёриха

Голгофа искусства

 

Странные легенды живут около многих музеев искусства. Трудно поверить, чтобы так высока, так тяжела была голгофа искания красоты. Злоба, зависть, двуличие собираются именно там, где менее всего им уместно. Что им, тёмным, художество? Венец жизни им, тёмным, должен быть далёк.

Вот ещё один случай с музеем. Ещё рассказ; его с недоверием будут передавать будущие люди.

Уже писал про музей княгини М. К. Тенишевой. Многолюбовно составлялось это собрание. Сколько красивых вещей было спасено от гибели и от вывоза в чужие руки.

Наконец собрание перешло границы любительства; явилась возможность перевести его в систему музея. Утвердилась мысль отдать собранное богатство городу Смоленску.

Первым номером музея должна была стать одна из башен города; одна из обречённых на медленную казнь разрушением. Башня должна была быть укреплена и приспособлена внутри; внешность должна была остаться неприкосновенной. Удачная мысль!

Город не отдал башню свою под музей. Город предпочёл разрушать каменное ожерелье Смоленска. Идти навстречу вечному украшению края город отказался. Говорят, запретил умный археолог. Ни один голос не поднялся против этого запрещени. Город далёк был понять значение дара.

Княгине пришлось на своей земле за городской чертою выстроить дом и туда перенести своё хранилище.

Не успели расставить музей в новом месте, как узнали, что власти не отвечают за сохранность его.

Неутомимо везёт княгиня музей в Париж, на время. Кроме заботы сохранить, является мысль показать красоту русского искусства там, где к нему больше внимания. Не в пример нашим городам, правительство Франции приглашает княгиню выставить музей в Лувре, в павильоне Marsan. Там он и теперь. Успех музея известен. Лучшие издания, лучшие люди оценили его.

И тогда, именно тогда Смоленск нашёл время снова выступить против своего музея. Нашёлся «проникновенный» смоленский житель и начал писать о «разграблении» смоленских ризниц. В таком деле обвинил он и кня­гиню. Именно теперь нашёлся человек, пишущий: ещё захочет ли город принять этот дар. Да, да — так было написано о лице, спасшем столько предметов искусства от гибели.

Какое чудовищное недомыслие! Кошмар, приведший в ужас ино­странцев. Чего же ждать от России?

И город не выбросил из своей среды безумца. Город молчаливо согласился и с этою выходкою. Так нашёл время город Смоленск отвергнуть щедрый дар. Дар, которому всякий культурный центр отвёл бы лучшее место и гордился.

Как близка Финляндия. Как умеют там ценить жертвы искусству. Но не у нас.

На всякое культурное дело мы сумеем навести всё тёмное; тяжёлой рукою мы прикроем, если что светится.

Паутина трудностей висит над всяким делом искусства. Я писал о собирательстве тёмном3; оно идёт в норах и по всей Руси. Из светлого стремленья мы сделали тайное дело; мы загнали светочи в глубину подвалов.

Будет день — и горько пожалеет Смоленск о потерянном даре. И во­образит кто-нибудь, не придумал ли я этот рассказ.

Утро России. 1907. 19 сентября. № 3. Среда. С. 4–5.

 

Spectator

Русские художники за границей

(Из беседы с Н. К. Рерихом)

 

На днях у нас сообщалось, что группа русских художников, с лёгкой руки С. П. Дягилева, предполагает устраивать в Париже постоянные вы­ставки картин.

Выставочный комитет будет состоять из 30 беспартийных (?) художников.

Предварительные собрания по этому поводу, как гласит заметка, происходят у г. Харламова.

Что это за группа художников, мечтающая о лаврах г. Дягилева, и почему русских художников потянуло вдруг в Париж?

Упоминание имени г. Харламова, живущего постоянно в Париже, делает такую выставку весьма вероятной, а принадлежность этого художника к Товариществу передвижников заставляет думать, что выставку затевают именно передвижники.

С таким предположением согласился и художник Н. К. Рерих, часто выставляющий за границей, к которому мы обратились за проверкой этого сообщения.

— В Париже существуют два кружка русских художников, — сказал нам г. Рерих. — Кружок правобережный, где Харламов, представляющий собой наследие А. П. Боголюбова, и кружок левобережный — на Монпарнасе, состоящий из новаторов, принимавших участие в осенней выставке Дягилева.

Так как последний кружок только что выставлял, то надо полагать, что мысль о новой выставке возникла у правобережных, хотя их теперь так мало, что едва ли они могут устроить выставку своими средствами…

Очевидно, картины будут привезены из России…

— Кажется, у передвижников уже давно были планы устроить в Париже выставку?

— Относительно Парижа я не знаю, но знаю, что они мечтали о народной выставке, из которой, однако, ничего не вышло…

Очень возможно, что они хотят сделать свою выставку передвижной не только по России, но и по загранице…

Но для устройства в Париже выставки нужны очень большие средства.

У передвижников же как раз нынче дефицит по выставкам, т. е. не по Петербургу, а по провинции…

— А на какие средства устроил выставку Дягилев?

— На средства частных лиц…

Дягилевская выставка обошлась очень дорого…

— Правда ли, что в Париже трудно найти помещение для выставки?

— Были бы только деньги, а помещение найдётся…

Русским художникам, — заметил г. Рерих, — теперь ничего не остаётся, как только ехать за границу…

— Почему?

— Потому что в России дела их чрезвычайно плохи…

Возьмите «Весеннюю выставку».

Несколько лет тому назад, когда я на ней выставлял, число посетителей достигало 28 000.

Теперь же выставку посетило всего 13 000 человек…

— Чем вы объясняете такую перемену?

— Я решительно отказываюсь дать себе какое-нибудь объяснение.

Этот упадок для меня совершенно непостижим.

Если приписывать его разным внутренним неурядицам, то почему они на других сферах не отражаются?..

Ведь театры битком набиты…

Почему все беды должны отражаться непременно на художниках?!..

— Но русская живопись за последние годы не дала ничего такого, что бы заслуживало внимание.

— А что дал особенного театр? То же царство пошлой оперетки и фарса…

— Как относятся за границей к русской живописи

— Ею, безусловно, интересуются, и интересуются не только новой школой, но и старой…

Перевес симпатий, впрочем, на стороне новой школы…

Недавно открылась международная выставка в Венеции, но отзывы итальянской печати пока не в пользу русских художников.

Про Малявина, которого ещё недавно в Италии так превознесли, теперь итальянцы печально говорят:

— Неужели, кроме красных баб, он ничего не умеет?

О Репине и Серове тоже даются неодобрительные, разочарованные отзывы…

Петербургская газета. 1907. 25 апреля. № 111. Среда. С. 2.

 

 

Н. Шебуев

Негативы

 

Только что вернулся из Парижа Н. К. Рерих.

— Я возмущён, взбешён, хотя это на меня вовсе не походит. Бесит меня русская скверная привычка — вредить всему русскому, пользуясь для этого хотя бы клеветой.

— В чём дело?

— Вот, читайте.

Он подал мне интервью с К. Е. Маковским, появившееся в одной из петербургских газет.

— Ведь всё от строки до строки неправда, что он говорит про выставку княгини Тенишевой!

«Подобного безобразия в жизни не видал. Выставка состоит из картин, написанных в каких-то серых, грязных тонах и повешенных вперемешку с разными тряпками, изделиями княгини Тенишевой»…

Достаётся Билибину, Рериху, скульптору Раушу фон Траубенбергу и Судьбинину. Первые трое должны терпеть выпады старца, а Судьбинину пришлось вынести в чужом пиру похмелье. Его Маковский напрасно увидал. Он и не участвует в выставке.

«Выставка эта — одно недоразумение, а между тем, она выдаётся французам за “l’art russe”. Положим, французы совершенно не интересуются этим “l’art russe”, и на выставку, которая стоит 3000 в месяц, никто не ходит»…

Насколько интересуются этой выставкой, можете судить по статьям в журналах. Вот хотя бы этой работой Дени Роша [в] «L’art et décoration». В его компетентности нельзя сомневаться. Да и журнал не отдал бы столько богато иллюстрированных страниц явлению, которым публика не интересуется. На открытии выставки было так много народа, что теснота мешала разглядывать экспонаты. Открытие было в четверг, а в субботу Маковский уехал из Парижа. Был он всего раз, на открытии. Откуда же он может судить о посещаемости выставки? Ведь это очевидная неправда! Но для чего она нужна! Старость брюзжит на счастливую молодость — это в порядке вещей. Мы выставили искусство молодое! Ну, не приветствуй, если ты не симпатизируешь. Но не клевещи.

Одной из самых заметных вещей Осеннего салона была скульптура Судьбинина: «Архангелы в отставке».

Скульптору пришла дикая и смешная идея изобразить несколько измождённых стариков с лысыми черепами, беззубыми ртами, морщинистыми щеками и крылышками ангелов за спинами.

Получилось нечто уморительное именно вследствие контраста между крыльями и старческими физиономиями.

— Бюрократия русская на том свете! — острила публика.

В газетах много кричали об этой бронзе, и она продалась в первый же день.

До чего нужно быть слепым, недобросовестным, чтобы дать такое опре­деление шедевру С[удьбин]ина:

«Его последняя работа никуда не годится. Какие это амуры, если они похожи на католических патеров»!

Мимо Маковского прошёл весь газетный шум об этих «архангелах», он не потрудился даже заглянуть в каталог.

Для него, всю жизнь посвятившего амурам, это только неудачные амуры.

Не мне, конечно, говорить о достоинстве картин, выставленных там мною и Билибиным, — нас только двое, но мы представлены полно. Но я счи­таю долгом отметить, насколько французы заинтересованы нами. И у меня, и у Билибина [французское] правительство купило по картине для музея Люксембургского. Купило в конце года, в декабре, когда обычно никаких покупок не делается.

У Маковского не купило ничего. Inde ira4.

Из тенишевских «тряпок» в первый же день продано на 3000 франков.

Да публикой куплено в первый же день у меня 10 картин, а у Билибина 8.

Подобного успеха никто из участников не ожидал. Да и не мог ожидать.

Нам думалось, что французы уже утомлены от русского искусства.

Оказывается, напротив. Они влюблены в него.

И влюбила их кн. Тенишева.

Она сделала то, что теперь русский художник, чистый и прикладной, одинаково радушно будут встречены в Париже.

И за это княгине бросают в лицо незаслуженные обиды.

Тряпки!..

Да известнейшая издательская фирма Левис на свой риск издаёт альбом этих тряпок.

Громадный многокрасочный альбом в 80–100 листов.

Он будет стоить свыше 100 франков.

В продажу не поступит, потому что уже расписан между музеями (несколько номеров выписаны в Англию) и коллекционерами.

Уже по одному этому видно, насколько заинтересовали талашкинские мотивы заграницу.

Заинтересовали рисунки и тона вышивок, являющихся репродукцией, воскрешением старины русской.

Такая мягкая, претворённая временем гармония этих растительных красок.

Так не похожи они на обычное представление о русской вышивке — крестики красные, синие, чёрные, жёлтые, — как всё это пестро, диссонансно и скучно.

А в вышивках Тенишевой благородство спокойных блёклых тонов.

И эти русские тона входят теперь в Париже в моду.

Уже появляются подделки под талашкинские вышивки.

Какой сбыт открылся бы за границу для работ талашкинских и, вообще, русских крестьянок.

Теперь в Петербурге три кустарных выставки.

Полюбопытствуйте-ка, велик ли у кустарей рынок.

Пустой, поничтожный. Особенно для деревянных работ.

Кн. Тенишева пытается и для русской резьбы по дереву открыть за­граничный сбыт.

Она выставила мебель талашкинских крестьян и кое-что уже продала.

Она прививает русское искусство, не боясь затрат.

Выставка ей обходится действительно дорого.

Если бы все экспонаты продались, и то не покрылась бы и половина издержек.

Но княгиня считает полезным и патриотичным дело, которое она делает, и не гг. Маковским упрекать её за её жертвы.

Исполать ей за то русское дело, которое она совершает на чужбине, не слыша от своих соотечественников ничего, кроме непонятной, ни на чём не основанной травли.

Исполать и её сотрудникам Малютину, Барщевскому, Бекетову и Мишонову.

Из истории русского искусства Талашкина не выкинуть.

Особенно теперь, когда оно так нашумело в Париже.

Для русских кустарей сейчас удобный момент учесть то внимание, которое возбуждено талашкинскими кустарями.

Слово. 1907. 2/15 декабря. № 320. Воскресенье. С. 1–2.

 

 

 

1908 год

 

Записные листки Н. К. Рериха

Собирательство

 

Собирательства много.

Во всех городах и углах идёт тёмное собирательство. Назначение этого собирательства неизвестно; судьба его — пропасть без следа; так чаще всего.

Есть ещё собирательство — тёмное и жадное. Больное собирательство, прячущее сокровища свои; забывающее, для чего эти сокровища созданы. Собирательства гномов.

Много и разумных собирательств.

Собирательство — высокое, широко открывающее доступ к восхищению и изучению собраний. Собирательство, публикующее о собранных ценностях для пользы всеобщей.

Но существует ещё одно собирательство — скажем, собирательство светлое. При нём собиратели не только открывают сокровища для изучающих, но несут собрания туда, где сейчас они нужнее всего. Туда, где сокровища могут выявить наиболее ощутительную силу своей красоты. Такое собирательство — редко; для него нужно счастливое сочетание: любви, силы, средств и близкое причастие к делу.

Пример этого собирательства — выставка музея княгини Тенишевой Марии Клавдиевны в Париже в луврском павильоне Marsan.

Эмали собственной работы княгини, выставленные в салоне Марсова поля незадолго до открытия выставки музея, подчеркнули, как близка художница к искусству и чего ищет она сама, возлюбив народное творчество. Одна из эмалей приобретена в Люксембург, где русских почти нет.

В газетах писалось, будто княгиня вывезла свои сокровища из Смоленска исключительно из страха за их сохранность во время аграрных бедствий.

Это не так. Конечно, было беспокойство за сохранность народных сокровищ, собиравшихся с таким трудом и упорством. Но первоначальная мысль была гораздо полнее, и эта мысль зародилась уже давно: показать Западу красоту нашей древности и народного уменья. Показать то, что ценно не с узконациональной точки зрения, а то, что близко прекрасному в понимании мировом, о чём в Европе знали лишь с чужих слов или по немногочисленным образчикам иностранных музеев.

Мобилизовать тысячи номеров музейных вещей. Перевезти, разобрать. Снова перевезти на выставку, устроить. Сколько энергии, сколько силы нужно, а главное — сколько заботы к любимому делу.

И Запад понял, что сделано. Г[-н] Берже, открывая выставку музея, подчеркнул значение труда княгини. Статьи в l’Art et les artistes, l’Art et décoration, l’Art décoratif, Journal des débats, Aurore, New-York Herald и в дру­гих десятках журналов и газет оценили и художество княгини, и выставку её музея. Оценили с таким вниманием, как мало ещё писалось о русских делах. Княгиня своими выставками угадала ответить на запросы интереса Запада.

Мы несчастливы на людей, преданных искусству. Их мало, часто они отпадают от этой переменчивой области или затихают вовсе. Только такие явления, как княгиня Мария Клавдиевна, выступают всегда бодро в бой за искусство любимое.

Работа ценная. Собирательство светлое.

В мире искусств. 1908. № 1. С. 13.

 

Записные листки Н. К. Рериха

XXXIV. «Враги»

 

Собрались молодые. Говорят:

— Бессмысленное «декадентство» — упадок искусства! Пошлое непросвещённое отношение к лучшим задачам творчества! Отрицание заветов истории искусства! Дурной вкус, некультурное непонимание всей благородной прелести искусства. Спешите к первоисточнику, не глядите на время упадка. Берегите красоту старины.

Так ругают «декадентство».

Сошлись старые; уселись в круг. Шепчут:

— Берегитесь от «декадентов». Проклинайте их, бесформенных. Ужасайтесь их пошлости. Где им, некультурным, до высокого вкуса старинных мастеров! Где им, дерзким, до тончайших родников искусства. Они отрицают все ступени истории. Гоните их, опасных; закрывайте им двери и ходы. Мы защищаем старину.

— Смотрите вперёд и знайте всё прошлое, — говорят молодые.

— Учитесь у прошлого, им вступайте в будущее, — опускают на плечо руку старые.

— Постигайте мастерство Рембрандта и Веласкеса; трепещите перед тайнами да Винчи; сознайте силу Анджело; любите благородство Боттичелли, Гоццоли, Джотто, — голос молодых.

— Изучайте штрих Микеланджело; мечтайте понять всю проникновенность Леонардо да Винчи. Удивляйтесь Тициану, преклонитесь перед силой Рембрандта, перед потоком мощи Рубенса, — поучают старые.

Ещё говор по всем сторонам. Толкуют о том же и те, и другие. Те же имена. Стремление изучить их. Ещё много имён. Хотят знать историю искусства; перечисляют наизусть страницы её.

Громкий, согласный хор о великой жизни искусства.

Желание общее внести красоту в наше время. И, мигая значительно, круги теснее сближаются.

И тут же пропасть. Крепкие единомыслием, обхватив друг друга, устремились старые к молодым:

— Прочь, «декаденты», вам нет здесь дороги!

Молодые смотрят изумлённо:

— Отойдите, упадочники! Это мы бережём красоту, это мы стремимся познать её и на ней строить будущее.

— Прочь, мы не хотим знать вас.

— Вы от нас далеки.

И в обрывках спора мешаются и гаснут великие примеры. В речах не слышно «тех же» имён, и враги стоят на пути; цепко ухватились молодые и старые; в неистовом напряжении сгибают друг друга. А вне путей движется «будто новое», «другое» и, смеясь, идёт к красоте.

Уже седеют молодые и, не видя себя, удивлённо глядят на них старики.

И злоба роет новые пропасти, и вереницы имён не заполнят бездну борьбы жизни.

История искусства переворачивает страницу.

Слово. 1908. 3/16 февраля. № 371. Воскресенье. С. 5.

 

Записные листки Н. К. Рериха

XXXV. Старинный совет

 

В одной старинной итальянской рукописи — кажется, пятнадцатого столетия — начальные страницы и все украшения книги были вырваны благородною рукою любителя библиотек, — простодушно рассказывается о том, как пришёл ученик к учителю-живописцу Сано ди Пиетро за советом о своей картине.

Учитель трудился над спешной работой и не мог прийти на зов ученика, начавшего самостоятельно картину «Поклонение волхвов» для небольшой сельской церкви Сиеннского округа.

Учитель сказал:

— Мой милый, я дал слово настоятелю Монтефалько не покидать своего дома, пока не закончу заказанное им «Коронование Пресвятой Девы». Но скажи, в чём сомнения твои. Я боюсь, не слишком ли долго проработал ты у меня, — что теряешься теперь перед своей работой.

— Почтенный учитель, — сказал ученик, — картина моя сложна, и труд­но мне сочетать отдельные части её. Как лучше писать тёмную оливковую рощу на красноватом утёсе, — вдали. Видны ли там стволы деревьев и на­сколько отчётлив рисунок листвы?

— Мой милый, пиши так, как нужно тебе.

— Плащ Богородицы полон золотого рисунка. Лучше ли перебить его мелкими складками или навести рисунок в больших плоскостях?

— Сделай его так, как нужно тебе.

— Почтенный учитель, ты слишком занят превосходною работой своей, я лучше помолчу до времени ближайшего отдыха.

— Мой милый, я не думаю отдыхать скоро, а тебе нельзя терять время, если в картине твоей так много неоконченного. Я всё слышу и отвечаю тебе, хотя и с некоторым удивлением.

— Головы воинов, сопровождающих царей, многочисленны; найти ли для них общую линию или дать каждую голову и из частей получить абрис толпы?

— Просто так, как тебе нужно.

— Я сделал кусты на дальних полях и полосами струи реки, но захотелось дать их отчётливо, как только иногда видит свежий глаз. Захотелось в воде увидеть волны и челнок на них и даже весло в руках гребца. Но ведь это вдали?

— Нет ничего проще; сделай так, как нужно.

— Учитель, мне делается страшно. Может быть, всё-таки скажешь мне, стоит ли короны царей сделать выпуклыми или только для венцов оставить накладное золото?

— Положи золото там, где нужно.

— Мне приходит в мысль, не сделать ли на ягнятах волокна шерсти. Положим, они почти не видны, но вспомни, какие шелковистые, мягкие пряди лежат на ягнятах, так и хочется сделать их тонкою кистью, но в общей картине они почти не видны.

— Делай их так, как нужно.

— Учитель, я не вижу в ответах твоих совета моему делу. Я знаю, что всё должно быть так, как нужно, но как нужно — затемнилось у меня сейчас.

— Скажи, ставил ли тебе какие-нибудь условия работы отец Джиованни?

— Кроме срока, никаких условий. Он сказал: «Бенвенуто, напиши хорошее изображение “Поклонение трёх волхвов Пресвятому Младенцу” и я за­плачу тебе десять дукатов из монастырских сумм». Потом назначил срок работы и размеры доски. Но во время работы являлись мне разные мысли от желания сделать лучшее изображение. И к тебе, учитель, по-прежнему обратился я за добрым советом. Скажи, что же значит, «как нужно»?

— Как нужно — значит, всё должно быть так, как хорошо.

— Но как же так, как хорошо?

— Несчастный, непонятливый Бенвенуто, о чём мы всегда с тобой говорили? Какое слово часто повторял я тебе? Так, как хорошо, может значить лишь одно — так, как красиво.

— А красиво?

— [Бенвенуто], выйди за двери и иди к сапожнику Габакуку и скажи: «Возьми меня мять кожи, я не знаю, что такое “красиво”». А ко мне не ходи и лучше не трогай работы своей.

После этой истории в рукописи идёт сообщение о рецептах варки оливкового масла и об употреблении косточек оливы. Затем ещё рассказ о пизанском гражданине Чирилли Кода, погребённом заживо. Но два последних рассказа для нас интереса не представляют.

Слово. 1908. 12/25 февраля. № 378. Вторник. С. 4–5.

 

Записные листки Н. К. Рериха

XXXVI. Атавизм

 

По Мсте, красивой, стоят городища. На Тверской стороне во Млеве был монастырь. Слышно, в нём скрывалась посадница Марфа. В нём жила четырнадцать лет. В нём и кончилась.

Есть могила Марфы во Млеве. Тайно её там схоронили. Уложили в цветной кафельный склеп. Прятали от врагов. Так считают. Уже сто лет думают так, и склеп не открыт до сих пор.

Чудеса творятся у могилы Марфы. С разных концов новгородской земли туда идёт народ. Со всеми болезнями, со всеми печалями. И помогает Марфа.

Является посадница в чёрной одежде, с белым платком на голове. Во сне­ является недугующим и посылает на могилу свою. Идут. Молятся. И вы­здоравливают.

Марфа — заступница! Марфа — помощница всем новгородцам! Лукавым, не исполнившим обещания, Марфа мстит. Насылает печаль ещё горшую.

В старую книгу при млевской церкви вписали священники длинный ряд чудес Марфы. Простодушно вписали вместе с известиями об урожаях, непогодах и падежах.

С Тверской стороны не ходят на могилу Марфы. Обаяние её туда не проходит. К посаднице идут только от новгородских пятин. Идут, почему не знают. Служат молебны. Таинственный атавизм ведёт новгородцев ко млевской могиле.

Когда речь идёт о национализме искусства, вспоминаю путь новгородцев. Мы мало различаем чванный, пёстрый национализм от мистики атавизма. Пустую оболочку — от внутренних нитей. Мешаются часто последовательности, племенная и родовая.

Уже не смеёмся, а только не доверяем перевоплощению. С недоумением подбираем «странные» случаи. Иногда страшимся их. Уже не бросаем их в кучу, огулом. То, что четверть века назад было только смешно, теперь наполняется особым значением.

Новые границы проводятся в искусстве. Пёстрый маскарад зипуна и мурмолки далеко отделяет от красот старины в верном их смысле. Привязные бороды остаются на крюках балагана.

Перед истинным знанием отпадут грубые предрассудки. Новые глубины откроются для искусства и знания. Именно атавизм подскажет, как нужно любить то, что прекрасно для всех и всегда. Чарами атавизма открывается нам лучшее из прошлого.

Заплаты бедности, нашивки шутовские нужно суметь снять. Надо суметь открыть в полном виде трогательный облик человеческих душ. Эти образы смутно являются во сне, — вехи этих путей наяву трудно открыть.

Слово. 1908. 15/28 февраля. № 381. Пятница. С. 5.

 

Древнейшие финские храмы5

(N. Roehrich. Les anciennes églises de Finlande. XII–XIII ss.)

 

В Финляндии ведуньи ещё варят зелье из змеиных голов. В Финляндии, по холмам, затейливыми, непонятными кругами раскинулись каменные лабиринты, свидетели незапамятных обрядов. Богатыри схоронены в длинных курганах. Ещё звучит кантеле. Олафсборг ещё вспоминает о широкой рыцарской жизни, о твёрдых высоких шведах. Знают их древние каменные храмы. Ещё стоят деревянные церкви, звено Норвегии с нашим Севером; такая церковь в Keuro.

Много важного для нас есть на великом северном перепутье — в Финляндии.

В горах бесконечных, в озёрах неожиданных, в валунах мохнатых, в порогах каменистых живёт прекрасная северная сказка.

 

«Скандинавский вопрос» — один из самых красивых среди задач историко-художественных. По глубине сравниться с ним может только вопрос о восточных движениях. Таинственны люди, бесконечною силой своей пронизавшие самые древние страны, напитавшие их сильною культурою своею. Везде скандинавы оставили после себя одни из лучших и самых здоровых влияний. Драгоценное качество — чувство собственного достоинства, проникало в государственность народов вслед за северянами. Памятники их полны глубоким благородством.

Для русских территорий значение скандинавов особенно значительно. Упсала доставила нам человекообразные божества. Фиорды — дали судоходство. Варяги — боевой строй. В течение нескольких столетий мы привыкали ждать силу и опору с севера. Изучение севера нам близко и важно. Но варяжский вопрос всё ещё числится в будущих задачах. Медленно, как ручной заступ, археология раскапывает пёструю груду измышлений и фактов. Пока дело всё ещё только усложняется. О подробностях начала текущего тысячелетия иногда можно говорить только с точностью до двух веков! Достаточно!

Все детали скандинавского вопроса важны для нас. То, что интересно само по себе, становится значительнее, как звено большого целого. Значение финских древнейших храмов — деталь общего вопроса; как увидим, уяснение этой детали сулит в будущем очень интересные выводы.

Прежде всего нужно условиться в одном: в очень раннем движении скандинавов на восток, гораздо более значительном, нежели обратное движение новгородцев. Надо признать оседлость скандинавов в западном углу Финляндии в X веке. Следуя за фактами, не покажутся странными обширные каменные католические храмы в зарослях шхер уже в ХII и XIII веке.

Быстро наметим шаги скандинавов к востоку. Колонизация эта должна восходить к очень ранним векам. Культура кёнигсбергских и курлянд­ских бронзовых и серебряных древностей — богатых и многочисленных; культура гнёздовская и даже люцинская; находки черниговские, киевские и, понятно, волховские, мстинские, Верхнего Поволжья, и в более поздних и в ранних проявлениях — всё говорит нам не о проходной культуре севера, а о полной её оседлости.

Чувствуется, что внесена культура не случайными прохожими; она укреп­лена среди местной жизни; она сроднилась с общим бытом; принята населением не поверхностно. По типам вещей, может быть, будет возможность отодвинуть северные шаги даже и за X век. Если о России можно говорить так, то очень понятно, что ближайшая к Скандинавии страна, полная мелкими несильными племенами — Финляндия, к X веку была уже насыщена влияниями непокойных искателей-викингов. Допуская, что ладожане уже в X веке могли получать дань с тавастов, нужно сознаться, что следы позднейших русских движений остались в Финляндии очень скромные. Несколько могильников, несколько крестов Новгородского типа. — Не больше, чем находок куфических монет! Зато могильники приморские и островные говорят о нахождении скандинавов особенно в западной Финляндии.

Жалко кривичей! Жалко всего того, что давно мы полюбили приписывать милым сердцу ближайшим сла­вянам. Их значение колеблется. Фин­ские данные сокращают круг действия северных славянских племён. Очень важно одно из последних заключений А. Спицына о длинных курганах озёрного и верхнеднепровского района. В них видели памятники славянские, теперь же он отодвигает их к финнам. Г[-н] Неовиус, в последнем труде своём о движении скандинавов на Русь, указывает на основании данных Стокгольмских архивов, в приладожской области, в местности Кексгольма озеро Рурика Ярви (шведское произношение — Рюрика). Пресловутые сообщения Нестора о приглашении иноземцев самими славянами исследователь вкладывает в уста колонистов-скандинавов, уже мирно осевших по берегам Волхова и Днепра. Странная для славян формула приглашения становится вполне типичною со стороны колонистов-пришельцев, зовущих ближайшего своего Freiherr’a в «свою» землю, где они осели, зовущих для порядка, для защиты торгового пути. Остроумно! И во всяком случае почтенно желание объяснить дело возможно проще, практичнее, без ненужных уличений. Попутно вспомним, какой красоты места на севере Ладожского озера; вспомним длинный перечень пушных зверей, ещё и теперь наполняющих бесконечный лес северного озёрного края. Такие особенности издалека заманивали смелых людей. Статья Неовиуса называется «Om spâr af förhistorisk Skandinavisk kolonisätion in Karden» (Museum, № 2, 1907).

С разных сторон незнакомые друг другу исследователи, как видно, идут по одной северной тропе. Не измышления, но находки ведут их. Нам нужны всякие показатели скандинавского движения на восток. Все данные складывают вполне определённое представление о старинном господстве скандинавов в западной Финляндии. Все данные этого движения значительны, повторяю, тем более, что недавно ещё было стремление, хотя бы вопреки фактам, выдвинуть только новгородские влияния среди финнов.

Спокойный морской проход шхерами. Удобные пристани. Высокие берега, лёгкая оборона. Лесные местности, полные зверем и птицею. Рыбные реки и озёра. Все прелести остановок для мореходов прежде всего сосредоточили скандинавов на берегах в пределах Рогvo—Uusikirkko. В глубину страны такие первоначальные влияния могут быть предположены в пределах Тавастгуса. Этим же путём с запада вошло и католическое христианство. Без больших последствий, кроме отдельных местечек Карелии, остались начинания братии с Валаама и Коневца, несмотря на основание Валаама в 992 году.

 

Нет ничего удивительного, что к XIII веку, ещё до известных походов на Карелию Торкеля Кнудсона, на западном побережье уже появились каменные храмы. Постепенно, благодаря ревнительству католицизма, храмы расписывались и украшались. Прочная кладка из гранитных валунов, крепчайшая связка соединений сохранили до наших дней древнейшие церкви Финляндии.

 

Не будем искать «небывалости» в простых строениях храмов, в их высоких фасадах, украшенных символическими крестами; в длинных окнах и низких дверках, теперь почти везде расширенных. Откровения в них не найдём.

То же видим мы в церквах Швеции, Дании и Померании, живописной Норвегии, Шотландии, Ирландии. Почти те же источники вдохновляли художников; те же средневековые, северные легенды и толкования подсказывали трактовку сюжетов. Иногда те же самые епископы, прибывшие из-за моря, призывали работников к делу. И всё-таки группа финских храмов со стенописью стоит в ряду чрезвычайно интересных явлений северного края. Ведь то же самое о заносных влияниях всегда нужно говорить и в отношении русских церквей. Бояться ли нам сравнений с Афоном, Кавказом, Византией, с примитивами Италии? Конечно, нет! Местное влияние, индивидуальное понимание источников везде сказалось. И в ранних стенописях Новгорода, Пскова и Ст. Ладоги — в перетолкованиях Византии; в Москве и Ярославле, где запоздало в далёкой дымке прошли итальянские примитивы. И, узнавая происхождение стенописей, — невозможно представить, чтобы от исследования их поколебалось значение, а главное — обаяние наших памятников. Если будет доказано, что храмы во Владимире и на Нерли строились не русскими, а аланскими руками, разве от этого они станут менее интересными? Преемственность была всегда и везде. То, что красиво, интересно, курьёзно, то остаёт­ся таким же, несмотря ни на что. И этот принцип искусства надо хранить всеми силами. Только пристрастные глаза могут не видеть зримое во имя чего-то иного, виденного когда-то. Я как бы возражаю на довод, что церкви Финляндии не финские, а всецело шведские, что в них нет действительной оригинальности. Ведь разные бывают суждения!

В стенописи церквей фин­ских есть, несомненно, особенности. Печать севера, печать более юного христианства, несомненно, присуща запад­нофинляндским храмам. На них­ нужно обратить внимание. Их окру­жают опасности. Большинство этих церквей теперь в скромных сель­ских приходах. Интерес к красоте древности там, конечно, очень различен; особенно же к красоте католиче­ской. Для многих протестантских пасторов украшения настенные — ненужная роскошь. Как памятники с близким иноземным (шведским) влиянием, старейшие храмы, по существу, не могут быть близкими значительной части населения. После суровых протестантских покровов средневековья боль­шинство живописи ещё и не вскрыто. Мне при­шлось видеть белые стены, где красноватыми и тёмными пятнами неясно сквозили какие-то закрытые изображения. При изобилии древних церквей в западной Финляндии можно ожидать открытия целых интересных страниц северных декораций.

Известны также случаи, когда уже вскрытая живопись была замазана снова. Радость вандалам! — было замазано то, что справедливо привлекало внимание английских и скандинавских учёных. Такое варварство случилось, между прочим, в Nousiainen’e со второю по древности церковью. Первая по древности считается Mariankirko, до 1300 года бывшая собором. Роспись в Nousiainen’e — почти не опубликована, о ней ничего нет, кроме довольно старых брошюр г. Nervander’a (Kirkollilesta taiteesta Suomesla keskiaikana. Kirjoitta nut E. Nervander. Helsiugissä, 1887–[188]8). Текст брошюр — финский и шведский. Иллюстрации плохи, сделаны штрихованною манерою. Только за неимением других источников приходится искать в этих­ брошюрах древнейшие изображения Nousiainen’a. В художественном виде эта замечательная стенопись издана не была.

Существует ещё одно издание о старинных финских храмах, но вышло оно всего в 200 экземплярах и общественного значения иметь не могло, так как книгопродавцы и достать его даже не берутся.

Содержание изображений в Nousiainen окончательно объяснено тоже не было; часть позднейших наслоений не отбивалась. Теперь же вся церковь выбелена. Только по саркофагу епископа Генриха6 — на нём интересные штриховые по меди иллюстрации к жизни епископа, и по инвентарной книге можно догадаться, что это та самая церковь, замечательная, из-за которой проделано столько вёрст плохой дороги.

О стенописи в Nousiainen пусть г. Nervander расскажет нам сам. Он ви­дел стенописи в Nousiainen; он почему-то не отстоял их существование; ему скорей подобает умалить их значение, нежели возвеличить. Послушаем его старообразный язык и толкования, устарелые может быть.

«Совершенно особые росписи были открыты в Nousiainen в 1880 г. под другими слоями штукатурки. В христианских храмах ничего подобного ещё находимо не было. Вся стенопись была в двух тонах, в кирпично-красном и сером. В том же году эти стенописи были вновь замазаны; вид этих изображений был слишком странным, даже отталкивающим для тех, кто ожидал встретить в храме картины, возвышающие религиозное чувство. Высоко на стенах, на колоннах и на сводах видны были частью симметрические, частью фантастические орнаменты, изображающие огромных птиц. Далее в орнаментах изображались разные звери, лоси, единороги, лисицы, лошади, собаки, волки и фантастические существа — русалки. Кроме этого, виднелись изображения щитов и несколько голов святых, обведённых тщательно исполненным сиянием. Затем шли изображения, как бы указывавшие на прибытие скандинавских завоевателей в Финляндию. Хотя слои извести были снимаемы осторожно, но живопись иногда всё-таки страдала, так из лика Христа утрачена большая часть лица. Следующая часть живописи представляет древнюю ладью с высоким кормчим. Затем на стенописи (очень попорченной) виднелись две фигуры, готовящиеся к поединку; один всадник верхом на коне, перед ним маленькая собака; другой всадник, одетый в остроконечную лапландскую шапку, сидит на звере со многими ногами, около него зверь, похожий на волка. Этот поединок, быть может, символическое изображение борьбы христианства с язычеством. Вероятно, такой же смысл имеет и другое странное изображение: налево дерево с птицами на ветках, ещё одна птица порхает выше, и на неё нападают две лисицы. Направо — большой зверь, видимо, лось или единорог с высунутым языком. Приблизительно такими зверями изобра­жался прежде Христос. Ниже — палач, поднявший оружие и держащий за голову маленькое человекообразное существо; палач готовится ему отрубить голову, так же как поступил он с другими, чьи головы уже лежат по другую сторону креста. Если пытаться выяснить смысл этой очень странной картины, которая так плохо вышла в гравюре, то можно бы предположить, что изображает она благополучие тех, кто держится Древа Жизни, между тем как суетный мир с лисьей хитростью подстерегает людские души. Затем изображается Христос — господин жизни и смерти — и судьба мучеников.

Эти стенописи являются близким подобием древнейших изображений Ирландии и Шотландии и нашли здесь, в христианской церкви, слишком запоздалое применение. Путь этих рисунков был через Готланд, с жителями которого обитатели Финляндии имели близкие сношения уже с древних времён» (стр.32).

Судя по иллюстрациям брошюры г. Ner­vander’a, изображения в Nousiainen напоминали рисунки и насечки на северных скалах «Hällrist­ningar». В них чувствуются границы Палатинской капеллы и чудских фигур — время, когда христианство наложило руку на священный шаманизм. Надо согласиться с Nervander’oм, что такое украшение церкви совершенно исключительно. Какое поразительное впечатление должен был производить такой высокий, обширный храм, белый, покрытый по сводам, столбам, стенам красноватыми и серыми иероглифами северной жизни: как благородно сочетание таких красок! Несколько черт рисунка могли бы упразднить целые страницы догадок; какая-нибудь подробность, оставленная художником даже бессознательно, могла бы пролить свет на широкий край северного быта и Руси, конечно. Значение такого храма могло быть выше ковра Матильды. А теперь белые плоскости и страх, что драгоценное искусство не только замазано, но, может быть, и навсегда сбито.

Необходимо попытаться освободить эту стенопись. Я верю, если мою заметку прочтут: prof. Aspelin, prof. Jvar Heikel, J. Ailio, г. Appelgren — лучшие финские археологи, они, с присущей им культурностью, немедленно исправят ошибку прошлого. И сделают они это, может быть, ещё лучше, нежели реставрация в Lóhja, хотя там впечатление древности сохранено очень заботливо.

Сейм не оставит отпустить необходимые суммы на такое нужное дело!

По словам Неовиуса, такая же судьба стенописи в Naantal’e, Porvo, Sjondea; всё забелено!

Остались ещё фрески в Kimito, Rymältila, Lóhja, Hattula (1520 г.), Kumlinge, Rauma (стенопись произведена в 1510—1522 гг.), Tavasjalo (1450), Lieto, Pohja. В 1903 году открыты фрески в Sauvo, и в 1904 году отбита штукатурка в Pernio. В стенописи в Usikirkko интересно то, что, кроме года, известно имя художника Petrus Heinricson’a, закончившего труд в 1470 году.

К тому же времени, как и живопись в Nousiainen, т. е. к концу XII или к началу XIII в., относится очень полинялая фреска на внешней стене в Hattula. Фреска изображает Распятого, окружённого Марией и Иоанном. Красивая, простая трактовка живо переносит зрителя в XII век. Растительный орнамент, очень тонко исполненный, красиво расположен вокруг этой замечательной фрески.

Как звено между древнейшей живописью al’secco и более позднею, уже из XV века, можно указать орнаменты в Hattula. Богатые сочетания фруктов и цветов. Краски: зелёная, белая, синяя, красная и серая. Из стенописей XV века прежде всего следует заметить украшения в Tevsala, их время относится к епископу Олафу Магнусону (1450—1460); герб его изображён на стенах церкви. Древние изображения в Tevsala должны считаться одними из лучших в Финляндии; тем досаднее, что часть их ещё не вскрыта из-под штукатурки.

 

Чаще всего стенопись храмов сохранилась лишь частями, так что трудно говорить о впечатлении от общего вида.

Одно из самых полных впечатлений производит церковь в Lóhja. В 1886 году живопись в Lóhja и Hattula была освобождена от штукатурки, и сравнительно благополучно, а четверть века уже сравняли кое-какие красочные шероховатости возобновления. Церковь эта известна уже в 1290 году, когда Lóhja была одним из крупнейших приходов Финляндии. Здание храма — большой продолговатый корабль с двумя боковыми притворами. На вы­соком фронтоне — белый крест, охраняющий здание, по сторонам — символы двух естеств Господа. Подле храма колокольня; нижний этаж сложен из крупных валунов, верх — деревянный. Общий вид колокольни, надо думать, XVI-го века. Живопись храма относится к 1489—1500 годам, для финских храмов — средний период. Есть указания, что храм был украшен неизвестной нам художницею из числа монахинь монастыря в Naantal’e близ Або. Части стенописи имеют много общего с изо­бражениями из Breviarium Upsalense 1496 г. Из других вещественных дат мы видим в руках одного из ангелов герб по­следнего католического епископа Арвина Курка, умершего в 1523 году. Часть изображений, конечно, пострадала при расширении окон и дверей, а также закрыта органом, прислонённым над главным входом.

Притвор храма занят сценами убийства Авеля и проделками дьявола над людьми. Дьявол в виде собаки пьёт молоко из подойника под коровою, чтобы перенести это молоко человеку, продавшемуся ему. Дьяволы сидят на норови­стых лошадях; дьяволы помогают палачам, терзающим мученика; дьяволы помогают слугам своим при полевых работах.

В самой церкви живопись начинается от вышины плеча и идёт через все своды и стены. На столбах, в два ряда держащих своды в середине церкви, — большие изображения одиночных святых и апостолов.

Большие плоскости и своды заняты изображениями Рая, Изведения из ада, Избиения грешницы камнями, Родословной Христа, Христофора Богоносца, Богоматери и несколькими сценами страстей Господних. Среди изображений святых особенно излюбленными являются св. Екатерина Шведская (канонизированная в 1479 г.), св. Генрих и Лалли. Краски лежат широкими плоскостями в резко очерченных складках.

Между фигурами — орнамент. Пустые места заполнены звёздочками. Фон белый. Мне ясно, почему нужны были такие ярко ограниченные изображения на светлой поверхности: при первоначальных размерах низких и узких окон при высоте храма нужна была определённая декорация. Понятен и сумрак храма. Храм — духовная крепость; храм — убежище от врага — должен тонуть в интимном сумраке.

Для душевных откровений не нужен свет площади. Здесь человече­ское чувство не уступило букве католицизма. Древние сознавали то, что теперь уничтожено нашим безразличием. Люди, увеличившие окна и две­ри, не знали, что творили. Теперь только в вечернем сумраке можно получить настоящее, первоначальное впечатление декорации. Стены и своды храма, как я говорил, сложены из больших малоотёсанных валунов. Грани камней выходят из поверхности стены и разбивают плоскость неожиданным рисунком углов и извилистых линий. Думали ли создатели о таком впечатлении, но заботливое время украсило и довело простые изображения до сложной мягкости искусства наших дней. Пыль легла на все выпуклости камней, и вместо холодной стены в мягких складках струится шелковистый гобелен. Белая поверхность под патиною времени получила все тепловатые налёты ткани; фигуры не вырезываются более острыми линиями контура; мягко преломляются одежды; орнамент дрожит непонятными рунами. Время сложило красоту, общую всем векам и народам.

Финны, полюбите и сумейте сберечь ваши старейшие храмы!

Старые годы.1908. Февраль. № 2. С. 75–86.

 

Письма в редакцию. I

 

М. г., не откажите дать место нижеследующему разъяснению о музее кн. М. К. Тенишевой, затронутом г. Н. Энгельгардтом в статье «Расхищение народных святынь» («Нов. вр.» № 11502). Сейчас я не буду касаться вопроса о продаже церковных предметов — церковь, конечно, должна хранить то, что стало её достоянием, но мне, знакомому с делом, хочется выяснить, почему кн. М. К. Тенишева являлась покупательницей этих предметов.

Кн. М. К. Тенишева дарила весь свой замечательный музей городу Смоленску, для чего уже выстроила особое здание, стоившее несколько десятков тысяч рублей. Ближайшею задачею княгини являлось спасти и сохранить всё относящееся к смоленским древностям. Естественно, узнавая о том, что церковные предметы могут попадать к торговцам на сплав, княгиня стремилась спасти эти вещи и поместить их в прочно обставленное хранилище.

Вместо помощи и признательности, смоляне с г. Жиркевичем во главе внесли имя княгини в статьи о расхищении церковных предметов. Смоляне отказывались защищать музей во время неспокойных дней. Смоляне спокойно заслушали предложение Жиркевича не принимать этого дара княгини. И наконец, когда княгиня предложила получить обратно церковные предметы, то получила неожиданный ответ приблизительно того смысла, что не желает ли она ещё приобрести что-либо…

Незадолго до напад[ок] на покупку княгини г. Жиркевич письменно предлагал ей приобрести от него тоже церковные предметы (не знаю, из какой церкви). Словом, всё это дело обставилось такими специфическими подробностями, что приходилось только изумляться, куда может довести почтенное стремление спасти от гибели древние предметы. Если ещё вспомнить, что Смоленск отказал отвести под музей одну из своих полуразрушенных башен, несмотря на предложение княгини сохранить историческую внешность башни, то выяснится та обстановка, та голгофа искусства, на которой самоотверженно приходится появляться русскому культурному собирателю.

Н. Энгельгардт всегда заботится о сохранении смоленской старины. Почему же он в статье о разрушении народных святынь не осветил должным порядком собирательские труды кн. М. Тенишевой? Стыдно сознаться: только за границей, после выставки в Лувре, по достоинству оценили музей княгини. Мне известно, сколько городов желают получить такой дар; неужели Россия примет все меры, чтобы его лишиться?

Николай Рерих

20 марта 1908 г.

Новое время. 1908. 21 марта / 3 апреля. № 11503. Пятница. С. 6.

 

Записные листки Н. К. Рериха

XXXVIII. Мастерская Куинджи

 

На днях начнётся пересмотр устава Академии.

Из времён школьных вспоминаю об уставе и о людях, его державших.

Не будем только обвинять устав. Правда, вредны дипломы, вредны категории, вредны квартиры, вредно всё, что не относится до искусства. Но в живых руках оживала и мёртвая буква. Всё пребывание в Академии объединяется во мне в воспоминании о А. И. Куинджи, о его мастерской. В этом яркий пример того, что живое дело может быть двигаемо лишь живым человеком.

Куинджи был слишком живым для академической среды, и Академия не могла дорасти до его широких взглядов на искусство. Широких — несмотря на всю его требовательность. Эта требовательность, конечно, — не что­ иное, как следствие горячей любви.

На пространстве 12 лет деятельность Куинджи была единственною яркою точкою из всей жизни Академии. Он начал светлое дело, он верил в него, он зажигал верою своею его окружавших и ему не пришлось довести его начинания до конца. Ему не довелось высказаться. Никогда так широко, так светло не обсуждал Архип Иванович художественные явления, как во время своего руководительства в Академии. Видно было, что он именно верил в дело и временно поверил в людей.

Из двух десятков учеников мастерской А. И. Куинджи теперь многие разбрелись по далёким углам; многих жизнь оторвала от товарищей, но при всякой встрече в радостном возгласе чувствуется воспоминание о жизни в мастерской А. И.

Профессор, оплаченный государством, исчезал во время занятий в мастерской Куинджи.

Оживал мастер-художник далёкой старины, и ученики были для него не случайными последствиями деятельности наставника, а близкими ему существами, которым он всем сердцем желал лучших достижений. Кто же ещё из профессоров подумал съездить с учениками на этюды? Кто, из желания расширить знания учеников, организовал обширную поездку за границу? Куинджи знал, что нужно для художников и, забывая работу свою, стремился дать ученикам своим всякое оружие для будущей жизни.

Действительно, как в старинной мастерской, где вне рассуждений о кокарде учили действительно жизненному искусству, ученики в мастерской Куинджи знали только своего учителя; знали, что ради искусства он отстоит их на всех путях; знали, что учитель их ближайший друг и сами хотели быть его друзьями. Канцелярская сторона не существовала для мастерской. Что было нужно, то и делалось. Кому нужно было работать, тому находилось и место. Нужны были средства — являлись и средства. Нужна была вера в себя — являлась и эта вера, и чувствовали, что приготовлялись к очень­ важному будущему делу.

Всякий, бывавший в мастерской Куинджи, помнит, из каких разнородных по существу людей, естественно, мастерская была составлена. И Куинджи сумел рассказать им всем о радости искусства и только в этом секрет единогласия, царившего в мастерской. Не десптизмом, но великою силою убеждения мог связывать в одно целое Куинджи учеников. Повторяю, если после многих жизненных волн будут встречаться бывшие ученики Куинджи и если при встрече будут чувствовать, что в душе подымается что-то хорошее и радостное, то это именно следствие работы А. И.

Куинджи учил искусству, но и учил жизни. Он не мог представить, чтобы около искусства могли стоять люди непорядочные. Искусство и жизнь связываются в убеждении его как нужное, глубокое, хорошее, красивое.

Одно качество трудов Архипа Ивановича, по-моему, до сих пор не оце­нено. Это — замечательное бескорыстие его работы. Художник, имевший успех особенный; художник — работающий и с обеспеченным успехом в будущем, Куинджи всё время отдаёт другим. Он хочет помочь во всякой нужде и творческой, и материальной; он болеет, он сердится, он негодует, если видит, что где-то что-нибудь выходит не так хорошо, как должно бы быть. Он хочет, чтобы искусство и всё до него относящееся было бодрым и сильным. Он мучается, если жизнь отодвигает искусство на далёкие места. В этом­ желании успехов искусства, в стремлении помочь делу, вне всяких личных отношений — замечательное свидетельство бескорыстия.

В этом большом художнике и большом человеке — всё моё представлении о «новой» Академии. После его ухода, после 1897 года я мало знаю об этом учреждении. Знаю, что в нём горят огни; знаю, что ученики всё чем-то недовольны; знаю, что избирается очень много комиссий; знаю, что профессорствующие ссорятся, но какое именно место отведено в Академии художеств искусству — неизвестно.

Очень терпеливый И. И. Толстой — не выдержал и временно отошёл от Академии; Репин наконец-то не выдержал; Серов, Нестеров, Суриков, Поленов, Малявин отказались вступать в Академию. Испугались ли они только книжечки устава или людей? Если устав омертвил людей, надо убрать устав. Если люди омертвили устав, то надо людей убрать. Спра­ведливый должен прийти и помочь бедному «свободному» искусству. Справедливый должен понять, что без любви, без ярких дел, без смелых выступлений — вера мертва. Академия стремительно ведёт дело, чтобы уничтожить значение и веру искусства. Если посмотрите на сумятицу наших выставок, то поверите, что Академия в этом отношении не дремлет. Мертвить или оживлять призваны люди в Академию?

Слово. 1908. 9/22 апреля. № 427. Среда. С. 5.

 

Записные листки Н. К. Рериха

XXXX. Порицания

 

Соберите всё радостное, сказанное об искусстве, и всё о нём порицательное. Последнее перевесит безмерно.

Находить некрасивое, подробно его исследовать, углублённо им заниматься — это мы любим.

Выделить же только красивое, только на нём сосредоточиться, только ему радоваться — это не нужно. Уменье заниматься только нужным, только красивым века вытравили из нас уже в значительной мере.

У нас не сложилась привычка презрительно миновать всё скверное, всё некрасивое. Миновать так же точно, как ежедневно равнодушно проходим мимо тысяч нам не нужных вещей.

Разве только из чувства обиды за красоту так любим мы присосаться к чему-нибудь некрасивому? Нет ли в этих делах побуждения обратного?

Одни только воздвигают. Другие только вывозят мусор. И в занятии мусором развивается особенная к нему заботливость. Становится важным не то, около чего мусор собрался. Становится милым самый процесс выгребания мусора. Иногда само строение даже мешает такой работе.

Часто, когда начинают говорить о том, что худо, в речи являются голоса сладострастия.

Точно говорят о чём-то близком, своём. Точно в способе обругать уже заключается наслаждение самодовлеющее. Тайное обожание миазмов.

Речи о красивом и хорошем чаще оказываются гораздо ниже и суше набора брани. Исполняется скучный осмотр. Торопятся кончить скучный долг. Исполняющий его боится оказаться смешным. Боится, чтобы речь о красоте не выбила его из строя «настоящих» деловых людей.

Так во всех оценках. Изумлённо восхищаемся, если участники осмотра говорят только об удачном.

Редкость, если люди решились не сосредоточиться только на несовершенном.

И сколько молодых желаний, сколько чудесных стремлений, сколько правдивых слов убивается пристрастием к обсуждению несовершенного. Сосредоточенно погребают люди красоту. Ради этих погребений ничто не щадится; теряют нужное время; забывают о размерах жизни; оставляют начатые дела…

О размерах ли жизни говорить? О значении ли каждой крупицы прекрасного? Не смешно ли?

Может быть, лучше, поморщив лоб, собрать статистику о системах преподавания? Изобрести аппарат для подсчёта рангов и категорий? Вы­думать новые звания?

Мы разучаемся чувствовать искусство. Путь художников остаётся одиноким. Мы не прочь прожить всё положенное нам число лет без взгляда на прекрасное.

Наблюдайте красивое. Несовершенное забудьте. Об этом твердим много раз.

Слово. 1908. 6/19 мая. № 449. Вторник. С. 6–7.

 

Обращение к камню

 

Камень многое знает. Великаны в лесу каменный топор хоронили. Каменным ножом зарежешь священного барана. Громовая стрелка боль облегчает, в родах помогает.

Общечеловечен путь искусства. Откровения к нему — через иеро­глифы древнейшего понимания красоты; через царство камня — среди Freiherr’ов первых веков. Тогда знали многое, что нам видать не суждено.

Не сказки Индии, не саги Скандинавии, не чудища фантазии финской, но одинокий творец каменных сокровищ открывает нам двери искусства.

Велика ошибка считать властителя камней дикарём. Он — мудрец, сравнительно с дикарями. Человек веков камня родил начала всех блестящих культур. Он мог это. Всё пошло от него. От дикарей-инородцев уже нет пути.

Сокровище каменных изделий не есть­ тёмное пятно родословной земли. К лучшим заключениям ведёт познание красот камня. Мера почтения к нему такова же, как удивление перед тайной жизни десятков тысячелетий.

Смысл жизни каменных эпох не в тех случайных кремнёвых осколках, которые пока мы находим. Эти осколки — случайная пыль большой жизни, бесконечно длинной.

Красоту древности ничто отодвинуть не может. Заветы украшений каменного царства близки именно нашим дням. Стремление обдумать всю свою жизнь; оформить её всю; всю довести до стройной гармонии. Эти искания близки древнейшему человеку.

Изо всего человек создавал — изукрашенное, обласканное привычною рукою. С трепетом перебираем звонко звенящие кремни; складываем разбитые узоры сосудов. Всё полно орнамента. Изумляйтесь размерам сосудов.

Подымите на стоянке орудия каменные. Неумело берите их в руку. И придёт на лицо улыбка — вы найдёте, как брал своё орудие древний. И выглянет из-под седых налётов цвет благородного камня. Вы поймёте, что в ваших руках — красота.

Радость жизни разлита в свободном каменном веке. В жизни лесного царя-медведя оценили народы черты жизни древнейшей. Бережливый семейством; добродушный, могу[ч]ий; тяжёлый, но быстрый; свирепый, но бла­гостный; достигающий, но уступчивый. Таков древний.

Сверкают древние копья. Нарядны прекрасные шкуры. Расписано цветное дерево. И всё молчаливо. Мы никогда не узнаем, как звучала песня древнего. Как говорил он о подвиге своём? Каков был клич радости, охоты, победы? Слово умерло навсегда. Остался кремень. В нём сохранилась творящая сила, и стал кремень богом приплода. В блестящих искрах кремня создались боги земли и воды, лесов и жилищ. Так помнят народы.

Н. Рерих [факсимиле]

Огонёк. 1908. 22 июня. № 25. С. [8–9]. Помещены илл. Н. К. Рериха: «Псковский погост», «Каменный век. Деревня первобытных», «Каменный век. Задумывают одежду», «Поединок», «Борис и Глеб», «Лето», эскиз декорации к опере Р. Вагнера «Валькирия», эскиз декорации к прологу оперы Н. Римского-Корсакова «Снегурочка» и ч/б фото «Н. К. Рерих за рабочим столом».

 

Сокровище ангелов

(К выставке Н. Рериха в Лондоне.

Написанная художником пояснительная легенда к эскизу большой настенной фрески)

 

За двенадцатым небом стоят города ангельские, чистые.

Сами Власти там правят бесплотные.

Ходят там ангелы дружинами тесными.

За стенами, по широкой долине в трубы трубят.

Всё спокойно, и добро, и зло.

За долиною, за горбатым холмом, за древами бытия лежит сокровище ангелов.

Самоцветный камень.

В нём добро и зло.

Краеугольный камень.

На нём мир стоит.

Вся земная твердь на камень опирается.

Бытие всё на камне узорами начертано.

Пуще всего хранят камень архангелы.

Архистратиг сам у камня дозор ведёт.

От усталости не помнит себя, а всё сторожит. Угрожают копьями архангелы.

Стерегут камень от лихого прохожего.

Непутёвый не разбил бы их сокровище.

Как бы врозь не пошло и добро, и зло.

Как бы змей не пожрал мучимого.

Сокровищем держатся все города ангельские.

Без сокровища-камня — разлетятся ангелы.

Всем конец придёт.

 

Слово. 1908. 17/30 июля. № 511. Четверг. С. 3.

 

Записные листки Н. К. Рериха

XLIV. Подписка

 

В английских музеях поражает число предметов, пожертвованных частными лицами. Между тем, какая нация по существу так далека от искусства, как Англия?

Французские и немецкие музеи, конечно, радуют тем же. Но особенную зависть в нас, русских, должны возбуждать частые приобретения по подписке. В них особенно ясно обозначается, что около искусства имеются друзья. Всякий чувствует, что это не только казённое дело, но дело, близкое общественной потребности. Целые корпорации пытаются внести искусство в жизнь.

Теперь в России особенно необходимы приобретения по подписке. Теперь, когда государственные средства напряжены, когда отдельные лица с трудом помышляют о крупном даре для искусства. Теперь время вы­ступления частных групп, объединённых желанием спасти ускользающее произведение и сделать его достоянием общим. Двадцать, тридцать человек с лёгкостью могут составить необходимое количество денег. Если автор произведения жив, то обрадованный, что его вещь нужна для общественного сознания, он, конечно, пойдёт навстречу в условиях.

По всем статьям искусства мы запоздали уже лет на пятнадцать. Возьмём ли картины, возьмём ли архитектуру, возьмём ли народное искусство… Сообразите, сколько вещей за последнее время истреблено, сплавлено на металл, перестроено. Сколько картин, самых задушевных для художников, потемнело и погибло в старых углах с ненужными вещами. Наконец, сколько вещей попало в ненадёжные, слабые руки, где никогда не знаешь, сберегут ли вещь или вдруг сбудут невесть кому или подарят слуге. Всё бывает.

Если бы порядок подписки был принят у нас, я убеждён, что лучшие вещи Врубеля были бы доступны для всеобщего восхищения. Наши музеи гордились бы лучшими вещами Сомова. В Русском музее имелись бы вещи всех так называемых талантливых «молодых» художников, но которым уже больше сорока лет. Словом, было бы на месте многое, что впоследствии всё-таки придётся восстановить — с трудом, с крупными издержками, с утратами.

Группам любителей необходимо приступить к делу. Разве кого-нибудь успокоит то, что Академия тратит ежегодно несколько тысяч на покупки. Академия всегда таковой и останется. Все академии всего мира одинаковы. К слову пришлось, боюсь: хватит ли у гр. И. И. Толстого энергии сделать, не в пример прочим, свободную Академию?

Не думаю, чтобы для основания коллективных покупок требовалось какое-нибудь общество установленное. Мы мало привыкли к уставной корпоративности. Гораздо ближе делу свободная группировка. Такое вы­ступление сейчас необходимо.

Мы по-прежнему позорно не стремимся украсить стены публичных зданий и тем сблизить искусство с общественностью. Пусть хоть коллективный почин введёт в народ многие прекрасные вещи, иначе бы пропавшие или от всех долго скрытые.

Слово. 1908. 3/16 августа. № 526. Воскресенье. С. 4.

Так же: В мире искусств. 1908. № 14–16. С. 27. Статья опубликована под названием «К охранению картин» с незначительными изменениями.

 

Записные листки Н. К. Рериха

Неблагополучности

 

Во Пскове сейчас — две неблагополучности.

Первая: погибает знаменитая стенопись Мирожского монастыря.

Вторая: Ф. М. Плюшкину предлагают продать его собрания за границу.

Стенопись собора в Мирожском монастыре отваливается хлопьями. При самом лёгком прикосновении отскакивают большие куски живопи­си.

Виновата, конечно, сырость. Но почему её не устранили во время не­давней «реставрации» храма? Наконец, почему целые долгие века сы­рость щадила фрески?

Изменились ли какие-нибудь условия храма? Изменилось ли отношение? Переделаны ли фундаменты? Является целый ряд вопросов. Но самый важный из них: как спасти живописные части, которым ещё не угрожает разрушение?

После последней реставрации времени прошло слишком мало, а последствия вышли слишком большие.

От старого Пскова остаётся очень мало памятников. После второй ре­ставрации не придётся ли вычеркнуть Мирожский храм навсегда из чи­сла примечательностей?

Во Пскове был П. Покрышкин; конечно, он поторопился сделать для храма что-нибудь полезное и в художественном отношении обойдётся с этим­ памятником лучше, нежели с Нередицким Спасом. Хотя уже трудно сейчас исправить случившееся, но следует всеми силами сохранить единственные фрески древнего Пскова.

Надо сохранить для России и собрания Плюшкина. Не буду перечи­слять ценность этих коллекций; людям, близким художественной старине, известно, что собрал Ф. М. Плюшкин за 30 лет собирательства. Вспомним редчайшие монеты: псковские, удельные, петровские, екатерининские. Вспомним масонский отдел собраний: ордена, ассигнации, ритуальные предметы. Прекрасны экземпляры народных уборов всего Псковского края. Любопытны серебряные вещи из изборских кладов. Миниатюры часто исторического значения, и в особенности для местного округа, гра­вюры, лубочные карти­ны, фарфор, подчас очень интересных марок. Нако­нец, священные предметы, курганные находки… Несколько дней необхо­димо, чтобы подробно осмотреть всё собранное 30-летним упорным трудом. И, конечно, наш старейший край сносил свои достопримечательнос­ти под одну кровлю не для того, чтобы материалы жизни Пскова разлете­лись по далёким иностранным музеям.

Мы уже допустили вывоз многих ценных русских собраний… Повто­рять ли, что с каждым днём такое допущение становится непростительнее?

Какие могут быть возражения против собраний Плюшкина? Самое ближайшее возражение — это то, что наряду с предметами первоклассного значения, комнаты собирателя заставлены вещами ненужными. Но не следует забывать, что собирательство Плюшкина представляет известную летопись жизни Пскова. Плюшкин принял совершенно верный принцип областного коллекционера. Он принимает всё, что ему приносят. И только в силу этого принципа к Фёдору Михайловичу несут «всё», и ценности также не минуют его рук.

Собрания Плюшкина должно взять правительство. Должно сохранить их твёрдо и прочно. Большой вопрос: куда ближе могут пойти эти предметы — в столицу ли или должны остаться во Пскове как основание настоящего областного музея? Это можно решить в будущем.

Теперь же необходимо правительству получить собрания Плюшкина. Что отложено, то потеряно. А что увезено навсегда за границу, то будет вечным стыдом для России.

Псковским бедам надо помочь.

Слово. 1908. 16/29 августа. № 537. Суббота. С. 3.

 

Записные листки Н. К. Рериха

XLIII. Лаухми победительница

 

На восток от горы Зент-Лхамо, в светлом саду живёт благая Лаухми, богиня Счастья. В вечной работе она украшает свои семь покрывал успокоения — это знают все люди. Все они чтут богиню Лаухми.

Боятся все люди сестру её Сиву Тандаву, богиню разрушения. Она злая и страшная, и гибельная.

Но вот идёт из-за гор Сива Тандава. Злая пожаловала прямо к жилищу Лаухми. Тихо подошла злая богиня и, усмирив голос свой, позвала Лаухми.

Отложила благая Лаухми свои драгоценные покрывала и пошла на зов. А за нею идут светлые девушки с полными грудями и круглыми бёдрами.

Идёт Лаухми, открыв тело своё. Глаза у неё очень большие. Волосы очень тёмные. Запястья на Лаухми золотые. Ожерелье — из жемчуга. Ногти янтарного цвета. Вокруг грудей и плечей, а также на чреве и вниз до ступней разлиты ароматы из особенных трав.

Лаухми и её девушки были так чисто умыты, как после грозы изваяния храма Абсенты.

Всё доброе ужаснулось при виде злой Сивы Тандавы. Так ужасна была она даже в смиренном виде своём. Из пёсьей пасти торчали клыки. Тело было так красно и так бесстыдно обросло волосами, что непристойно было смотреть.

Даже запястья из горячих рубинов не могли украсить Сиву Тандаву; ох, даже думают, что она была и мужчиною.

Злая сказала:

— Слава тебе, Лаухми, добрая, родня моя! Много ты натворила счастья и благоденствия. Даже слишком много прилежно ты наработала. Ты настроила города и башни. Ты украсила золотом храмы. Ты расцветила землю садами. Ты — любящая красоту!

— Ты сделала богатых и дающих. Ты сделала бедных, но получающих и тому радующихся. Ты устроила мирную торговлю. Ты устроила между людьми все добрые связи. Ты придумала радостные людям отличия. Ты наполнила души людей приятным сознанием и гордостью. Ты — щедрая!

— Девушки твои мягки и сладки. Юноши — крепки и стремительны. Радостно люди творят себе подобных. Забывают люди о разрушении. Слава тебе!

— Спокойно глядишь ты на людские шествия, и мало что осталось делать тебе. Боюсь, без труда и заботы утучнеет тело твоё и на нём умрут драгоценные жемчуга. Покроется жиром лицо твоё, а прекрасные глаза твои станут коровьими.

— Забудут тогда люди принести приятные тебе жертвы. И не найдёшь больше для себя отличных работниц. И смешаются все священные узоры твои.

— Вот я о тебе озаботилась, Лаухми, родня моя. Я придумала тебе дело. Мы ведь с тобою близки, и тягостно мне долгое разрушение временем. А ну-ка, давай разрушим всё людское строение. Давай разобьём все людские радости. Изгоним все накопленные людьми устройства.

— Разорви твои семь покрывал успокоения, и возрадуюсь я, и сразу сотворю все дела мои. И ты возгоришься потом, полная заботы и дела, и вновь спрядёшь ещё лучшие свои покрывала.

— Опять с благодарностью примут люди все дары твои. Ты придумаешь для людей столько новых забот и маленьких умыслов, что даже самый глупый почувствует себя умным и значительным. Уже вижу радостные слёзы людей, тебе принесённые…

— Подумай, Лаухми, родня моя! Мысли мои очень полезны тебе, и мне,­ сестре твоей, они радостны!

Очень хитрая Сива Тандава! Только подумайте, что за выдумки пришли в её голову.

Но Лаухми рукою отвергла злобную выдумку Сивы Тандавы. Тогда опять приступила злая богиня, уже потрясая руками и клыками лязгая.

Все предложения Сивы Тандавы отвергла Лаухми и сказала:

— Не разорву для твоей радости и для горя людей мои покрывала. Тонкою пряжею успокою людской род. Соберу от всех знатных очагов отличных работниц. Вышью на покрывалах новые знаки, самые красивые, самые богатые, самые заклятые. И в этих знаках, в образах лучших животных и птиц, пошлю к очагам людей добрые мои заклятия.

Так решила Лаухми. Из светлого сада ушла Сива Тандава ни с чем. Радуйтесь, люди!

Безумствуя, ждёт теперь Сива Тандава долгого разрушения временем. В безмерном гневе иногда потрясает она землю, и тогда погибают толпы народов. Но успевает всегда Лаухми набросить свои покрывала успокоения, и на телах погибших опять собираются люди. Сходятся в маленьких, торжественных шествиях.

Добрая Лаухми украшает свои покрывала новыми священными знаками.

Слово. 1908. 27 августа / 9 сентября. № 546. Среда. С. 4–5.

Так же: В мире искусств. 1908. Сентябрь–октябрь. № 11–13. С. 11–12.

 

Записные листки Н. К. Рёриха

Лют-великан

 

Тема записана по частям в Валдайском уезде.

На роге Крикуне под красным бором

На озере жил Лют-великан,

Очень сильный, очень большой, только добрый, —

Лютый зверьё гонял,

Борода у Люта — на семь концов.

Шапка на Люте — во сто песцов.

Кафтан на Люте — серых волков.

Топор у Люта — красный кремень.

Копьё у Люта — белый кремень.

Стрелки у Люта чёрные — приворотливые.

Лютовы братаны за озером жили.

На горе Городке избу срубили.

С Крикуна рога братанам кричал — перешёптывал.

Брату за озеро топор подавал — перекидывал.

С братом за озером охотой ходил.

С братом на озере невод тащил.

С братом за озером пиво варил,

Смолы курил; огонь добывал;

Костры раздувал; с сестрою гулял;

Ходил в гости за озеро.

Шагнул, да не ладно, — стал тонуть;

Завяз великан Лют — по пояс.

Плохо пришлось; собака скакнула

за ним — потонула.

Некому братанов повестить.

Не видать никого и на день ходьбы.

Озеро плескает, ветер шумит,

Осокою сама смерть идёт.

Заглянул великан под облако —

Летит нырь! Крикнул великан:

«Видишь до воды?»

«Вижу-у», — Ответ даёт.

«Скажи братанам: Тону-у; тону-у!»

Летит нырь далеко,

Кличет нырь звонко:

«Тону-у, тону-у!»

Не знает нырь,

Что кричит про беду.

Не беда нырю на озере.

Озеро доброе! Худо нырю

От лесов, от полей.

Братаны гогочут, ныря не слышат.

Лося в трясине загнали.

Пришли братаны, А Лют потонул.

Сложили могилу длинную,

А для собаки — круглую.

Извелась с тоски Лютова сестра за озером,

Покидали великаны горшки в озеро,

Схоронили топоры под кореньями,

Бросили жить великаны в нашем краю.

Живёт нырь на озере издавна.

Птица глупая, птица вещая!

Перепутал нырь крики великановы.

На вéдро кричит: тону-у, тону-у!

Будто тонет, хлопает крыльями;

Под ненастье гогочет: го-го, го-го!

Над водою летит, кричит: вижу-у!

Знает народ про Люто озеро,

Знает могилы длинные —

Длинные могилы великановы.

А длиною могилы — тридцать саженей.

Помнят великанов плёсы озёрные.

Знают великанов пенья дубовые.

Великаны снесли камни на мóгилы.

Прежде разорения Литовского жили великаны.

Как ушли великаны, помнит народ.

Повелось исстари так.

Говорю: было так.

 

Северное сияние (Москва). 1908. Ноябрь. № 1. С. 21–23. Помещены илл. Н. К. Рёриха: с. 21 — рисунок; с. 22 — «Богатырские могилы»; с. 23 — «Могила Великана (Люто-озеро)».

 


 

1 Подделки в Римском музее древней истории (фр.). — Ред.

2 В собрании Н. К. Рериха имеется несколько описываемых вещей, приобретённых им в самой Вероне. Мы лично не сомневаемся, так же как Н. К. Рёрих, в их поддельности: форма их странная, кремень лишён блеска и при очистке водою даёт мат.

3 «Золотое руно».

4 Отсюда гнев (лат.). — Ред.

5 Иллюстрации к настоящей статье воспроизводят части стенописи храма в Lуhja.

6 Мощи св. Генриха были перенесены 18 июня 1300 г. из Nousiainen в Turku (Або). Епископ Генрих прибыл в Финляндию после 1150 г., когда в Швеции христианство укоренилось более 150 лет. — Примеч. Н. К. Рериха.

 

 

Начало страницы