Переписка Н.К. Рериха с Л.М. Антокольским (1894-1899)
Письма Н.К. Рериха к Л.М. Антокольскому
Письма Л.М. Антокольского к Н.К. Рериху
Переписка Н.К. Рериха с В.В. Стасовым (1897-1904)
Письма Н.К. Рериха к В.В. Стасову
Письма В.В. Стасова к Н.К. Рериху
Письма Н.К. Рериха к М.К. Тенишевой (1903-1905)
Нечаев В.П. Н.К. Рерих и народное искусство
Письмо Н.К. Рериха к А.А. Карелину (1904)
Фарбер Л. Предисловие к публикации
Письма1 Н. К. Рериха к Л. М. Антокольскому
Текст воспроизводится по изданию:
Рерих Н. К. Письма к Л. М. Антокольскому. Письма к Н. К. Рериху. СПб.: Музей-усадьба Н. К. Рериха в Изваре, ГТГ, Институт истории естествознания и техники РАН, 1993.
ПРЕДИСЛОВИЕ
В ряду публикаций писем Н. К. Рериха нынешняя публикация — не совсем обычная. Перед нами юношеские письма художника. Для понимания творчества Рериха, как и любой другой личности подобного масштаба, прочтение писем раннего периода жизни представляется важным и необходимым условием. Это шаг, прежде всего, к пониманию его внутреннего мира, его мечты и устремления, шаг, который дает возможность увидеть становление личности живописца.
Письма Н. К. Рериха к Л. М. Антокольскому открывают читателю черты юноши, входящего в большой мир искусства; уже в студенческие годы будущий художник жил напряженной творческой жизнью. Занятия в университете шли одновременно с учебой в Академии художеств. Рерих участвовал в издании студенческого журнала, помещал свои рисунки также в других петербургских журналах, писал иконы, выполняя заказы для церквей. При всей своей занятости и внутренней сосредоточенности он испытывал огромную потребность найти близкую душу, друга, которому он смог бы доверить свои мысли. В семье, особенно со стороны отца, Рерих не находил понимания. Близким человеком в студенческие годы стал для него товарищ по Академии художеств Лев Моисеевич Антокольский, племянник знаменитого скульптора; Леон — так называл его Рерих. Из писем к Леону Антокольскому видно, что Рерих с увлечением работал над своими картинами, делал много рисунков с натуры. При этом само отношение молодого художника к проблемам творчества, его стремление создать образ, передать нечто большее, чем внешнюю сторону модели, может быть, наиболее яркая черта юного Рериха.
Публикуемые письма раскрывают интерес Рериха к старинным преданиям и легендам. Впоследствии историческая тема нашла свое воплощение в его творчестве. И, наконец, в письмах выражено стремление художника к созданию некоего братства людей, близких по духу, увлеченных искусством, которыми владели бы чистые и благородные помыслы. Вскоре такой кружок былим создан. Письма к Леону Антокольскому — это повествование о высоком призвании живописца, воплощенном в облике самого Рериха, для которого искусство является могучей жизнестроительной силой.
—————
1.
П<етер>б<ург>,14. IV. <18>94.
Опоздал я немного, дорогой мой, с письмом относительно экзамена. На экзамене рисунки все были довольно паршивые (разве исключая большого рисунка натурщика Малявина1), вероятно, из-за отсутствия моего и Вашего рисунка. Мне тоже не пришлось подать его — начал очень хорошо, все очень хвалили, наверно, в первую бы категорию нажарил — да заболел, и доктор засадил на 2 недели в комнату.
Кучеренко,2 бывший 1 №, получил № 22 II кат<егории>, а 1 № кто-то совсем незнакомый — не помню. Многие из наших дам опять впереди оказались — повезло им!
Вчера вернулся с охоты — на 3 дня в деревню ездил: ну, убил порядочно и насладился картинами ночи весенней. По дороге набросал 2 любопытных этюда в вагоне (и пассажиров) .3
Экзамены университетские на носу, а занимаюсь не ахти как! У меня почему-то сложилось убеждение, что непременно провалюсь; впрочем, поживём — увидим. Теперь больше писать не буду — всё-таки позубриваю. Надеюсь, черкнете Вы мне тут как-нибудь, что Вы поделываете, как время проходит, как доехали.4 Да, в Академии теперь совсем пусто — народу мало, рисунков совсем ничтожное количество представляют.
Эх, много бы ещё хотелось написать, да нету времени — уж лучше, когда порешу с экзаменами. Жду Вашего письма. Желаю от души всего лучшего. У Мих<аила> Осипов<ича>5 был и передал Ваше поручение, всё хорошо обошлось.
Преданный товарищ
Н. Рерих
1 Малявин Филипп Андреевич (1869-1940) — живописец.
2 Кучеренко, по-видимому, товарищ Рериха по Академии художеств. Сведений о нём найти не удалось.
3 Рисунки Рериха 1893-1895 гг.: Альбом. Бумага, кварель, цвет. тушь, ГТГ, № 2383.
4 Л. М. Антокольский уехал в Вильно (Вильнюс) к родителям. письму приложен конверт с адресом: город Вильна, его Высокоблагородию Леону Моисеевичу Антокольскому. Ивановская улица.
5 Микешин Михаил Осипович (1835—1896) — живописец,график, учитель Рериха и друг его отца, К. Ф. Рериха. По эскизам М. О. Микешина создан целый ряд памятников в России и за рубежом: «Тысячелетию России» в Новгороде (1859), адмиралу А. С. Грейгу в Николаеве (1867), Екатерине II в Петербурге (1869), португальскому королю Педро IV в Лиссабоне и др. Микешин был также иллюстратором произведений А. С. Пушкина и Т. Г. Шевченко.
2.
Без даты
«Воистину воскрес!»
Достойнейший друже, дорогой мой!
Спасибо, вечное спасибо за память.
Так будем же мы художественными братьями — обнимемся заочно и навсегда заменим Вы — Ты. Я, может быть, и поколебался бы раньше сделать этот шаг — но Твоё последнее письмо окончательно убедило меня в том, что Ты действительно друг, что Ты — брат, с которым можно поделиться невзгодой в трудную минуту и встретить сочувствие, которому можно передать радость и надеяться найти искренний отголосок. Ещё раз за всё говорю нерушимое спасибо и крепко жму руку Твою. Прочитав Твои вопросы относительно моих летних начинаний, я не мог усидеть за книгой и под предлогом ответить Тебе поскорее позволил себе хоть на время отвлечься, и заглянуть вперёд. За лето, если всё будет благополучно, думаю нарисовать портрет Мих<аила> Осиповича) Микешина (нашего щиропочитаемого батька)1 и затем написать большой исторический этюд (одна фигура)2, но какой — это моя тайна, которую никто не знает (кроме опять же Мих<аила> Осип<овича> Микешина), да и никогда, может быть, и не узнает, если этюд не удастся.
Для успеха этих двух работ мне бы весьма хотелось провести это лето в житии в деревне, но мои враги-доктора — гонят меня к морю (из-за катара и сердца, только не подумай, что тут начинаются дела сердечные). Не хотелось бы мне следовать совету врача. Экзамены университетские, вероятно, до конца не доведу — ей-Богу — надоело! Всё-таки скука порядочная. Должно быть, отложу на 2-й курс. Мих<аил> Осип<ович> Микешин хотел мне выхлопотать бумагу от Труворова3 о позволении производить изыскания и раскопки археологические. О реформах Академии4 умышленно ничего не пишу — там теперь сам чёрт ногу сломит — да к тому слухи совершенно волшебные — должно быть, враньё.
Когда узнаю положительное — напишу.
Наш щирый украинец Чуприненко5 куда-то пропал — уж давно не имею о нём ни слуха, ни духа. Може вiн уже сидит на высокой могиле на Украине, а может, кохается с якой дивчиной — не (неразборчиво) не можу казати. Не могу понять твоего выражения, что и прекрасный пол соперничает в Вильне с самой природой — очень уж неясно, — поясни в следующем письме, которое, надеюсь, не замедлишь написать. Всею душою предан Тебе и люблю Тебя — брата художественного. Пиши о Твоих работах.
Н. Рерих
1 О портрете М. О. Микешина работы Рериха сведений не найдено.
2 Речь идёт о картине «Пскович»: картон, пастель, гуашь, 144×95. Частное собр., Москва.
3 О Труворове сведений не найдено.
4 Речь идёт о реформе академического преподавания, проведенной в 1894 г. В основе реформы лежала мысль о том, что Академия художеств должна стать не только школой мастерства, но, прежде всего, школой творчества. Значительную роль в подготовке и осуществлении реформы сыграл граф И. И. Толстой, коллекционер, в дальнейшем — вице-президент Академии художеств. Руководство творческими занятиями перешло к Совету профессоров, куда вошли И. Е. Репин, В. Е. Маковский, А. И. Куинджи, В. А. Беклемишев и В. В. Матэ. Было также избрано около шестидесяти действительных членов Академии художеств. Среди них: живописцы В. М. Васнецов, В. И. Суриков, В. Д. Поленов, скульптор М. М. Антокольский, историк И. Е. Забелин, химик Д. И. Менделеев, П. М. Третьяков и др. В качестве преподавателей в преобразованную Академию художеств пришли: И. Е. Репин, А. И. Куинджи, И. И. Шишкин, В. Е. Маковский.
5 Чуприненко Степан Фёдорович. Живописец. Учился в Петербургской Академии художеств у И. Е. Репина.
3.
П<етер>б<ург> 21.V<18>94.
Переезжаю в деревню, дорогой друг, — экзамены кончились. Пиши по адресу: Балтийская жел<езная> дор<ога>. Станция Волосово. Мыза Извара. Н. К. Рериху.
Письмо напишу недельки через полторы — теперь отдыхаю.
Всего хорошего.
Друг Твой Н. Рерих
4.
Мыза Извара, 29. V. <18>94.
По Балтийской жел<езной>
дор<оге>. Станция Волосово
Наконец-то, дорогой мой, чувствую себя способным написать пару строчек. И я теперь тоже на лоне природы. Приехал с целью недельки 2 совсем отдохнуть — а вышло иначе. Сразу, как приехал, засел за работу. Написал 1 рассказ, нарисовал 3 этюдика и начал мазать мой большой этюд — только не знаю, будет ли из него толк.
Мои экзамены сошли вполне благополучно, я к одному успел приготовиться в 2 дня (500 стр.). Ты вот писал мне, что я, вероятно, удивлён, услышав о Твоих, не относящихся к жанру, этюдах, об этом я хочу высказаться. Я думаю, что если бы люди не были ограничены в средствах, а главное — во времени (vita brevis est)1, то в работе не ограничивались бы узкими специальностями, а захватывали как можно шире всё, как и даже мы стремимся. Тогда не были бы художники-специалисты, а были бы идеальные художники вообще. Но мы во всём ограничены, и потому, помня это, ввиду большей пользы для общества, nolens-volens2 должны заключать себя в более или менее узкие рамки. Если на дороге лежат 2 камня, один большой, а другой маленький, то, по-моему, лучше убрать с дороги несколько маленьких камней и спасти общественный экипаж от маленьких толчков, чем тщетно стараться над большим и всю жизнь провести всё-таки без пользы. Всегда, по-моему, лучше двигаться по определённой дороге, раз уж намеченной, и даже если бы в середине и был виден сворот на более удобную дорогу, то уж не сворачивать, пока не дойдёшь до цели. Конечно, можно простить, если усталый путник свернет в сторону, чтобы напиться или чтобы сорвать душистый цветок. Но если он забудет о том, что он шёл успокоить больного друга, и останется собирать цветы, как цель своего пути, то уже такой поступок непростителен — он потерял путеводную звезду. Если ученый, изобретая что-либо, воздушный шар, по дороге остановится и отвлечётся изображением подходящей шёлковой ткани, то это ничего, если даже он и увлечётся немного, но вот коли он бросится всецело на изображение тканей и забудет о шаре, да потом ещё перескочит на другую специальность, то он перестанет быть ученым и делается дилетантом. В первом случае он отдает долг своей любознательности, не упуская цели; а во втором — любознательность, страсть берёт верх; а ещё Платон говорил, что рассудок в голове должен быть, мужество — в груди и страсти ¾ в нижних частях тела. Также и художник: отвлекаясь от своей специальности только минутами, не упуская главной цели из виду, — он отдает долг своей художественной натуре и коль скоро основная цель ускользнула от взора, он перестаёт быть художником и делается всецело художественной натурой и это мы даже сплошь и рядом видим на выставках. Конечно кто будет стоять за узкую специальность, если бы отстранить ограниченность в средствах и времени? Но при данности положения дела только специальностью и можно оказать пользу обществу не оказаться пустоцветом. Всё это, я сказал, не относится к Твоим этюдам! Ты писал, что на одном этюде стена монастырская, а ведь это для жанриста вещь необходимая, так что тут, мне кажется. Ты действовал для достижения цели, которая как неясное облако причудливой формы смутно подымается из-за дремучего леса, через который нам предстоит пройти. В этом лесу и тигры и змеи ядовитые, и вредные растения; одному по этому лесу трудно пройти ¾ ведь тропинок нет, как раз заблудиться и уж тогда трудно выбраться на верный путь (но что трудно одному, то легко многим), и потому сформируем, брат, дружину и, запасшись щитом знания и копьём опытности, тесной македонской фалангой пойдем смело в лес, и тогда, быть может, по звёздам да по ветру, под охраной Бога и выберемся на дорогу торную, яснее увидим цель и так, рука об руку, и пройдём до конца дороги, а в конце вижу — какая-то чёрная яма виднеется, — все туда придём...
В Академии какая-то ерунда происходит — ничего не поймёшь. Сперва все мастерские были запружены конкурентами, а теперь многие, говорят, разъехались. На днях Археологическая комиссия высылает мне открытый лист для раскопок. Просто беда — из редакции наседают, требуют обещанных статей, а они ещё не переписаны, а иллюстрации ещё даже не сочинены.3 Надо, очевидно, работать, настроение у меня грустное, но об этом в следующем письме. Прости, голубчик, что пишу неясно и безграмотно кажется, письма всегда пишу с налёту, быстро. Отвечай скорей. Я Твои письма сохраняю, и Ты мои — тоже.4 Осенью всё надеюсь собрать человек 5 и собираться толковать. Да, боюсь, Ты очень расписываешь виленских красавиц, скажу Тебе словами Медеи Фигнер,5 как она ответила одному знакомому художнику, когда он писал портрет её: «Meuseu, не соблазняйтесь мной и не увлекайтесь». Я Тебе то же скажу. Передавай Твой поклон щирому батьке М. О. Микешину. Какой он памятник Жанне д'Арк6 сочинил — чудо! Да его всё что-то обходят. Всего лучшего. Пиши и пиши. Люблю тебя братски.
Н. Рерих
1 Жизнь коротка (лат.).
2 Хочешь-не хочешь; волей-неволей (лат.).
3 Рерих в студенческие годы сотрудничал в журналах: «Литературный сборник произведений студентов Императорского Санкт-Петербургского университета». (Под ред. Я. П. Полонского, А. Н. Майкова, Д. В. Григоровича), «Звезда» (выходил в Петербурге с 1886 по 1905 г. Изд.-ред. П. Сойкин и др.) и «Всемирная иллюстрация» (выходил в Петербурге с 1869 по 1898 г. Изд. Г. Д. Гоппе).
4 Письма Л. М. Антокольского к Рериху хранятся в секции рукописей ГТГ.
5 Фигнер Медея Ивановна (1859-1952) — итальянка. Певица (драматическое сопрано). Выступала на сцене Петербургского Мариинского театра. С 1930 г. жила за границей.
6 О памятнике Жанне д'Арк работы М. О. Микешина сведений не найдено.
5.
Мыза Извара, 22. VI. <18>94.
Почему, дорогой друг, не отзываешься на мою весточку или даже, можно сказать, целое послание? Дошло ли оно? С радостью получил бы от тебя письмецо. Ergo,1 жду ответа, привета...
Твой Н. Рерих
Уж не увлёкся ли Ты одной из упомянутых Тобой Виленских гражданок? Scriba saepissima scriba2 (если только так можно сказать).
1 Следовательно (лат.).
2 Пиши как можно чаще (лат.).
6.
Извара, 1.VII <18>94.
Друже, дорогой мой! Наконец-то получил Твоё письмо! Как я обрадовался! Вообрази, несмотря на наше сравнительно короткое знакомство, я так привык к Тебе, что чувствую потребность говорить с Тобой, тем более что знаю, с какою задумчивостью будут встречены мои слова. Письмо Твоё прежнее я не получил, к сожалению, оно пропало, придётся при встрече тронуть эти темы. С какою радостью читал я Твои пожелания Ползунову — эта радость за товарища одна сама по себе есть уже залог, что Ты художник серьёзный, ставящий задачу лишь в пользе общества, глядящий вдаль, а не под носом. Спасибо, успокоил и обрадовал меня. Сегодня же пишу в Академию и ответ оттуда препровожу к Тебе. Если приедешь в Питер 14 Августа, то надеюсь, на денёк-другой приедешь ко мне — всего 2½часа по жел<езной> дор<оге>. Тут бы мы окончательно выяснили наши взгляды и вообще серьёзно потолковали — вообще отвели душу. Предупреждаю, что в новом вопросе я прежде всего сужу a priori — я полагаю, что каждый человек должен сам по себе, на основании своих взглядов, выводить известное суждение, а уж потом, для проверки и поправки его, обращаться к авторитетам. В незнакомом городе я лучше пойду без проводника, проплутаю немного, но зато остановлюсь везде, где хоть что-нибудь меня интересует, зато по дороге затрону много интересных видов и вопросов, нежели если бы я шёл с проводником и путеводителем и смотрел только выдающееся, не останавливаясь на дороге. Мой путь сложнее и длиннее, но пройдя его, в результате получаешь что-то большое. Не так ли? Впрочем, на словах всё нужно подробно и ясно, а то тут не разъедешься, на бумаге-то.
Спасибо за строки о моём эскизе. Тема (кстати, рекомендованная и одобренная Мих<аилом> Осиповичем), хороша, по мне. Но можно бы взять немного иначе.
Теперь я кончил чёрную работу и, вероятно, до половины августа не трону дальше — ведь время ещё будет. Если бы Ты приехал в августе, мы бы побалакали насчёт эскиза. Беда в том, что я чересчур много вижу и чувствую в сравнении с силами. Вот хочется, чтобы сквозь страдания от ран проглядывала радость, что родной город спасён, а выходит одно страдание.
Названо будет "Псковской рыцарь. 1581". Это скорее исторический и археологический портрет. Общую мысль скажу на словах. Чёрную работу пришлось делать без натуры — надеюсь за сентябрь закончить по Академ<ическому> натурщику. Сделал тут несколько иллюстраций. В оригиналах некоторые весьма приличны, не знаю, как-то выйдут в репродукции. Жалко, если пропадёт воздушность. Пиши и пиши, каждое Твоё письмо перечитывается по нескольку раз. Когда из Академии получу сведения, сообщу, надеюсь, за это время уже буду иметь Твоё письмо.
Твой преданный Н. Рерих
7.
Друже! Не дождался ещё ответа из Академии, а уж не могу отказать себе в удовольствии ещё раз перекинуться с Тобою 2-мя словцами. Вообрази, голубчик, мне тут скучно! Да! Скучно в родном гнезде! Это я испытываю ещё впервые. Не знаю, что за причина. Должно быть, кругозор расширился и нужна жизнь! Дела масса, а ни за что приняться не могу. Написал этюдик головешки — погано! Понимаешь, хочется и того повидать, и с этим поговорить, и у того посоветоваться, душу отвести. А вместо <н>их — лес и лес! Мне скучно, может быть, потому, что тут nolens-volens моё самолюбие спит, некому здесь разбудить его. Оно-то ведь, каюсь чистосердечно, и разжигает всегда меня, подмывает, заставляет делать всё, что угодно. Я самолюбив, и хоть моё самолюбие и доставляет мне много тяжёлых минут, но, в конце концов, я доволен на его обилие. Это такой кнут, такой источник энергии, что без него много чего нельзя были бы сделать. Впрочем, мне нечего говорить о самолюбии — ведь и ты самолюбив и всё сам чувствуешь. А только правда, самолюбие, вещь великая, известным образом направленное, может охранять и нравственность, и всё хорошее в человеке. Теперь о кружке.1 Спасибо, что разделяешь мои мысли. Помоги мне выполнять, давай выполним эту задачу. Только тут необходим строжайший выбор. Люди все должны быть честные, хорошие, добрые. Должны быть далеки от зависти, этого разлагающего элемента. Чтобы в этом кружке было поменьше грязи, ведь и без того чересчур много подлости и грязи кругом. Числом не более 10, и десяток-то дай Бог набрать подходящих людей. Будем помогать друг другу развиваться, образовываться, расширять кругозор — что невозможно одному, то возможно многим. Художнику должны быть просто все специальности известны, должны быть известны стремления общественные.
Трудную, брат, дорогу мы выбрали, но всё же я предпочту быть средним художником, нежели специалистом по другим многим областям. Всё же его занятия чище, лучше, всё же искусство порождено лучшими, высшими стремлениями людей, тогда как многое другое порождено низшими, а то и животными стремлениями. Ведь лучше служить тяжёлым трудом, но делу хорошему, нежели несимпатичному. А кружок чем важен? Художнику больше, нежели всякому другому, приходится испытывать разочарования и также увлекаться. Кружок же добрых честных товарищей может наставить увлекающегося на пути истинные, может поддержать упавшего духом...
Если при отправке этого письма получу известие из Академии, то впишу в этот же конверт2. Во всяком случае, перешлю при первой возможности. Теперь же дай обниму Тебя, пожелаю Тебе всего, всего лучшего, исполнения всего, к чему рвёшься, для чего трудишься. До свиданья. В августе, надеюсь, навестишь.
Твой, Твой Н. Рерих
1 Рерих был инициатором кружка, состоявшего из учеников Академии художеств. Члены кружка готовили доклады (рефераты) по истории, археологии, философии. Рерих выбрал для себя тему реферата о Леонардо да Винчи; один из кружковцев — А. А. Рылов — приготовил реферат на тему о поэзии славян. Кружок собирался один раз в месяц в квартире профессора Военно-медицинской академии И. Р. Тарханова.
2 В конверт, вместе с письмом Рериха, вложена записка: «7 июля <18>94. Николай Константинович, простите, что так долго задержал.
Я спрашивал у Петра Константиновича, что Вам было угодно узнать. Вступительный экзамен будет с 1-го октября. Будут задавать с натуры. Время продолжения — 3 месяца. После трех месяцев будет известно, сколько принято. Летние работы будут выставлять тоже в октябре. Занятия начнутся с 1-го октября. Для архитекторов задача будет с фигуры, живописцы — с натуры. Я (неразборчиво) потому что ещё не был готов отпечатан номер, и сегодня мне П<ётр> К<онстантинович> объяснил. Конкуренты работают одни. Профессора не ходят ни один, так что кой-кто ещё не знают, что начать. Работают мало.
А. Н. (фамилия — неразборчиво) июля 7 дня»
8.
Извара, 28. VII. <18 >94.
Дорогой друже, спасибо за письмо. Твои письма в нашей деревне являются для меня источником художественной энергии. Немного обидело меня место, где Ты сетуешь на себя, зачем посвятил меня в своё горе, ведь если Ты не будешь делиться со мной Твоими радостями и печалями, то значит, Ты считаешь меня за человека неотзывчивого или же просто неоткровенен со мною, а и первое, и второе для меня довольно обидно, поэтому надеюсь, что при последующих извещениях о Твоих радостях (молю Бога, чтобы больше не пришлось Тебе извещать меня о горе) уже больше не придёт в голову мысль, что лишнее — посвящать меня в тайники твоей души. Теперь об искусстве.
Видел недавно один компетентный человек моего «Псковского рыцаря» и сказал, что отчаиваться нечего, что всё, за исключением первопланной руки (которая без рисунка и делана без натуры), весьма недурно, и что он надеется в октябре видеть эти недостатки исправленными. Затем деятельно занят я историческими маленькими эскизиками (жарю второй), а в перспективе предвидятся мне многие. Теперь фигура1 более удовлетворительна. Редакция журнала «Звезда» приобрела у меня эскизец «Ушкуйник»2 и просила ещё доставить. Пополнил альбом двумя-тремя этюдиками. Надеюсь, Ты не забудешь навестить меня, коли приедешь в город. Если бы Ты знал, как меня тянет работать, видеть товарищей, кабы Ты знал, как хочется услышать Твоё мнение о моих работах. А в голове всё планы и планы, — пиши по всем отраслям моих занятий. Недавно бывший директор гимназии3 сказал мне комплименты; когда я сказал, что не трудно вообще совместить все мои занятия, он ответил: «Совсем неправда. Вы на свою мерку мерите, а что не трудно Вам — то чересчур трудно многим другим». Каково мнение? А? В начале этого месяца получил поручение соорудить осенью большой портрет почётного попечителя для актовой залы гимназии4. На днях напал на след интересной рукописи по части археологии — теперь разыскиваю её по деревням.
В августе приступлю к раскопкам.
Пиши, пиши, пиши и приезжай скорее, и дай же Бог Тебе всякого успеха в Твоих истых начинаниях.
Твой, Твой Н. Рерих
Заходил в Академию, но кроме старых котов и не менее старого Кузьмы никого не нашёл. Старые профессора уже очищают квартиры.
1 Речь идёт о картине «Пскович»: картон, пастель, гуашь, 144×95. Частное собр., Москва.
2 Ушкуйник. Бумага, карандаш. 20×26. Части, собр., Ленинград.
3 Имеется в виду Май Карл Иванович (1824-1895) — директор частной гимназии («Гимназия Мая»), в которой учился Рерих. К. И. Май вышел в отставку в 1890 г. и остался попечителем гимназии, продолжавшей носить его имя.
4 Местонахождение портрета К. И. Мая работы Рериха неизвестно.
9.
Извара,3.VIII. <18>94.
Друже! Жду Твоего письма. Ты писал, что скоро собираешься в город, а так как я пробуду в имении числа до 15, а затем уеду в Москву, а мне весьма хотелось бы повидать Тебя у себя, то черкни, когда думаешь приехать в Питер и когда навестишь меня. Я думаю, что следующее Твоё письмо закончит нашу переписку. Теперь скоро увидимся, тогда вдоволь наговоримся, ведь на бумаге всего не напишешь. Ergo жду письма.
Твой и Твой Н. Рерих.
На случай сообщи С.-Петербургский Твой адрес.
10.
Извара, 12.VIII <18> 94.
Дорогой друг мой! Я эгоист, и если бы Ты знал, с какой завистью читал вчера Твоё письмо. Ты говоришь, что едешь в Москву, а у меня поездка затягивается и, по-видимому, вовсе не состоится — одно дело требует моего присутствия здесь. Вчера даже я думал предложить и Тебе не ездить и отложить поездку до Рождества, чтобы поехать вместе, но потом сообразил, что это чересчур эгоистично; тем более, что я ещё наверно<е> не знаю, что сделает со мною судьба. Может, и теперь попаду. На всякий случай, когда будешь в Москве, числа 21, наведайся в гостиницу «Славянский базар». Если я поеду, то остановлюсь в ней. Москву я видел поверхностно, и так и тянет изучить её основательнее. Теперь я ничего не делаю, да и не стараюсь делать. Стою. как конь на римских играх за цепью, и жду, когда упадёт она, чтобы броситься вперёд, потонуть в облаке пыли, кругом мелькают люди, всё торопится, шевелится. Слышится голос возничего. Рядом трудятся, вперёд рвутся товарищи. Жизнь кипит. Потрудимся, брат, и мы! Так, чтобы можно было сказать: seci quom potru saciant meliora potentes!1 Согласен, друже, вместе поднять стяг наш? Будем держать, несмотря на порывы ветра. Как мне хотелось бы, повидать Тебя поскорее. Твердо и крепко уповаю, что мы, встретившись, теперь уже больше не разойдёмся, всё по одной дороге рука об руку пойдём. Пишу погано, рука не слушается — был на охоте. Как будешь в Кремле и поглядишь на Замоскворечье, то вспомни меня и поклонись от меня этому широкому русскому простору.
Пришли мне еще письмо до 20 Августа. 25 Августа буду в Петербурге и надеюсь Тебя увидеть, сообщи адрес.
Твой друг и брат в искусстве
Н. Рерих
1 Сделал все, что мог, пусть кто может, сделает лучше (лат.).
11.
Извара, 28. V. <18>95.
Дорогой друг! Поздравь меня — понатужился и сдал все экзамены. Теперь свободен и могу работать. Пока писать нечего. Пиши о себе — жду.
Пиши в Извару.
Балтийской жел<езной> дор<оги>. Станция Волосово.
Твой Николай Рерих
12.
Извара, 11. VII. <18>95.
Дорогой друг! Спасибо за письмо. От души и сердца поздравляю Тебя с окончанием такого скучного портрета. Живу я помаленьку в Изваре и чувствую себя ещё немного усталым. Да ведь не шутка — 800 нечитанных, коркуновского трудного слога страниц усвоить в 5 дней.
Когда получил Твоё письмо, со мною был один гостящий у меня приятель1 — мы были верхом и он, вообрази, упал вместе с лошадью. Ужасно неприятная картина.
Много слепней и комаров на улице, этюдов нельзя писать, придётся их отложить до половины июля, когда насекомые пропадут.
Мой заветный Иван Царевич2 в голове совсем уложился, теперь остаётся приступить к делу, что я на днях и устрою.
От Скалона3 получил письмо, пишет, что живётся ему хорошо.
От Фёдоровича4 писем теперь не получал и жду со дня на день ответа на одно своё.
Поклонись, друже, от меня Данишевскому5. Кажется, симпатичный он очень человек. За это время написал я 2 этюда, сочинил 1 эскиз и написал рассказ — надо его обработать. В Дневник6ничего не внёс, хотя было кое-что интересное. Много интересного я надумал об искусстве за это время, но это все вещи длинные, об них писать нельзя, это всё на словах надо. Вообще я замечаю, что, благодаренье Богу, мои взгляды на искусство прояснились и выработалось совсем своё, нечто оригинальное. Уж не знаю, хорошее или худое, но всё же своё.
Вот я с 1891 года занимаюсь рисованием, а только теперь установилось своё и явилось своё воззрение. А то всё было подражательное.
4 года потребовалось для выработки своего. Впрочем, говорят, что многим не 4 года, а 6 и 10 нужно, чтобы освободиться от влияния, заговорить своими словами; хоть худыми, да своими.
Боюсь начинать Ивана Царевича. А ну, как на деле это выйдет гораздо хуже, чем теперь в моём представлении. Только это почти всегда так бывает. Познакомился я тут с народными представлениями о Иване Царевиче и о сказках. Ведь это не что иное, как весенний луч, проникающий в царство смерти и зимы, чтобы освободить красавицу — лето. Чудная это вещь — эпическая поэзия. Совсем она меня в полон забрала7.
Пиши часто, голубчик, пиши. С наслаждением читаю Твои письма.
Твой Николай
Мой заочный поклон твоим родителям.
1 Лицо не установлено.
2 Картину «Иван Царевич наезжает на убогую избушку» (1894-1895) Рерих уничтожил. Она воспроизведена: «Литературный сборник студентов Петербургского университета», 1896; Е. И. Полякова. Николай Рерих (Жизнь в искусстве), М., 1973. Ил. 10. В ГРМ хранится рисунок Рериха «Всадник». Предположительно — это набросок к картине «Иван Царевич наезжает на убогую избушку», 1894. Бумага, графитный карандаш, тушь, перо. № Р 50546.
3 Скалон Александр Васильевич (1874-1942) — живописец.
4 О Федоровиче сведений не найдено.
5 Данишевский Семён Исаакович (1870-1944) — живописец. Род. в Вильно (Вильнюсе). Учился в Обществе поощрения художеств и в школе кн. М. К. Тенишевой у И. Е. Репина, затем в Париже. Жил в Сухуми.
6 Дневник Рериха хранится в секции рукописей ГТГ. Ф. 44.
7 Подтверждение своему восприятию народной сказки Рерих мог найти в книгах: А. Н. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. В 3-х томах. М., 1869. Фрагменты этого сочинения перепечатаны: А. Н. Афанасьев. Народ-художник. Миф. Фольклор. Литература. М., 1986. А. Н. Афанасьев исследовал целый ряд народных сказок, в которых отражено годовое обращение солнца. Пробуждение земли от зимнего сна получило поэтичное толкование у древних славян в сказке о том, как «Невеста-Земля, в полном цвете и роскоши своих летних уборов, вдруг под влиянием чар злой колдуньи-Зимы превращается в камень и засыпает долгим, непробудным сном; во всём её царстве жизнь приостанавливается и как бы застывает до тех пор, пока жаркий поцелуй молодого царевича — весеннего солнца — не разбудит красавицы для любви и общей радости». А. Н. Афанасьев. Народ-художник. Миф. Фольклор. Литература. М., 1986. С. 123.
13.
Извара, 24 .VI. <18>95
Дорогой друже, хороший! Спасибо за письмо. Ты, видно, хорошего мнения обо мне — постараюсь, чтобы никогда это мнение не изменилось. Я начал Ивана Царевича. Грубо подмалевал — причем сбил рисунок. Сегодня всё высохло, и я начал писать самую фигуру. Тут работы до самого октября хватит. Этюдов теперь не писал. Я понимаю, или этюды blanс et noir1 для рисунка, и красками, тогда нужно особенное освещение и трудные световые эффекты, а писать этюд красками для рисунка или мотива мне не нравится. Вообще этюды мои малы по размерам и интересны лишь для меня самого да для самых близких, знающих меня людей.
Зачем, голубчик, хочешь в Твоём эскизе фигуру христианки заменить епископом? По мне, христианка симпатичнее. Впрочем, всё ясно будет, когда пришлёшь общую композицию.
Теперь я нахожусь под впечатлением странной случайности. Дело вот в чём. Один крестьянин начал красть наш лес и вообще пакостить нам. Когда отец2 говорил ему это — он отпирался и взваливал на других. Тогда отец сказал ему: смотри, брат, коли лжёшь — пусть Бог тебя накажет. На другой же день над той деревней была гроза, и молния ударила в дом этого крестьянина, так что он сгорел. Другие дома не пострадали. Такой странный случай!
С удовольствием читал, что Ты не соблазняешься заказами — поставил же себе задачу более высокую, чем выполнение маленьких заказов — на это есть своего рода чернорабочие. Этой судьбы и мы не минем, если, чего Божи упаси, из нас толку не будет. А пока только есть силы, будем вперёд идти, будем стараться сказать своё слово в искусстве. У нас задача не только покорить натуру, но стать её вечным властелином. Оживотворить натуру — заставить её говорить нашими словами. Творить.
Какая глубина в этой народной старине! Например: Иван-Царевич — ведь это весенний луч, пробивающийся сквозь царство смерти, зимы, чтобы освободить красавицу Лето. Не узкая, а общая, всесветная идея.
Не слишком останавливайся на этюдах — лучше побольше сил положи на эскиз, это глубже. Во всяком случае, человек, поставивший себе большую задачу, хотя бы и не выполнивший её вполне, всё же лучше маленького человечка, ограничившегося маленькой задачкой, даже и доведенной до конца. Кто не сочиняет, тот протоколист, а не художник истинный, творец.
Вот мой план Ивана Царевича.3
Ничего, брат, не поймёшь тут. Ну, да осенью увидишь.
Если потом будут затяжки в письмах, то не приписывай это нежеланию писать — значит, или на станцию не ездил, или дела много.
Надеюсь, Ты отплатишь добром за зло и пришлёшь мне Твою композицию в более понятном виде, а мне прости, голубчик, сегодня некогда понятнее изобразить, на станцию тороплюсь.
Чем длиннее и полнее твои письма, тем больше благословений сыплется от меня на Твою голову.
Пиши, много пиши.
Поклонись Твоим родителям, а также Данишевскому и передай ему мои сердечнейшие пожелания всего лучшего.
Жду Твоих писем.
На этой неделе был в Петербурге и в Академии видел образа работы Нестерова.4 Прелесть, хорошо! Стилист какой!
Твой Николай
1 В белом и чёрном (франц.).
2 Рерих Константин Фёдорович (1837-1900) — нотариус, отец Рериха.
3 В письме рисунок зачеркнут.
4 Речь идёт о работах М. В. Нестерова, выполненных для храма Воскресения в Петербурге («Спас на Крови»), построенного по проекту арх. А. А. Парланда.
14.
Петербург, 24.X. 18<99>.
Голубчик Леон, жалко, что Ты не застал меня вчера в Обществе.1 Ты спрашивал о новостях. Таковых пока не имеется, кроме странного отношения академической комиссии и публики к выставке Шишкина и Васильева2 — которая игнорируется ими. Не худо бы обратить на это внимание, ибо картины Васильева теперь редки. Поклонись Елене Павловне Антокольской3, всё думаю зайти к ней.
Твой Н. Рерих
1 Имеется в виду Общество поощрения художеств. Рерих работал в Обществе с 1898 г. в качестве помощника директора музея.
2 Посмертная выставка произведений О. А. Лагоды-Шишкиной, И. И. Шишкина и Ф. А. Васильева состоялась в 1899 г.
3 Антокольская-Тарханова Елена Павловна (1868-1932) — скульптор, племянница М. М. Антокольского, жена физиолога И. Р. Тарханова.
15.
Петербург, 6 ноября 1899.
Голубчик Леон, хотя я и не бываю теперь регулярно в Обществе, но полагаю, что Ты застанешь меня там во вторник часа в 3½ Сочувствую мысли о записках о Микешине,1 при сём случае напишу Тебе несколько о нём замечаний.
№ Новостей, пожалуйста, доставь мне — всё, тебя касающееся, меня интересует. В половине декабря открывается в Археологическом институте палеографическая выставка2, для которой деятельно хлопочет А. М. Соболевский3 (добывает частные собрания), и, между прочим, мои ученики делают несколько снимков ¾ копий с миниатюр подлинников XIV века (из Публичной библиотеки). Псевдонима Твоего не открываю — не беспокойся.
Радуюсь Твоим успехам и весь твой
Н. Р<ерих>
Поклонись Елене Павловне и скажи, что и рад бы в рай, да грехи не пускают. Можешь сказать ещё что-нибудь и получше этого, — вообще, как и подобает даме, что-либо приятное. Она это любит. Между прочим, всё более и более разочаровываюсь в женщинах. Самые лучшие из них всё-таки не выше среднего, — сие печально, но так.
Н. Р<ерих>
1 Сведений о «записках» не найдено.
2 В декабре 1899 г. в залах Археологического института состоялась выставка, на которой экспонировались рукописи с миниатюрами XIV—XV вв. из Публичной библиотеки и частных собраний.
3 Об А. М. Соболевском сведений не найдено.
Письма Л. М. Антокольского к Н. К. Рериху
1.
20 апреля <18>94 г.
Любезнейший друже и товарищ!
Весьма и весьма я благодарен вам за ваши реляции об экзамене. Вы единственный, который оправдал свои обещания и конечно такие вещи не скоро забываются. Будьте уверены, дорогой Николай, что я за все время нашей будущей жизни сторицей воздам вам за это одолжение. Знаете, сидя здесь почти на лоне природы (а природы у нас здесь очень много, когда-ниб<удь> я вам поподробнее опишу ее) я поневоле временами переношусь в далекое будущее, когда мы, быть может, совместно с вами, как с братом по художественному отцу, будем творить действительно художественные произведения...
Жалко однако, что вы на первый раз немного поскупились, меня чрезвычайно заинтересовало то обстоятельство, как я узнал от одного академиста-конкурента, приехавшего сюда позднее меня, что Новый Совет приступил к более активной деятельности, обошел мастерские конкурентов и наметил целый ряд коренных реформ в деле устройства этих мастерских. При существовании французской пословицы qui vivra verra1, я однако пламенно желал бы от вас именно узнать, в чем, собственно, заключаются эти коренные реформы и по скольку они действительно отвечают потребности.
Что касается меня, то я пока еще ничего не сделал, вы скажете может б<ыть> — Бог лениться не велит, или не следует <...>2 давать на завтра и пр. И что с одной стороны будет и справедливо, а с другой — как будто и не совсем справедливо. Дело в том, что приехал я сюда как раз к началу нашей ветхозаветной Пасхи, когда по законам запрещено заниматься каким-нибудь ручным делом (пожалуйста, не улыбайтесь), а в особенн<ости> запрещено «делать изображения» (!). Конечно, оставалось только делать визиты и ухаживать за прекрасным полом, котор<ый>, кстати, здесь соперничает с самой природой; такие соблазны не могли не затянуться и до сей поры. Итак, я не далее как завтра приступаю к работе, благослови, друг!...
Не знаете ли, что с нашим славным запорожцем Стефаном Чуприненко, в Петербурге ли он или поехал на степь, ко Черному морю, на турку ходит или храмо-козаченку годует? Когда вы кончаете с вашими переклятыми экзаменами и что тогда предпримете?
Меня очень огорчает, что вы были больны и особенно в такую страдную для вас пору, а о том чтобы выдержали ваши экзамены, я буду горячо молить «виленскую луну», котор<ая> так благосклонна ко мне. Надеюсь, вы не будете шокированы. Кончайте поскорее и тогда черкните мне по тому же адресу.
Ну-с, будьте здоровы, поздравляю вас с Светлым Праздником и целую вас троекратно по русскому обычаю: Христос Воскрес! Михосин-чу не откажите при случае отвесить от меня нижайший поклон.
Искренно преданный и любящий вас Анток<ольский> Леон.
1 Время покажет (фр.).
2 Слово неразборчиво.
2.
5 мая <18>94 г.
Дорогой мой, любезнейший друг!
Не знаю, удастся ли мне с достаточной полнотой выразить в этом письме, как сильно тронули меня твои дружеские заверения. Я думаю — тебе без сомнения покажется понятным, что живя здесь, на лоне природы, и питаясь одной только созерцательной пищей, так как и здесь, как и во всяком провинциальном захолустьи, нет никого, кроме Колупаевых и Разуваевых — ты поймешь, что в моем положении едва ли не самое незаменимое — это переписка с другом, деятельный обмен мыслей и впечатлений. Я настолько верю в прочность установившихся между нами отношений, что заранее с наслаждением предчувствую, сколько приятных минут доставит мне эта желанная переписка с тобою. Я бы даже хотел, чтобы это стало известным нашему «щирому батьке», как ты называешь нашего художественн<ого> отца.
Читаешь-ли, друг мой, отчет о заседаниях художественного съезда. Признаюсь, я совсем ничего не разберу. Неужели в самом деле весь наличный состав наших худож<ественных> сил состоит исключит<ельно> из Каразина, Егорнова или Ге. Какой же это художеств<енный> съезд, какой тут праздник русского искусства!?
Если,как пишут, отсутствие художниковна съезде объясняется демонстрацией, то положительно становится стыдно за наших учителей... Мне приходит на память покойный Крамской — уж он, во всяком случае, не допустил бы до этого. Он скорее пожертвовал бы мелочной рознью художников ради идеи духовного единения их. (Художественная артель, созданная им — лучшее доказательство этого, да и первая мысль о съезде тоже принадлежала ему).
Если эта рознь — отчасти следствие статьи Стасова — «Нужна ли рознь между художниками», то ему и обязаны устроители крайне неудачными результатами съезда.
Из вопросов, разбиравшихся там, мне наиболее симпатична мысль об устройстве коллективных мастерских для начинающих художников. Если я не ошибаюсь, то эта мысль принадлежит Ге.
О непрочности масляной живописи — профессора Петрушевского — не ново, он уже много писал об этом (я читал его обстоятельную лекцию об этом, читанн<ую> на заседании технического общества) — удивляюсь, отчего он не указал каких-ниб<удь> радикальных средств к устранению порчи живописи; зато он привел сравнительную статистику употребляемых красок на палитрах различных художников и установил норму в количестве 10—12 красок — это, кажется, не ведет к цели! Но всего более меня возмутил доклад Каразина, основная мысль которого та, что не следует писать картин с натуры и в этом случае черпать материал нужно только из колодца фантазии.
Насколько это непоучительно — настолько же и не остроумно.
Погода здесь стоит великолепная. Небо почти южное, а солнце с утра до вечера не перестает обильными лучами заливать прелестные уголки здешних палестин. Город окружает со всех сторон целый ряд невысоких гор, заросших густым сосновым лесом. С одной стороны лес называется «зверинцем»; у подножья этого леса, расположенного также на горе, протекает Вилия,не особенно глубокая и широкая река с чрезвычайно живописными берегами. Хороша эта река при закате, когда на поверхности ее отражаются с одной стороны — густой темный лес и с другой — небо, обожженное пламенем заката — тишина, прерываемая всплескиванием воды под лодкой. Я по природе своей не пейзажист, но, поверишь ли, дорогой мой друг, мне завидно становится, что пейзажист, изображая природу, по большей части переживает сладкие минуты объективного созерцания. Нам, жанристам, или историкам приходится еще ведаться с тем или другим анализом, который, конечно, исключает непосредственное чувство. Нам предстоит двойная работа, работа сердца и ума, тогда как пейзажисту остается только чувствовать.
Не могу сказать, чтобы я много успевал здесь, мне недостает в моем характере большой дозы спокойствия, для того чтобы не разбрасываться и не делать непосильных попыток взять сразу несколько редутов.
Я написал 2 этюда здешних церковных зданий (1 — собор св. Бернардина и 2 — Новодевичий монастырь).
Ты спросишь, какое это имеет отношение к моему жанру? К сожалению, я не потрудился отдать себе в этом отчет, помню только, что в одном этюде мне понравились строгие готические формы собора и в другом — небо красиво гармонировало с монастырской оградой и кустами за оградой.
Кроме этого я пишу поколенный портрет моего отца в натуральную величину (40 в × 18 в) — первая работа по величине, котор<ую> я когда-либо рисовал, или писал.
У меня здесь, в доме отца, есть большая комната, которую я приспособил для мастерской и в которой, вероятно, буду в течение всего лета писать и рисовать натурщиков в костюме Адама. А надоест работать в комнате — 20 минут ходьбы и я уже в парке, еще дальше — река, горы, лес — все это под рукой. Здоровье мое в полном цвету, ем, пью обильно, дышу свежим здоровым воздухом. По вечерам при электрическом освещении лорнирую без бинокля виленский прекрасный пол, приходящий как и я, на музыку в «ботанический» сад.
На представительницах слабого пола остановлюсь подробнее. На мой взгляд, как я уже писал, некоторые из них настолько хороши, что гармонируют вполне с красивой природой, и как эта природа лишена грандиозности и строгой красоты, так и ее обитательницы отличаются далеко не классической красотой, Венеры тут так же редки, как и на Сенной в Петерб<ур>ге; зато их наружность привлекательна необыкновенно и волнует душу осмысленностью и содержанием своего лица, пышащего здоровьем. Виленская девушка при значительной доле женственности и кокетства отличается, однако, чуткостью и отзывчивостью. Не думай, впрочем, что я пошел дальше одних только беглых взглядов, и знакомых дам у меня не особенно много, а коротко знакомых и совсем нет.
Тороплюсь кончить, чтобы поспеть с отсылкой. Пожалуйста, дорогой мой Николай, побалуй меня более подробными письмами обо всех твоих делах и в особенности об экзаменах, которые от всей души желаю тебе довести до конца.
Пиши также о своем здоровье, советую тебе поменьше враждовать с пользующими тебя врачами, ибо если они тебя в Крым посылают, то и поклон им за это. Я, например, совсем не прочь посмотреть на Алупку, Судак и проч<ее>. Был в Одессе и не побывал в Крыму — как ты это назовешь? Зато я успел побывать в Кишиневе и Херсоне и проехаться вверх по Днепру.
Ну, до свидания, Коля, жму крепко твою руку и с удовольствием расцелуемся.
Все-таки был бы очень счастлив, если б получил от тебя реляции о происходящем в Академии.
Чуприненко с Федоровичем 10 Апреля уехали из Петрограда и до сих пор не имею никаких сведений о них.
Преданный тебе друг
Леон Антокольский.
3.
27 июня <18>94 г.
Дорогой мой друг!
Ума не приложу, никак не могу понять, почему это ты не получил моего письма, я там столько написал, что вряд ли сумею теперь снова то же самое изложить, что в том письме. Неужели оно пропало? Если ты мне сообщил тогда верно свой адрес, то я, кажется, не ошибся — я написал так: Студенту Рериху. Ст. Волосово Балтийск<ой> ж<елезной> д<ороги>. Мыза Извара. Может быть, я неверно прочитал, теперь, просмотрев твои 2 письма, в котор<ых> есть адрес, читаю не то «Мыза Извара», не то «Увара».
Если письмо где-ниб<удь> затерялось, то ты, вероятно, его получишь, а то, может быть, уже и получил, а это было бы лучше всего.
Слышал здесь про картину Ползунова, котор<ую> он написал для осеннего конкурса — «История падшей женщины»; фон — Невский проспект. Пишут мне, что Репин видел и пришел в восторг — вероятно, что-нибудь особенное, мож<ет> б<ыть>, шедевр, котор<ый> послужит началом его известности. Браво, Ползунов! Я никак не ожидал такого быстрого успеха его. Когда он был в фигурном классе, я тогда только что перешел и за 2-ю фигуру получил № 1; он получил № 2-ой. Вообще мне казалось, что я лучше его пойду, но судьба решила иначе — sic transit gloria mundi1, — а мож<ет> б<ыть>, я сам виноват в этом более, чем судьба, во всяком случае, я ужасно рад его успеху, дай Бог ему справляться с такими трудными темами, как эта.
Мне уже и то нравится в нем, что он не остановился перед экой трудностью, что доказывает, что это большой корабль, которому предстоит большое плавание.
На днях читал в Новостях — состав нов<ых> профессоров в Академии. Ты, вероятно, уже раньше меня знал. Меня, однако, оч<ень> удивляет, что ты так мало сообщаешь мне реляций о происходящем в Академии. Мне приходится ограничиваться сомнительными слухами. Пожалуйста, дорогой, будь настоящим другом, когда будешь в Питере, узнай у товарищей, какого рода экзамен мне предстоит. Если мне предстоит теперь и в сам<ом> деле экзамен для поступления в Академию, то представь себе, что это, конечно, вопрос жизни или смерти для меня; и при всем том, я еще не знаю, что мне предстоит.
Как же подвигаются твои работы, напрасно ты так скоро отчаялся в успехе твоего исторического эскиза, работай, работай, голубчик мой, не покладая рук, дело твое правое, а при твоем таланте все зависит только от энергии и терпения. Что же с портретом щирого батьки? Когда примешься за эту работу? Желаю тебе от всей души успеха, старайся быть на высоте твоего призвания, не падай духом от маленьких неудач, всякий то же самое переживает, от гениального художника — до последнего картинных дел мастера.
Что до меня, то я по-прежнему звезд с неба не хватаю, а если удается написать хоть к<ак>-нибудь удовлетворительно этюд, то и этого с меня довольно. Впрочем, увидишь скоро, я уже 15-ого Августа выезжаю в Питер и теперь не прочь был бы повидаться с тобою, если б это было возможно.
Ради Бога, Николай, выполни мою просьбу, тебе все-таки ближе, когда узнаешь и напишешь мне, тогда в письме раза 2— 3½поцелую тебя!
В том письме я ответил тебе по всем статьям: и о художественной) специальности, и в особенности я распинался за твою мысль собрать кружок товарищей для собеседования. Скажу теперь опять, что эта мысль встретила с моей стороны самое горячее участие; если тебе принадлежала инициатива, то я наравне с тобою буду выполнителем. Ну-с, а теперь, addio mio carissime2.
Может б<ыть>, повидаешься с Мих<аилом> Осиповичем), пожал<уйста>, поклонись.
Пишу мало, потому что некогда, отправляюсь сейчас за город.
Жду с нетерпением известий.
Твой преданный тебе
Леон Антокольский.
1 Так проходит мирская слава (лат.).
2 Прощай, мой дорогой (итал.).
4.
Вильна, 6 августа <18 >94 г.
Дорогой мой друг! Письмо твое застало меня среди самых хлопотливых приготовлений к отъезду. Извини, голубчик, что не ответил. Положительно некогда было, нечего и говорить, что работа не особенно спорится, когда одолевают дела семейные. Спешу поскорее отсюда уехать, чтобы в Петербурге заняться серьезно эскизами. Выезжаю отсюда 15-го — 16-го августа, еду в Москву, там пробуду от 19-го до 24-го августа. Оттуда reste1 по Николаевск<ой> дороге еду в Питер. Меня в восхищение приводит, что ты тоже к тому времени будешь в Белокаменной, напиши, друг мой, как мы там встретимся. У меня, собственно, тоже не к кому заехать, и в гостиницу не заеду — не знаю, как поступить.
Еду в первый раз в древнепрестольный град посмотреть на его богатства и тем увеличить запас своих исторических познаний.
Напиши, пожалуйста, сколько времени пробудешь в Москве и не едешь ли и ты с той же целью, что и я. Было б очень не худо, если б мы сообща позанялись изучением этого художественного центра.
Еще раз прости, что не ответил на прошлое письмо. Я вполне понимаю, что ты обиделся справедливо и вперед буду без всяких оговорок делиться с тобою. Если еще увидишься с Мих<аилом> Осип<овичем>, передай им всем мой искренний поклон.
Ну, до свидания, друже, жду нетерпеливо твоего письма, которое окончательно решит наше сидение в Москве.
Твой навеки преданный тебе друг и худож<ественный> брат,
Леон Антокольский.
1 Вероятно, от глагола resto (лат.) — возвращаться.
5.
Wilna, 6 июня, <без года>
Дорогой друг мой Николай Константинович! Спасибо тебе, голубчик, за письмо которым ты меня известил о благополучном окончании твоих экзаменов — поздравляю тебя от всей души и желаю теперь исполнения твоего заветного желания — выполнения Ивана Царевича. Советую тебе предварительно хорошенько отдохнуть и погулять, а затем, набравши сил, приступить к работе.
О себе могу только сообщить, что я только вчерашнего дня совершенно покончил с портретом Государя и получил деньги, о чем прошу тебя меня поздравить. Теперь я так отдохнул за эти 12 дней, что я здесь могу немедленно приняться за работу. Живу на даче в прелестной гористой местности, среди соснового леса. Жду от тебя подробного письма, и во всяком случае, когда выедете в Гапсаль, прошу мне сообщить адрес. Федоровичу я еще не написал, жду обещанного материала. Нет ли у тебя от него писем и известий о Скалоне?
Я тороплюсь на почту, а потому извини, пожалуйста, за краткость.
Прошу тебя передать мои сердечные поклоны твоим родителям, сестре и братьям и принять поздравления и пожелания всего хорошего от моих родителей и Данишевского, который теперь в Вильно.
Твой вечно преданный тебе
Леон Антокольский
Жду от тебя писем. Адрес мой тот же.
6.
Вильна, 26 декабря, <без года>
Дорогой, любезный друг мой, спасибо тебе большое за письмо, ты меня несказанно обрадовал, я рад за себя, но еще больше за тебя. Если ты помнишь, то я всегда говорил, что твой «Пскович» составит твою славу. А этот успех на экзамене как для меня, так и для тебя имеет большое значение, особенно после неудачи в ноябре; не правда ли, если б нам и теперь за этот этюд поставили 4-ую категорию, было бы совсем не весело. Поздравляю тебя и с праздником Рождества Христова — с наступающим Новым годом, а главное, поздравляю тебя с успехами в Академии (успех — это причина и следствие вообще нашего успеха). Я сужу по себе: чем больше я имею успех своими работами, тем успешнее идет моя дальнейшая работа, может быть, это справедливо и относительно) тебя тоже, так как характеры наши, по общему признанию, так удивительно сходны. Основательно отдыхаю теперь дома, после свидания со своими 4-мя братьями, со дня приезда еще ничего не успел «создать» — таким образом, кисть моя скучает бездействием и физические силы восстанавливаются, может быть, в ущерб умственным, но это весьма часто бывает. Впрочем, я возобновляю свои старые знакомства и приобретаю новые. Для меня, я чувствую, это очень полезно, так как я стараюсь из каждого знакомства что-нибудь вынести для себя полезное. Ты скажешь — это эгоистично с моей стороны, но зато ведь происходит постоянный обмен, и мои новые знакомые тоже выносят что-нибудь. Проездом в Кишинев у меня был Федорович, и мы провели с ним несколько часов, уже от него я приблизительно узнал результат экзамена. Он просил передать Скалону, чтобы он за это время отыскал <комнату> (они условились жить вместе) и сообщил бы ему адрес этой комнаты по адресу: Кишинев, Государственный банк, Федоровичу, для Владимира Николаевича. Это необходимо, так как Федорович после Рождества хочет прямо заехать в новую общую квартиру. Передай Скалону мой сердечный поклон и поздравления с Новым годом. Я мечтаю о том, чтобы мы, если не количественно, то качественно продолжали бы работать, если не с большим, то, по крайней мере, с тем же успехом. Передай, пожалуйста, мой поклон и искренние пожелания всего лучшего вашей семье. А пока, прости, что не пишу больше, почти не о чем, да и скоро увидимся, наговоримся. До свидания, если будет у тебя время и охота, напиши, как проводишь время, а точнее о твоем визите к Елене Павловне.
Искренно преданный тебе
Л. Антокольский.
Очень был бы рад получить от тебя еще одно письмо, более подробное, если можно — с припиской Скалона.
—————
Архив Государственной Третьяковской галереи. Ф. 44, ед. хр. 567—570, 573, 574.
Переписка Н.К. Рериха с В.В. Стасовым (1897-1904)
Текст воспроизводится по изданию:
Рерих H. К. Письма к В. В. Стасову. СПб.: Музей-усадьба Н. К. Рериха в Изваре, ГТГ, Институт истории естествознания и техники РАН, 1993.
ПРЕДИСЛОВИЕ
«Боюсь, что письма Стасова, Горького, Григоровича, Репина не сохранились», — писал Николай Константинович Рерих в своем очерке «Встречи» в 1940 году, в Гималаях. По счастливой случайности, пройдя через житейские бури, революции и социальные катаклизмы, письма Стасова все-таки сохранились. Они — неповторимая страница российской культуры. Редкой удачей явилась и сохранность писем Н. К. Рериха к В. В. Стасову, и сегодня по этим документальным свидетельствам можно восстановить не только взаимоотношения двух крупнейших исторических личностей, но и отдельные черты художественной жизни России конца 90-х годов прошлого века — начала XX столетия.
Важнейшие события жизни Рериха, в которых принимал участие Стасов, известны и описаны самим Николаем Константиновичем. Это Стасов отвез Рериха в Ясную Поляну и познакомил с Л. Н. Толстым, высоко оценившим «Гонца». Вместе с Вл. Соловьевым и Стасовым обсуждал Рерих величественный эпос Литвы, похожесть литовского языка и санскрита, близость древних прибалтийских культур к Индии. Именно Стасов открыл молодому художнику мир древностей — летописи, жития, грамоты, старинные русские миниатюры. Слово Рериху: «Ведь он (Стасов), так сказать, впервые ввел меня в хранилища Публичной библиотеки. Он допустил меня к сокровищам этого хранилища и поддерживал в моих первых зовах о России. Помню нашу переписку с ним. Всегда я ему писал в виде старинных русских грамот, и он всегда радовался, если слог и образность были исконными. Иногда он отвечал мне тем же истинным слогом. А иногда добродушно подсмеивался, говоря: «Хотя Ваша пожелтелая грамота и припахивала свежим кофием, но дух-то ее оставался русским, настоящим русским». Помню его фельетон о моей картине «Поход», в котором он понял желанное мне, основное устремление. У Курбатова была фотография наша, снятая у его знаменитого, отягченного книгами стола в Публичной библиотеке…»
1.
26 февраля 1897 года
Глубокоуважаемый Владимир Васильевич!
Простуженный и расстроенный, сижу теперь я дома и не могу сам побывать у Вас. Неприятно, что сердце как-то ноет — доктор говорит, что оно в порядке, только слишком сильно работает, но ощущение неприятное. Прилагаю заметку о выставке Петербургских Художников1, при покорнейшей просьбе, буде милость будет, прочтёте и, если найдёте не слишком смешной, а паче того — глупой, то направьте, пожалуйста, в «Новости», чтобы там поскорее тиснули. Имени моего им так и не говорите, пусть Боримир Надежа, что ли. Посылаю также нехитрую мою былину про суть академического дела, когда поправлюсь, возьму её от Вас. Не было ли слухов из «Недели»? Интересно.
Сюжет «Славяне и варяги» развивается у меня в целую, так сказать, славянскую симфонию. Может быть грандиозно (12 картин), целая эпоха.
Мои родные непременно хотят, чтобы я теперь же держал бы экзамены во что бы то ни стало. В Москву ехать не придётся. Академию окончательно решил бросить.
В ссоре Ивана Ивановича2 с Архипом Ивановичем3 нужно chercher la femme — супруга Ив. Ив. постоянно, говорят, травила его за послушание и подчинённость Архипу. Я взял новый билет из Академии, чтобы через несколько времени уйти по собственному желанию, а не считаться выбывшим по постановлению Совета.
Если найдёте моё писание глупым, сейчас разорвите.
Если хотите мне сделать приятное: напишите мне письмецо, как поступили с писанием, и вообще — рад бы был получить от Вас весточку. Всё как-то скучно. (Только письмо закрытое).
Названия славянских картин:
1. Восста род на род. (Подают сигнал — гигантским костром при остроге, суетня — реку прудят — собираются).
2. Гонец. (На челне в тростнике).
3. Сходка, (Ночью, спешно, говорит дед, его держат).
4. Гаданье. (Пред рассветом, на обрыве, над рекою, жрец, воины).
5. Стычка в бору.
6. После битвы. (Поле, вечер).
7. Победители. (Победители возвращаются в деревню. Костры. Встречают. Радость).
8. Погребение предводителя.
9. Побеждённые. (В Царьграде на рынке. Солнце. Скованные. Шкуры. Волосы).
10. На волоке. (Варяги перетаскивают ладьи между рек).
11. Полунощные гости. (Варяги подъехали к деревне. Четыре на берегу. Собрался народ, всё больше старики да бабы. На первом плане мальчонка; услыхал, что все побежали куда-то, и он захватил топор чуть не больше себя, приволочил и палец в рот. Весна. Лёд идёт. Солнце. Гуси тянут).
12. Апофеоза. (Ряд курганов. Спокойно, тихо. Они вызовут чувство старины).
Простите за грязное маранье. Разболтался — не <с> кем говорить.
Был бы рад от Вас получить <письмо>
Глубоко Вас уважаю и предан крепко.
Николай Рерих.
Пб. 26.II.<18>97. В. О. Университетская набережная), №25. Если захотите что-либо вычеркнуть в заметке, то ради Бога, не стесняйтесь.
(Приписка карандашом:)
1. Охота. 2. Восста род на род. 3. Гонец. 4. Сходка. 5. Гаданье. 6. Ушли. 7. После битвы. 8. Победители. 9. Побеждённые. 10. Варяги на море. 11. Полунощные гости 12. Апофеоза.
1 Статьи H. К. Рериха о V выставке картин Санкт-Петербургского общества художников (с 1914 г. — Петроградское общество художников), открывшейся 24 февраля 1897 года в залах Академии наук, в печати обнаружить не удалось.
2 Граф Иван Иванович Толстой — вице-президент Академии художеств.
3 Архип Иванович Куинджи.
ПРИЛОЖЕНИЕ I
к письму от 26 февраля 1897 года.
ПО ПОВОДУ V ВЫСТАВКИ КАРТИН
С.-ПЕТЕРБУРГСКОГО ОБЩЕСТВА ХУДОЖНИКОВ
(Открывшейся 24-го февраля <1897> в залах Академии наук)
«Блещут огнями палаты просторные.
Музыки грохот не молкнет в ушах.
Нового года ждут взгляды притворные,
Новое счастье у всех на устах.
Душу мне давит тоска нестерпимая,
Хочется дальше от этих людей…»
Вспомнились мне почему-то строки Апухтина, когда я спускался по нарядной, красиво декорированной растениями лестнице, с выставки С. Петербургского Общества Художников; может быть, потому, что настоящая выставка действительно вызывает похожее щемящее чувство. Если на прошлогодней Академической выставке слышались немаловажные упрёки по адресу И. Е. Репина за портрет Государя Императора, то что же после этого можно сказать про портрет работы г. Галкина, с предыдущим, репинским, совершенно не сравнимый.
На выставке экспонаты многочисленны, между тем выделить из них лучшие, право, не решаешься; приходилось указывать на г. Беркоса, впадающего теперь в красочность, г. Степанов, хотя и большой мастер, но всё же, пожалуй, придёт к печальным результатам, г. Штемберг в портретах как бы остановился на известном пределе. В остальных же двух с половиной сотнях произведений или постыдное искание, или тупое, самодовольное успокоение на том или другом шаблоне; не видно самого дорогого в искусстве, не чувствуется оригинального, субъективного художника; такое «нет» глубокого, свежего порыва, стремления к какой-либо художественной цели, что и суда на эти картины быть не должно (один же из экспонентов хотел схорониться за известными именами, в пышных фразах известивши, что писал картину, пользуясь: Погодиным, Срезневским, Ходаковским, Самоквасовым, Котляревским, Калайдовичем «и летописными и другими документами», на картине, к горю, не отразившимися).
Можно бороться с грубостью, с неясностью, с ошибкою, хорошо, когда есть, чему помогать, а в данном случае всё спокойно, прекрасно, тихо да гладко — ни сучка, ни задоринки, — остаётся только печалиться, сознавая всю бесполезность советов. Много на выставке анемичного, косного, ещё раз доказывающего, насколько шатким и незначащим основанием для общества художников является лишь принцип совместного торга, да пребывание или тяготение к тому или иному центру.
Помнится, года 3 тому назад я расспрашивал: во имя чего воздвигается новый стяг? Какое слово в искусстве думает сказать эта дружина? И никто не мог мне ясно охарактеризовать художественного основания Петербургского общества. Чудесно, когда собирается группа художников и других к себе приглашает: милости просим с нами искусству служить; у нас, мол, «несть ни Эллин, ни Иудей, ... ни раб, ни свобод<ный>, но всяческая» ... для данного случая тут должна быть точка, потому что, как известно, далее следует «и во всех един Бог», а именно этого основного единого Бога не имеют в себе общества, подобные Общ<еству> Петерб<ургских> Художников, и отсутствие единой, объединяющей живой силы — горячей любви к прогрессу искусства, мертвит, сушит и нагоняет тоску на их выставках.
Впрочем да не подумают из моих слов, что на эту выставку совсем идти не стоит. Нет, пожалуйста, идите, и вот почему. Во-первых, la critique est aiseé, mais l'art est difficile1 (и мне, может быть, укажут на некоего пастора, который говорил, что за проповеди он получает столько-то талеров, а за применение своих слов к делу не возьмёт и вчетверо); во-вторых: мне не понравилась ни одна картина, вам же могут понравиться несколько, и вы окажетесь, к моей зависти, в несравненно счастливых условиях; в-третьих, чтобы заслуженно оценить хорошее, выдающееся, надо знать худое и посредственное. В-четвёртых, если вспомнить, при каких условиях писались многие картины, какие надежды возлагал художник на своё Богом обиженное, убогое детище, сколько труда и хлопот ему стоило добиться хотя бы только этих укоров, то, право, как-то неловко становится... Нет, господа, ходите по всем выставкам; ведь вы читаете только личные взгляды таких же людей; ими нельзя руководствоваться, на слово им верить не следует. С ними, как в беседе, только можно сверять своё собственное мнение, сверять, не соглашаться, спорить, возражать; вот это-то для искусства и дорого! Это его фильтрует и вперёд двигает!
Боримир Н(адёжа)
1 Критиковать легко, творить трудно (франц.).
ПРИЛОЖЕНИЕ 2
к письму от 26 февраля 1897 года.
НЕХИТРЫЙ СКАЗ ПРО БОГÁТЫРЯ ИВÁНЧИЩА
И ПРО ТУГÁРИНА ЗМЕÉВИЧА
Бла<го>слови-ка, хозяин, бла<го>слови, государь,
Нам бывальщину рассказать недавнюю,
Хорошо сказать, лучше слушати
Про матéрого Иванчища-богáтыря,
Про Змеевича лукавого Тугарина.
Что ни вихрь крутит по долинушке
Не седой туман к земле клонится,
Как во славном стольном городе
Спохватились богомазы добры молодцы:
Что с повадкой не учестливой говорил старшóй
Да с братьей мéньшею.
Спохватились богомазы, хоровóдились,
Друг с другом ломалися, води́лися,
С вечера водились до полуночи,
С полуночи до белá светá.
Натрудили горла звонкие,
Понатёрли ноги резвые.
По колена в землю приобмялися,
Словно пьяные, шатаются,
Разнести не могут гóрюшка.
(Долгий сказ про то безвременен).
Многоцветны лики не дописаны,
Не дописаны да позамазаны,
Золоты́ фонá позагáжены,
Дорогá кобáльт задарма течет,
Киноварь, гляди, позасохла вся.
И пришёл тут к ним стар, матéр Архип,
Говорил он им зычным голосом:
«Ой вы гой еси богомазы, добры мáстеры,
Коль слова мои вам в совет придут:
А примайте вы кисти шарные,
Расходитесь вы по гóрницам,
С превеликим тщанием писание
Киноварью лепно изукрáсивте».
Горлотáны óблые не хотят идти,
Бьются — ратятся, а разумные
На заýтрие порешили малевать — писать,
А Архип-богатырь, старчище Иванчище,
В гри́дню шел — думу думати
С братьей старшею, со богáтыри.
И с самим Тугариным Змеевичем.
Собиралось ли одиннадцать богáтырей:
Во-первых был тут Тугарин Змéевич,
Во-других — Ильюшенько лукавенький,
Во-третьих — старчище Иванчище,
Во-четвёртых — Володимер Долгопóлистый.
В-пятых — семь братов Сбродовичей,
Да ещё ли мужики залéтане.
Чтó Змеевич скажет, то и сделают.
И какое слово было сказано!
И какое дело было сделано!
Богомазы на заутрие подошли к иконну тéрему,
А засовы позадвинуты, пудовы замки на дверях висят,
У ворот [войск] копья харалýжные
Смертным боем того бить хотят,
Кто во терем на работу путь держал.
И поблизости птица вещая, да черный вран,
Жалобнёхонько прокáркала.
А тем временем Тугарин Змеевич
Скоро сел на ремéнчат стул,
Ярлыки писал да скоропи́щаты.
Ярлыки да запечатывал.
Приезжал на ши́рок княженéцкий двор.
Становил добра коня серéдь дворá,
Проходил прямёхонько во гридни светлые,
Не молился Спасу — образу.
Князю — Солнышку челом бил, выговаривал:
«Ой ты гой еси пресветлый стольный князь,
Ты бери-ка ярлыки да во белы́ руки́.
Каждое словечко да высмáтривай».
Как вставал тут Солнышко — Владимир-князь,
С <большого> места княженецкого.
Брал те ярлыки да скоропищаты,
Распечатывал их скоро да развёртывал,
Каждое словечко да высматривал.
Ой ты мать сыра земля, порасступи́ся!
Небеса вы, синие, раздайтеся!
Темны тучи во едино не скопляйтеся!
Богатырской силушке тошнéхонько,
Горе лютое со старым приключилося —
Поразгневался на старого Владимир-князь,
Поразгневался, да не своим умом:
Попущением Божьим, оговóрами
Уж того ль Тугарина лукавого.
Закричал Владимир громким голосом:
«Гой вы слуги, слуги верные!
А убрать мне старчища Ивáнчища.
Чтобы и дух его мне не слышался».
Отломилася веточка от деревца,
Откатилось яблочко от яблони,
От иконного терема далеко ушёл стар Иванчище
Матерóй Архип, говорит себе:
«А вы дайте-ка мне, старому, управиться,
После сами мне будете клáняться!»
Не здорово, братцы, учинилося,
Помешался славный богатырский круг.
Худо, ой, придется и Тугáрину,
А Плейко за него хорóнится —
Быть, лукавому, побитому.
Так-то в ту пору у князя у Владимира
Не останется во тереме богáтырей,
Не останется даже на семена.
Высота ли — высота поднебесная!
Глубота — глубота океан-море!
Широко раздолье — да по всей земле!
2.
Извара, 14 мая 1897
Глубокоуважаемый Владимир Васильевич.
Спасибо за письмо, с благодарностью принимаю Ваши пожелания, хотя именинник я 6-го декабря1. Знаете, за чем Ваше письмо меня застало? — за обдумыванием картины — из моих славянских сюжетов, хотел набросать Вам эскизец, но потом решил умолчать; мало ли ещё какие изменения будут. Даю понять своим, что, если не позволят работать, я серьёзно из себя выйду и Университета, пожалуй, не кончу. Теперь самое время за краски взяться — насколько выкидыш ничего не стоит — настолько и переношенное никуда не годится. Вот оказия! Совсем было думал сказку писать, а вдруг славянская картина полезла — не удержать. Когда же Вы, Влад<имир> Вас<ильевич>, моё божество распинать будете и «тощий грибной суп» расхлёбывать? Кабы у меня была ложка — я бы помог. Совсем я тут мало о божественном думаю. Какою Вам представляется крыша славянской избы? Островерхою, соломенною?
Посылаю при письме Вам снимок с картины неизвестного автора, изображающей «Труды Преподобного Изографа Летописателя Николая Изварского»2. Пытаясь объяснить в лучшую сторону (как при письме Репина)3 замысел художника, всё же не могу согласиться с изображением преподобного в светском платье. Чрезвычайно странно и неосновательно и, при всей оригинальности, подражания, согласитесь, отнюдь не заслуживает; хотя сами труды даже, пожалуй, понятнее, чем на картине Нестерова, — здесь преподобный на всех трёх трудится, а у него на одной просто посреди дороги стоит, к соблазну проезжающих.4
Про охоту истинное слово Вы сказали; я и сам не раз эту весну (к огорчению егеря) пропускал выстрелы; бог с ними, с птицами. Но зверовой охоты оставить не могу — слишком она исторична. Эх, кабы псовую да соколиную завести!
Местный кузнец по моим рисункам изготовляет мне топоры, копья и мечи древнеславянские; и тем же примитивным способом, без напилка — молотом. Ручки у них были ли нарезные и раскрашенные? И из чего ножны у мечей делались, — кожаные? Как кожа выделывалась? Или просто сушилась? Хочу колчан из барсучьей шкуры сделать.
Размеры картины 2½×1½ арш<ина>. На карандашном эскизе — уладилась сносно, а красок нема.
Куда думаете летом ехать? Или в Питере? Вот, думаю, жарко там было? Пекло.
Лучше брошу писать, не то про картину напишу; а не хочется, если кто и посоветует — всё равно не послушаюсь. Скучно мне тут без добрых знакомых. Один приятель в Москву совсем уезжает на днях. Курбатов5 тоже картину напишет, да и тягу из Питера. Третий жениться собирается. Совсем один останусь.
Недели через полторы всё же надеюсь добиться своего и получить разрешение ехать за красками, тогда у Вас побываю непременно. Ещё раз за письмо благодарю и желаю всего хорошего.
Предан Вам крепко
Николай Рерих
Балт<ийская> ж<елезная> д<орога>. Станция Волосово. Мыза Извара.
1 Старый стиль.
2 Три фотографии, изображающие Н. К. Рериха за работой и на рыбной ловле, приложены к письму.
3 О каком письме И. Е. Репина здесь говорится, выяснить не удалось.
4 Имеется в виду триптих М. В. Нестерова «Труды Сергия Радонежского», в 1897 году подаренный автором Третьяковской галерее.
5 Курбатов Антон Николаевич (род. 1865), соученик Н. К. Рериха по мастерской А. И. Куинджи. В 1897 году уехал за границу, где его следы теряются.
3.
11 июня 1897
Глубокоуважаемый Владимир Васильевич.
Недавно увидал я одну избу, которая, при сближении с юртой, кажется, подойдёт к славянской постройке. Для картины сочинил я следующие избы.
Крыша из жердей с двумя связами. Местами крыта тростником или соломой. Наверху жерди торчат. Дым идёт сверху.
Сам городок на холме, я думаю, может быть просмоленным (чтобы не гнил). Мне очень важно бы было знать Ваше мнение относительно избы. Так как по многим обстоятельствам мне в этом месяце в Питере быть не придётся, то не будете ли добры черкнуть мне об избе; может быть, также пришлёте статью1 бандеролькой?
Какое норвежское древнее погребение? В ладье, в кургане?
С нетерпением буду ждать Вашего ответа, если будете добры. Прошу простить моё невежество и причиняемое беспокойство; не сердитесь, пожалуйста.
Глубоко Вас уважаю и
предан крепко Вам
Николай Рерих
Балтийская жел<езная> дор<ога>. Станция Волосово. Мыза Извара.
1 О какой статье идет речь, выяснить не удалось.
4.
4 марта 1899
Глубокоуважаемый, дорогой Владимир Васильевич!
Хотел я сегодня вечером направиться к Вам — повидаться, но голова разболелась и ноги горят после целого дня беготни и хлопот по устройству выставки1. Завтра кончаем устройство; послезавтра будет царь, а в Воскресенье — весь народ Божий. Выставка вышла большая. Свою картину2 ненавижу я страшно — смотрю на неё как на чужую; беспокойство насчёт её у меня прошло после мнения Васнецова. И так-то взять: трудно предположить, чтобы и Васнецов, и Верещагин, и Архип Ив<анович>, и Чистяков3, и Беклемишев4 — все лгали и обманывали. Даже Репин, и тот, как слышно, хвалил; ну что ж, коли производит она на зрителей впечатление, то и слава богу, а мне она надоела бесконечно. Знаете, на днях чуть я не расплакался, когда случайно услыхал разговор, что её надо повесить на лучшее место. Разговаривающие не предполагали, что я слышу их, — это были хорошие минуты. Повесили её там, где «Богатыри»5 стояли. Хотел шнурок к ней пристроить, чтобы публика не совалась близко, но говорят, что это лишнее, что моя манера письма сама оттолкнёт на должное расстояние.
Хороша вещь Рущица6 — молодец — музейная штука. Стабровский7 дал пейзаж с удивительным настроением. Зарубин8 — производит громадное впечатление. Не слабеет наша братия — много пороха остаётся. Какая скверная выставка в Академии наук9 — это какие-то приличные, благоупитанные буржуа, ни крови, ни нерв — ничего. Хочу очень поговорить с Вами насчёт варяжских древностей да приниматься за следующую картину — там у меня будут варяги. Следующая должна быть ещё больше этой. В ней должно быть солнце, свет, сила, — что-то подавляющее, стройное и несокрушимое. «Великий водный путь из Варяг в Греки»10 — не правда ли, в этом названии много подавляющего —надо передать это. Не говорите никому про эту затею и сюжет — Вам-то можно, а прочим пусть будет неожиданно. За это время мало мы видались, а много у меня было хорошего, но много и скверного — тяжёлого. Пришлось разочароваться в некоторых людях, пришлось себя насиловать, заставлять забывать кое-что — совсем незаслуженное. Зачем это всё так? На одно хорошее — 10 пакостей. Всего Вам хорошего.
Люблю Вас крепко и искренне уважаю.
Н. Р<ерих>
1 III Весенняя выставка в залах Академии художеств.
2 Имеется в виду картина Н. К. Рериха «Сходятся старцы» 1898 года. Находится в США. В Государственном Русском музее хранится эскиз к ней; масло, холст, 40×71.
3 Чистяков Павел Петрович (1832—1919), русский художник, выдающийся педагог.
4 Беклемишев Владимир Александрович (1861—1920), русский скульптор.
5 Имеется в виду картина В. M. Васнецова «Богатыри». Здесь говорится о персональной выставке произведений В. М. Васнецова, открытой в этих же залах в феврале 1899 года, где «Богатыри» демонстрировались впервые.
6 Рущиц Фердинанд Эдуардович (1870—1936), польский художник, с 1891 по 1896 год учился в Академии художеств, с 1894 года — у А. И. Куинджи. На III Весенней выставке экспонировались его картины «Летний вечер», «Земля», «Ручей».
7 Стабровский Казимир Антонович (1869—1929), русский художник. Учился в Академии художеств у И. Е. Репина. На выставке экспонировались его картины «Первый снег», «Тишина деревни», «Шёпот смерти».
8 Зарубин Виктор Иванович (1866—1928), русский художник. Соученик Н. К. Рериха по мастерской А. И. Куинджи. С 1909 года — академик живописи. Секретарь Общества поощрения художеств. На выставке, о которой идёт речь, экспонировались его картины «Сумерки», «На отдых», «Тихий вечер».
9 Имеется в виду VII выставка Санкт-Петербургского общества художников, открытая в залах Академии наук в марте 1899 года.
10 Вероятно, речь идёт о картине «Заморские гости», 1901 года. Варианты её находятся в собраниях Государственного Русского музея. Государственной Третьяковской галереи, Одесского музея западного и восточного искусства.
5.
<Без даты>
Глубокоуважаемый, дорогой Владимир Васильевич.
Может быть, наши письма разойдутся в пути, может быть, моё придёт раньше, но мне кажется, я угадываю, в чём должен заключаться перец Вашего письма. Вы скажете: не надо размениваться, надо серьёзно штудировать рисунок, не надо увлекаться Обществом поощрения художеств, ибо «служенье муз не терпит суеты». И всё это я сам чувствую, чувствую с такою болью, что хочется мне услышать Ваш совет, потому что вижу, Вы ко мне доброжелательны, иначе бы и не стали сегодня кой-чего говорить мне.
Посмотрите теперь на дело с моей стороны. На искусство я не беру ни копейки из дома и считаю невозможным брать, как для дела, противного, в сущности, для отца и домашних. Мне надо содержать мастерскую, нужны краски, натура, всё это берёт много денег; знаете ли Вы, что «Старцы»1 стоили мне около 600 рублей. Их надо было откуда-нибудь взять. Та же Академия, те же Репины и весь совет, что умеют кричать о моём таланте и о пробелах моей техники (которые я сознаю), разве они пришли хоть в чём-нибудь мне навстречу?
Если они видят способности, отчего же не могли дать средств съездить за границу? Неужели моя картина не стоит и 1000 рублей, особенно если за головку Щербиновского2дают 2000 (то есть заграничную поездку). Я знаю, что картина моя плоха, почти что никуда не годна, но всё же не могу её сравнивать с головкой Щербиновского, которая ни на кого не производила впечатления. Для картины нужны были сведения, материалы, изучение — ведь все согласны, что чувствуется в ней древность, а написать такую головку, кроме незначительного времени, ничего не надо. И вот за головку дают 2000, а за картину хоть бы 500 рублей. Это так обидно! Так тяжело! Все говорят, говорят, а никто ничего не сделает! Все стараются только ущипнуть, толкнуть в темя каблуком.
Не давай мне Общество Поощрения средств держать мастерскую, разве я пошёл бы в него?
А что же поделаешь, когда Академия не только что средств, не только мастерской, не только натуры, но даже костюмов из гардероба не хотела мне дать в прошлом году. И после этого Репин скажет про рисунок, про недостаточную штудировку, будет сожалеть о таланте, что пропадает, и наговорит много, а когда придёт время дать средства, то даст их Щербиновскому, ибо тот слаще поёт. Стыдился бы Илья Ефимович, ведь, небось, знает, как неприятно работать на чужие деньги. А тут, когда Васнецов и Суриков целуют, когда Верещагин В. В. называет единственной вещью выставки, тогда обходят и дают другому, лучше услужившему, и потом изумляются, отчего их не любят.
Знаю, Владимир Васильевич, что худо я делаю, знаю, что надо учиться, а не расходоваться, но после таких щипков поневоле задумаешься. Если бы мне удалось бросить все текущие дела и уехать за границу, проехаться, встряхнуться, посмотреть, а потом дома неторопясь поработать. Неужели же всё мое дело, всё изучение родной древности, желание воспроизвести родную историю не заслуживает никакой поддержки? А тут ещё такие отношения, как у Манасеиной3, где при мне за столом говорят, что Васнецов человек ограниченный, ибо заниматься родным эпосом может только ограниченный человек; ведь это меня хотели обидеть; конечно, после такого отношения и после некоторых очень некрасивых (по-моему) намёков Тарханова4 я не могу бывать у них.
Теперь Манасеина ругает меня на чём свет стоит. И все ругают. И нервы расстраиваются, и всё как-то сиротливо и грустно.
Когда я услыхал сегодня Ваши слова, мне они показались хорошими, доброжелательными мне. Мне почему-то думалось, что последнее время Вы на меня чего-то сердитесь, и это заставляло меня ходить <к Вам> не так часто. Жду Вашего письма, жду Вашего совета. Очень жду.
Преданный Вам Ник. Рерих
1 Имеется в виду картина Н. К. Рериха «Сходятся старцы» 1898 года. Находится в США. В Государственном Русском музее хранится эскиз к ней; масло, холст, 40×71.
2 Щербиновский Дмитрий Анфимович (1867—1926) — русский художник, ученик И. Е. Репина.
3 Манасеина Мария Михайловна (1844—1903), писательница, врач, общественная деятельница. Наиболее известные научные труды М. М. Манасеиной — «Об эстетическом воспитании человека», «О воспитания детей в первые годы жизни», «Патология, гигиена и психопатия сна».
4 Тарханов (Тархнишвили) Иван Рамазович (1846—1908), физиолог, профессор Военно-Медицинской академии. Был близок к художественным кругам. Его портрет работы И. Е. Репина 1892 года находится в собрании Государственного Русского музея.
6.
4 сентября 1900 года.
Глубокоуважаемый Владимир Васильевич.
Быть может, Вы будете столь любезны и передадите посланному идолов, которых я задержу дня два, а затем возвращу в целости и сохранности.
Несказанно меня вчера взволновала клевета относительно помещения мною статьи в Мире Искусства. Это такая гадость! И кого только душит подобное ко мне недоброжелательство.
Не могу и представить, чем это я заслужил подобное ко мне заботливое отношение. Хотя и знаешь, что не надо обращать внимания на все подлости, но всё же, особенно когда идут они из разных лагерей, то невольно задумаешься. Тó Сомов толкует о том, что я человек вредный, то Парланд честит, на чём свет стои́т, то Суслов помянет тёплым словом, то Нестеров, то А. Васнецов, то Бенуа — и конца и краю им нет! — словно я мешаю им всем. Каждый шаг связывается кандалами какими-то, и где можно перейти по простой доске, там, вследствие какого-то тупого недоброжелательства, надо чуть ли не каменные глыбы ворочать.
Поневоле придёт в голову затвориться куда-ниб<удь> подальше и зарыться в работу.
Тяжёлое у нас время, смутное, когда на почве искусства творится невесть что, и этим задерживается искренняя работа. Мне грустно, что и Вы как-то косо на меня глядите, но с другой стороны, в такое время, право, и не знаешь, на кого не коситься и кого не подозревать. Приходится смотреть только в будущее, не будет ли в нём светлого облачка?
Всё-таки искренно Вам преданный
Н. Рерих
Вечер 4 сент<ября> 1900 г.
7.
2 ноября н<ового> с<тиля> 1900 г., вечер.
Глубокоуважаемый, дорогой Владимир Васильевич.
Сейчас я устроился в мастерской. Мой адрес теперь: Rue de Faubourge St. Honoré, 235. Представьте себе: довольно большая комната, простая постель, умывальник, 3 стула, мольберт, белый стол, на нём лампочка, освещает она небольшой круг — всё остальное убежало в темноту. За столом сижу я — пишу Вам. На улице шумит жизнь, а в комнате тихо, и голые стены и маленькая дверка дают какое-то тюремное настроение, и мне одному скучновато. Хорошо ещё, что работа не допустит такой пакости, как хандра. Правильно Вы говорите: «дальше от всяких больших компаний». Может быть, эта одиночная дорога и труднее многих, но зато достигнутое именно этим путём будет попрочнее многого прочего. Если же покорно опустить голову да влиться в общее русло потока, то никто не станет собирать капли души, чтобы делать из них целебные воды, а будут их лить в ушаты и мыть ими чужое грязное бельё. <Ведь> лучше пройти Аллах ведает какие ущелья и теснины и вынырнуть чистым и полезным источником, нежели стремиться внешним руслом и служить для поливки улиц. Так ведь, Владимир Васильевич? Ведь только работу никак не заплюёшь и никуда не засунешь. Пусть ругаются господа Репины, Дягилевы и tutti quanti — ещё поспорим с ними.
Чтобы Вы не сказали: «мечты, мечты!», расскажу Вам, что с воскресенья начинаю работу. Начинаю рисовать беспощадно и усиленно. Вероятно, поступлю к Лефевру1 или к Ж.-П. Лорансу2. Как мне обращаться со здешнею Библиотекой? Нет ли в ней чего-либо славного по Византии? Непременно воспользуюсь знакомством с Волковым3 для осмотра музея. В Клюни (какой превосходный музей) симпатичный директор Саглио. Рад, что научусь французскому языку, ибо при постоянной невольной практике поневоле обучишься. Буду заниматься и английским — есть возможность. На днях слыхал начинающую русскую певицу, она пела из «Юдифи»4 — прелестный и сильный голос, вероятно, из неё большой толк выйдет. Если получу Ваши указания насчёт Библиотеки — буду несказанно рад.
Преданный Вам Н. Р<ерих>
1 Лефевр Жюль-Жозеф (1836—1912), французский исторический живописец, портретист и художник-монументалист.
2 Лоранс Жан-Поль (1838—1921), французский исторический живописец и монументалист. Автор росписей в Пантеоне.
3 Волков (Вовко) Фёдор Кондратьевич (1847—1918), антрополог и этнограф. С 1879 года жил в Париже, с 1905 — в Петербурге.
4 «Юдифь» — опера А. Н. Серова. Возможно, здесь идёт речь о певице Ермоленко-Южиной Наталье Степановне (урожд. Плуговской).
8.
Январь 1901. Rue de F<aubour>ge St. Honoré, 235.
Глубокоуважаемый, дорогой Владимир Васильевич!
Сегодня получил я письмо Ваше и жестоко ему обрадовался; из Вашего context'a чувствую, что за это время получена Вами лишь одна моя карточка от 5 янв<аря> н<ового> с<тиля>, а предшествовавшее письмо и последующая весточка от 30 дек<абря> с<тарого> с<тиля> не дошли, и это мне жалко. Рад, что Вы здоровы и по-прежнему боретесь со злочестивыми, — давай Господи на многие лета такого же взрывчатого пороха и едкой шрапнели на смятение стана вражеского. Жалко, что не читал статей Ваших. Вы спрашиваете, не думаю ли я назад в Питер тянуть? — Нет ещё, ибо уж очень покойно мне работается здесь, а «вредный» для чего-либо Париж стоит от меня далеко в стороне, ибо живу я, точно в ските. Я очень рад, что имею общение именно с Кормоном1; про него могу сообщить Вам изумительные веши. С первого же визита моего он сказал: «У вас много своеобразного, вы должны сохранить это! Мы слишком цивилизованны, у нас пропала свежесть, берегите её — вы на это способны — у вас есть своя точка зрения»! С этого раза он начал всячески отличать меня; особенно интересовался эскизами, прямо трогательно вдумывался в русские темы. Как мне передавали, в моё отсутствие он говорит обо мне много хорошего. Последний раз я был у него четыре дня т<ому> н<азад>; посмотрел он мои рисунки, сделанные дома и в обшей мастерской, сличил их и посоветовал, если есть возможность иметь у себя натуру (я на это ответил утвердительно), то работать наедине. «Посмотрите, насколько рисунки ваши, сделанные дома, художественнее рисунков из обшей мастерской: вы принадлежите к людям, которым необходима интимная художественная атмосфера и на которых blague больших компаний действует удручающе». Из эскизов ему особенно полюбились: «Предательница» (женщина впускает врагов в город), «Чехарда» (из славянск<ой> жизни), «Священные хороводы», «Очаг» и нек<оторые> др<угие>, напр<имер>, «Идольское», — где фигурирует, между прочим, идол, подаренный мне Вами.
Очень скверное перо — потом сделаю что-либо посходнее. В левой части картины ещё идолы (в середине большой), и старик, что при них, ну там жрец, что ли. Он смотрит на реку, и по ней бегут варяжские драконы с цветными парусами. Яркое солнце. На всём должна быть яркая языческая нота. Назвать можно скорее «Святыня». Когда буду иметь фотографию, — вышлю. Работаю я много и спокойно как-то. Кроме немногих дней, посвящаемых музеям, я всегда стою на работе от 9 утра до 5 дня, с малыми перерывами; в Питере никогда столько времени я не работал, поэтому не удивительно, что за три месяца здешней работы я понарисовал и намазал столько, сколько прежде и в восемь мес<яцев> не делал. Замечаю за собою радикальнейшие перемены; от них же первая — что, когда вернусь на Русь, то выкину вон и навсегда всякие общества и всякие служения. Дело художника настолько свято и высоко, что не понимаю, как смел я от него вырывать целые куски, чтобы бросать их на активное участие в Обществах. Просто два последних петербургских года в смысле художества я считаю за ничто. Вообще за границей больше умеют работать, нежели у нас; когда здесь встречаешь художника, то и не спрашиваешь, что он делает, ибо художник ничего иного не делает, как работает по искусству, а у нас все как-то «при искусстве» — в этом направлении и я было уже начал подаваться, в чём и каюсь. Как декаденты-то на меня обрушиваются! — Ещё бы, ведь один я не пошел на их зов. Если бы они меня не пригласили, то не было бы той ярости, а теперь вышло очень эффектно. Хоть бы пришлось всю жизнь быть одиноким, — всё же лучше, нежели становиться рядовым в ряды какой-либо банды.
Париж нагадить мне вряд ли сможет, т<ак> к<ак> до Парижа, собственно, я имею слишком мало касания; мне всё равно, где именно работать, хоть бы и в Петербурге, но боюсь одного, что там начнутся опять тягания по обществам и разговоры о месте. А уж ни к каким «местам» мне прикасаться не хотелось бы. Сейчас получил газету; в хронике описано открытие декадентской выставки2; хитро описано! — перечислены все посланники и не названо ни одной картины. Можно подумать, что «русский художник» и «Бенуа»3 синонимы, столько этих последних при открытии присутствовало.
Вам, конечно, известно, что комитет Елисейского Салона был свергнут, а затем выбран в том же составе. Поговаривают о 3-м Салоне «молодых», но это малоправдоподобно.
Если я получу статьи Ваши, буду ужасно рад; так мало в Петербурге осталось людей мне доброжелательных, что по пальцам перечтёшь. Желаю Вам всего доброго от всего сердца.
Искренно преданный Вам Н. Рерих.
Воскресенье.
1 Кормон Фернан Анне-Пьестр (1845—1924), французский художник и педагог. Профессор Школы изящных искусств в Париже.
2 Выставка картин журнала «Мир искусства», открытая в январе 1901 года в залах Академии художеств.
3 Бенуа — семья известных архитекторов и художников. На выставке «Мир искусства» экспонировалось четырнадцать картин Александра Николаевича Бенуа.
9.
Люцерна 30 апр<еля> н/с <1>901
Глубокоуважаемый Владимир Васильевич.
Случайно прочитал статью Вашу «Семь калек со калекою». Браво-о-о-о! ! ! ! !
Ужасно здорово и красиво вышло; видно, что от души. Теперь пробираюсь на Милан, Рим, Неаполь, Венецию. Сиенну. Не знаю, какие именно пункты захвачу. В Швейцарию не рассчитывал, а захватил Женеву, Лозанну, Бери и Люцерну; места больно хороши.
Предан Вам очень
Н. Рерих.
Архив Института русской литературы. Ф. 294, оп. I, д. 443. Автограф.1
Письма В. В. Стасова к Н. К. Рериху
1.
С<анкт>-П<етербург>, 10 мая 1897
Николай Константинович, все собирался писать Вам, с самого получения Вашего письма, да так и не собрался, пока вдруг не вспомнил, что 9-го мая — ведь св<ятой> Николай, и пожалуй как раз Вашего патрона. Ну, уж тут я сейчас цоп за перо и бумагу, и пишу Вам небрежно! Стыдно, что так долго заставляю ждать любезного именинника, да еще хилого блондина, с голубым воротником на шее. Если Вы и взаправду были вчера именинник, прошу Вас убедительно отвесить от меня почтительный поклон Вашему патрону и командиру и засвидетельствовать ему глубочайшее почтение от некоего бумагомарателя в Петербурге. Ну-с, хорошо-с, а позвольте спросить, как Вы провели свой торжественный день бенефиса, и что Вы во время его прохождения делали? Если ничего больше, как только на охоту ходили, да бедных птиц били, ни в чем не повинных, ни душой, ни телом, ни хвостом, ни лапками, то Вам скучно или нечего делать, и ничего Вы лучше не придумали, как лишать кого-то жизни от нечего делать — то я Вас не хвалю ничуть и желаю Вам, чтоб тот или другой Никола поскорей от Вас отступился и повернулся к Вам задом, — что это дескать за страшный протеже у меня, только и умеет, что простреливать насквозь чужие головы и зады! Нет, нет, ради самого Господа Бога (которого, впрочем, я мало знаю и мало утруждаю собою), — и всех его святых, прошу Вас это негодное дело бросить и ни до каких курков и зарядов больше никогда не дотрагиваться! Не лучше ли все это позабыть и начать что-нибудь другое — получше? Напри« м<ер>, вместо железной большой палки, называемой «ружье», взять в правую руку палку деревянную, гораздо покороче и полегче, называемую «кисть», а то еще деревянную палочку, еще покороче и полегче, называемую «карандаш», и ими рисовать, и писать, и сочинять, и придумывать, и поправлять, и доканчивать что ни есть хорошее, и добропорядочное, и интересное. А то — бедные птицы и птички, которые должны, стремглав, головой вниз, лететь перед Вами мертвые. Какая гадкость, какая мерзость!!! То ли дело, чтобы вы никогда — никогда больше до них всех не дотрагивались, — что за дурацкая и скверная, бессердечная «забава»!! То ли дело, чтобы Вы занимались с утра до вечера настоящим делом, делом художества, — если только Вы в самом деле к нему способны, чего я, конечно, никакими судьбами, покуда, отгадать не могу. Писали бы выношенные хорошенько, у Вас внутри, сюжеты, и давали им новую пластику и жизнь — вот это было бы чудесно. А то — стрельба какая-то паршивая и говенная — черту-ли в ней, на что она Вам! Да, но вот что для меня большой вопрос и забота: есть у Вас настоящий талант и способность? Или Вы только побалуете-побалуете, да потом бросите преспокойно, для какого-либо совершенно другого дела? Ведь первая молодость, а потом — возмужалые годы, ведь это две совсем разные статьи! И я столько сотен раз принужден был разочаровываться, и терпеть немилосердное жестокое крушение насчет других! Вот это беда страшная.
Владимир> В<асильевич> С<тасов>
2.
С<анкт>-П<етербург>, 12 июня <18>97
Николай Федорович,1 Вы меня сильно порадовали рисунком древней русской избы. Хорошо! Очень хорошо! И знаете, со мною одобрял Вас, давеча, один мой приятель, который чего-нибудь да стоит: Ропет — архитектор. А у него великое чутье ко всему национальному и народному, особенно ко всему древне-восточному, а значит — и древне-русскому, так как все это нераздельно! Вдобавок ко всему остальному (т. е. насчет верности ноты, взятой Вами в «избе» и «лодке-однодеревке»), он еще прибавил выражение своего удовольствия, как хуторника-рисовальщика, насчет того, как-мол ловко, свежо и свободно обе эти вещи нарисовались у Вас. Что касается лично меня, то я был в большом восхищении, и начинаю думать, что Вы, пожалуй, и в самом деле сделаете и наделаете много хорошего. Только, кажется, у Вас будут все хоровые массы, с большою этнографией, с историческим характером и подробностями, но вовсе не будет, или мало будет, отдельных личных выражений и всего психологического. Что же! Это тоже не худо, если кто способен тут достигать чего-то ладного, изрядного.
Подождем, посмотрим.
Про все варяжское и норманское — мы поговорим позже: это предмет большой и сложный; я вам покажу предметы, и дам прочитать описаний — много. Торопиться — вредно. Поверхностно будет. Больше на сегодня — некогда.
Ваш В<ладимир> С<тасов>
Тетрадки о Ге посылаю.
1 Описка В. В. Стасова.
3.
С<анкт>-П<етербург>,
Имп<ераторская> Публ<ичная> Б<иблиоте>ка,
31 июля <18>97
Многоуважаемый Николай Федорович.1 Вот как я поздно получил Ваше письмо о раме — а все оттого, что долго оставался на даче. Я там писал и кончил статьи свои о Ге. Теперь жду корректуры VIII и (последней) статьи.
Но если б я и раньше получил Ваше письмо, делу от того не было бы лучше! Я все равно ничего хорошего не мог бы Вам сообщить. Известные русские орнаменты (по рукописям) не идут раньше XI-го века; а Вам надо бы раньше. Значит: либо Вам надо брать (для дерева): либо конские двойные, либо одиночные головы... — на коньках изб деревенских (это есть изображения солнца, света — пожалуй, вообще «божества», доброжелательства, отвращение зла), либо есть резьба на дереве, которую мы встречаем на скалках (которыми бьют белье при мытье), розетки на мачтах судов... (— тоже — «солнце» и «отвращение зла»), хоть, наконец, «плетешки ременные», которыми наполнены рисунки всех древнейших наших рукописей (здесь тайный смысл — колдовство, заговоры). Наконец, — вышивки красной ниткой на полотенцах. Лучше и достовернее Вы ничего не найдете. Укажите, что Вы из всего этого пожелаете выбрать, я срисую или дам кому-нибудь срисовать, и тотчас пошлю Вам. Но, несколько лет тому назад, Ропет нарисовал Репину для «древне-славянской рамы» длинные полосы пожирающих друг друга драконов, чудовищ, зверей, и это было придумано очень хорошо и верно! Не сделаете ли и Вы то же самое? Будет верно! Или послать Вам образец такого рисунка, еще чисто-азиатского, из седой древности? Из рисунков полотенец прекрасно было бы сделать жертвоприносящих баб, в самой древней форме, с веточками в руках, например, платье — клетчатое, как у малоазиатов еще архаического времени, — или у наших малороссийских плахт.
Всего этого есть разнообразие очень большое. Ой, право, попользуйтесь полотенцами!! Хорошо будет!
Ваш В<ладимир> С<тасов>
Много работаю.
1 Повторная описка В. В. Стасова.
4.
Bad-Nauheim,
Вторник, 23 июня/<5 июля> [18]98
Вот как поздно, наконец, собрался я к Вам написать, Николай Константинович! Что делать, не моя вина!! В Берлине я пробыл мало, всего 1½ дня, в Париже 10 дней, и все в великих работах, то читал, писал и смотрел (последнее — в персидских и тюркских рукописях, оттуда Вы увидите у меня, осенью в Публ<ичной> Б<иблиоте>ке, удивительные копни с Тамерланом, его женами и двором, чего я никогда еще не видел даже в Лондоне!!), разыскивал разных старых и новых знакомых, от которых получал множество сведений для будущих работ, художественных и иных, читал чертову пропасть газет всех оттенков (все это читал в постели, рано утром, либо поздно вечером, а то иначе некогда было!), наконец, проводил время на выставках и у Антокольского в семействе, да вдобавок писал кучу писем домой и родным — вот, значит, опять не приходилось писать на Извару. Наконец, приехал сюда и тут принялся за настоящее свое писанье, и скоро послал в «Новости» две больших статьи, из которых одна напечатана там 14-го июня, а другая печатается там, вероятно, сегодня, 23-го (мне недавно присылали сюда корректуру). Я так усердно и настойчиво писал их, что даже целый день не выходил со двора, и до вечера — не был! Ну-с, кроме того, опять писал пропасть писем в Петербург, в Москву, в Казань, в Париж, Лондон, разные места Германии — все это в ответ на разные скорые дела, открыть, закрыть и т. д. Да, вдобавок ко всему тому, начал писать свою книгу, помните я давно Вам рассказывал про нее? И написал уже там кое-что. Гуляю только по вечерам на террасе Кур-Гауза или у Лебединого пруда, и то только с 8 до 10 ч<асов> вечера, а то, пожалуй, геморрой сделается от сиденья! Читал я здесь тоже ужасно много — все приготовления к моему предмету! Мои комнатки здесь (обе очень веселенькие, одна с балконом на главную аллею парка) — настоящий кабинет библиотечный — так много книг, и вся этажерка, и весь стол наполнены стоящими и лежащими книгами, бумаг тоже кипа, — у меня даже есть 4 громадных тома лексикона
Ларусса, помните, Вы видели у нас в Б<иблиоте>ке. Вот как у меня идет время! Событий — никаких! Читаю да пишу, пишу да читаю, да для диверсии болтаю на променадах по террасам с цветами — немало русских. Правда, была еще одна диверсия: в воскресенье смотрел в большой зале Кур-Гауза, освещенной электричеством, словно наше Дворянское Собрание, — смотрел, чего Вы думаете? Фокусника украшенного, словно Скобелев или великий князь какой-то, множеством орденов, звезд и медалей (откуда он все это набрал — один черт знает!?). И было все премило и пречудесно! Само собою разумеется, из маленького портмоне у него вдруг выскакивали огромные длинные палки с флагами, из небольшой чьей-то шляпы из публики он вдруг выматывал аршин 100 тесемок, стрелял из пистолета, и в 10 саженях от него вдруг повисали на зеркале часы, взятые у кого-нибудь из нас, в зале — и т.д., и т.д., как быть следует — и мне это полезно было смотреть, смеяться и хлопать, потому что голова начинала побаливать от натуги и работы. — Ну-с, вот это все я. Теперь спрашивается, что Вы-то? Как и что? Как живете и что делаете, и что выдумываете и что задумываете? И много ли всякого славянства навыдумывали? И много ли удалось? Авось напишете, и даже поспеете сюда! Думаю пробыть здесь еще недели 1½ или даже 2, этак до 5-6 июля, нашего: жду сюда еще некоторых русских знакомых!
А вот, слышали-ли Вы, или читали, что Репин все-таки поехал в Палестину делать этюды местности для своей картины: «Искушение Христа дьяволом». Ведь не удалось, все ему это говорили, и он сам сознавался — однако все-таки упорно поехал! Но тут что случилось: раньше Одессы у него вытащили 2000 рублей из портмоне — не знаю, как он дальше продолжал дорогу. Вот это одно художественное событие, а вот еще другое. «Декадентский староста», т.е. Дягилев, напечатал в «Петербургской) газете» (еще 25 мая, не видели ли Вы?) почти манифест, где рассказывал, явно для художников, кто пожаднее и позагребастее, что у их журнала — 100000 рублей, а для публики (и главное, купцов), что журнал их будет национальный, художественно-промышленный, и от сих пор начнется поворот в нашем искусстве, которое давно «неудачно», а теперь сделается удачным и хорошим, и известным всей Европе. — Что, худо?!! Кажется, мне всю осень и зиму придется вести жестокую (борьбу) и производить великие сражения? Авось и Вы будете участвовать с нами в битвах? Пишите же.
Ваш В<ладимир> С<тасов>
5.
Среда, 5 мая <18>99,
11ч<асов> вечера
Николай Константинович, я очень рад, что не поспел до настоящей минуты написать Вам (а не поспел, потому что после обеда ездил к доктору своему, а потом приходило много народа справляться о моем здоровье). Я этому рад, потому что между тем пришло Ваше письмо ко мне с посыльным, и теперь мое письмо получит несколько иной вид.
Мне ведь больше хочется, что Вы увидели бы в письме моем — только, и единственно только — симпатию к Вам и желание быть Вам на что-нибудь пригодным. Вижу, что Вы расстроены, что Вы взволнованы всякими обстоятельствами, и внешними, и внутренними, и оттого мне в настоящую минуту еще менее, чем когда-нибудь прежде есть охота отличаться, командовать, взыскивать, учить, требовать, вообще гарцевать! Это все не в моих правах, и ничего этого я не знаю и не умею. И во-первых, скажу Вам, что у меня и в голове не было ни единой 1/100 мысли о том, зачем Вы действуете в журнале Попкова. Я об этом ничуть и не думал. Полезно или приятно Вам быть там — ну и слава Богу! Тут нет, по-моему, ни единой черточки чего-то дурного. Я об этом и не помышлял говорить с Вами, а тем менее упрекать Вас в этом. Ни-ни-ни!!! Во-вторых, далека от меня, вполне, мысль о справедливости или несправедливости Репина (да и всей вообще Академии) относительно Вас и Щербиновского, да, наконец, и каких угодно художников. Я ничего тут не знаю, никакие подробности мне не известны, да мне и не пришлось бы никогда в них вмешиваться. Это мир мне чуждый и ненавистный! И Академия, и Репин, и кто угодно еще, поминутно бывают несправедливы, гадко несправедливы, отвратительно несправедливы. Это вечно бывает, поминутно везде повторяется, и, конечно, до скончания мира будет повторяться. Никто из всех нас, самых доброжелательных, ничего тут не поделает!
Это все обстоятельства внешние, о которых я теперь вовсе и не думал с Вами, равно и о непокупке Вашей картины. Я всегда очень желал Вам успеха, но если его не было, то я о нем только жалею — и больше ничего!
Какая разница была бы, если б Вашу нынешнюю картину купили бы? Разница была бы только в том, что у Вас на несколько дней и часов было бы улучшено Ваше внешнее благосостояние, и, что быть может, Вы даже уехали-бы за границу нынешним летом!
Но что же тут было бы в самом корню утешительного, восхитительного, действительно полезного? Я думаю — ничего! Мало ли кто ездил из наших, в последнее время, за границу — и что из этого выходило? Да ровно ничего. Примеры Вам известны. Нет, нет, я хотел бы говорить с Вами вовсе не о Вашем благосостоянии, домашнем хозяйстве и выгодах (которым, впрочем, готов сочувствовать искренне!). Я хотел говорить с Вами о чем-то более важном, нужном, серьезном и глубоком, именно потому, что к Вам расположен, ожидаю от Вас того и сего и желал бы принести Вам пользу.
В разговоре со мною Репин сказал: «Р<ерих> способен, даровит, у него есть краска, тон, чувство колорита и известная поэтичность, но что ему мешает и грозит — это то, что он недоучка, и, кажется, не очень-то расположен из этого положения выйти. Он мало учился, он совсем плохо рисует, и ему бы надо было — не картины слишком незрелые писать, а засесть на 3—4 года в класс, да рисовать, да рисовать. А то ему грозит так на веки и остаться очень несовершенным и недоученным. Учиться надо. Рисовать серьезно надо! И тогда можно надеяться, что из него выйдет настоящий и замечательный художник... Одною даровитостью ничего не возьмет еще...»
Таковы слова Репина. И хотя я и не художник, и не техник, а думал всегда то же и Вам говорил. Человеческие фигуры всегда меня оскорбляли у Вас, особливо во 2-й (нынешней картине). Чего тут ехать за границу, когда надо не ехать и смотреть иностранцев (Вы этого уже достаточно проделали на своем веку), а засесть за натуру человеческую и рисовать с нее упорно, ненасытно! Я всегда это думал и говорил, думаю и говорю и теперь. А заграница — еще не уйдет от Вас!!! Прислушайтесь к моим резонам, и тогда не будете сердиться на меня.
Ваш В<ладимир> С<тасов>
6.
Парголово, деревня Старожиловка,
Пятн<ица> 16 июля <18>99, утро
Пишу Вам, Никола Тростник, и в превеликой досаде, но зараз и в превеликом восхищении! Не знаю, кто у Вас там больной, и как, и где, и чем, и на много ли бедствует, и сколько именно к нему надо было Вам торопиться и лететь во все лопатки, — может быть от α и до ω архиправы, но мне было предосадно и преобидно, что Вы так вчера к нам и не попали!! Ведь кто знает, может быть моих именин, моего 15-го июля, так никогда более вовсе и не будет — а вот Вы взяли да пропустили! Предосадно, преобидно. И я, как только, вчера за завтраком, увидал в окно почтальона, а потом стал вертеть в руках Ваш конверт, так сейчас и сказал: «Ну, знать, и не будет! Ах, какой негодяй!..» Но когда потом расковырял шпилькой этот самый конверт, и достал из него старую ветхую полоску бумаги, от которой разило кофеем — так Вы сильно ее намазали для сходства с XVII веком, как я взглянул на лихую виньетку, как я взглянул на почерк, как я взглянул на слог, и склад, и лад, у меня пробежали мурашки удовольствия, и меня защекотало всего, от макушки до пяток. «Ну, сказал я про себя, а потом громко для всех, ну, молодец, Никола Тростник! Посмотрите, господа, глядите скорее сюда все!..» И все господа, стар и млад, барыни и барыньки, кавалера и кавалерики, разом улыбались и нахваливали во всю ивановскую. Ах, как мне нравился и сам боярин, сидящий в горлатой шапке и с воздетыми горé руками, словно в «Вознесении» каком-то, и его желтая рубашка, и голубые штаны, и наклоняющиеся к нему, словно в образах, византийцы с дарами и шапками в руках, и поспешающие в кибитках, за город, к боярину гости, едущие на кнутах и с дугами, идущими коням по колено, — наконец, все, все, даже самые дыры и щели на бумаге, словно объеденной мышами и зубами — все было чудесно, чудесно, и все гости, сколько ни перебывало вчерась у нас тут в Старожиловке, приехавших на кнутах и без кнутов, все восхищались, Ропет — в первую голову, Репин — во вторую, Матэ — в третью, наконец, тоже и Попка-попинька — в четвертую, а наконец, сам Блуменфельд, музыкант — залихватский и чудесный (которого Вы видел и, я думаю, по пятницам у акварелистов) — и тот здорово восхищался, и я — тоже, тоже, тоже!!!
Только одна у Вас проявилась великая ошибка: как-же это Вы, назвав меня везде «Володимером» (экое чудесное имя!), вдруг на 3-ей же строке написали: «Владимир Васильевич»?! Худо, худо, худо! За это Вам — Нуль!
Ваш В<ладимир> Стасов>
А нельзя-ли Вам приехать сюда к нам — во вторник, 20 июля? Во-первых, Ильин день, во-вторых — день рождения моего брата Александра.
7.
С<анкт>-П<етербург>,
Имп<ераторская> Публ<ичная> Б<иблиоте>ка,
22 янв<аря> 1901
Наилюбезнейший Николай Константинович, получив на днях Ваше письмо от «Воскресенья» (какого числа, месяца и года — не означено!), спешу послать Вам две статьи свои о «декадентах»: 25 ноября и 4 декабря, которые пожелаете. Буду очень рад, если они Вам хоть немножечко понравятся.
Сожалею, что не могу послать Вам сегодня же новую, чудную карикатуру Щербова в «Шуте» (ее, кажется, все тотчас же расхватали). Она, если не лучше даже «доения» кн<ягини> Тенишевой и «раскаяния» Репина, то, по, кр<айней> мере, ничуть им не уступает. Представлен широкий, во весь лист, купол Академии Художеств. На нем стоит ногами — Дягилев, в синем виц-мундире, но в юбочке танцовщицы, и в шлеме Минервы: он выгнул свой зад назад, пригнул колени и собирается сесть на купол, давить Академию всею своею тяжестью, но вместе, с приметным удовольствием и улыбкою, опускается задом на острый шип, которым увенчан купол Академии. Сбоку четыре протестанта Академии (Беклемишев, Мясоедов, Залеман и Позен) стоят с позами отчаяния и негодования, и всплескивают руками. А вдали, в перспективе, Петр Великий, на своем монументе, верхом, размахнул врозь руками от досады и изумления. Все вместе — чудесная карикатура!!!
Меня сильно порадовали Ваши известия о Ваших занятиях, работах и этюдах; также очень приятно, конечно, что Кормон Вас чем-то считает. Это хорошо. Но вот что я Вам скажу: не помню, писал ли и говорил ли я Вам, что в Париже есть человек, который для Ваших дел мог бы быть Вам очень полезен. Это — Волков (Федор Кондрат<ьевич>, профессор антропологии, этнографии и археологии, человек с большою репутацией. Его адрес: Paris, Avenue Reille, № 12, повидайтесь с ним, спишитесь телеграммами — и увидите, что останетесь довольны, — тем более, что он прекрасный, добрый и милый человек. — Ах, кстати, что я Вам скажу. В Вашем письме от «Воскресения» (неизвестного) Вы мне говорите о каком-то идоле, который я, будто бы Вам подарил — когда это, что это я Вам подарил — ничего не знаю и не помню. — Напомните, пожалуйста, я с удовольствием вспомню.
А знаете. Вы премило нарисовали «идолов» в середине письма своего. Ну, баста на сегодня! Я никак 5-е письмо теперь вот тут Вам пишу. Позволительно немножко и читать. Пишите. Не забывайте. Если что напечатаю, пошлю Вам. А свою статью «Искусство XIX-го века» для «Нивы» я на 9/10 уже кончил, когда она напечатается (действительно ли — в «Ниве», или отдельно) — я, авось, пошлю и Вам. Только не знаю, когда это совершится.
Пишите, пишите.
Ваш В<ладимир> С<тасов>
8.
Импер<аторская> Публ<ичная> Б<иблиотека>,
24 сент<ября> 1904
Многоуважаемый Николай Константинович,
1) Ради Бога не подумайте, что я забыл или не захотел быть у Вас в Обществе во вторник: совсем нет, я просто услыхал от Л<идии> В<асильевны> Верещагиной, что мне покуда еще рано ехать к Вам, потому что все важнейшие картины отданы фотографу для съемки — я и не ехал, думал, что Л<идия> В<асильевна>1 Вам это рассказала.
Теперь же я вполне готов приехать, как только картины воротятся от фотографа.
2) Я сильно теперь занят тремя корректурами (изданий: Анток<ольского>, Ге и моего «Сирийского блюда») — значит, чем позже мне можно будет заняться Верещагиным, тем для меня приятнее и удобнее.
Напишите, пожалуйста, когда приблизительно последний срок для отдачи моей вещи в типографию?
3) Впрочем, получил пачку писем В<асилия> В<асильевича> Верещагина к жене (очень-очень важных!), жду еще других писем его: из Америки и Японии. Они очень нужны!
4) Справку о Брюллове пришлю завтра или послезавтра. Страшно занят сегодня.
Ваш В<ладимир> Стасов
Архив Государственной Третьяковской Галереи. Ф. 44, д. 1318—1323, 1325.
1 Верещагина Лидия Васильевна — вторая жена художника Верещагина.
Письма Н. К. Рериха к М. К. Теншиевой
Воспроизводится по изданию:
Н.К. Рерих и народное искусство. Публикация В.П. Нечаева // Встречи с прошлым. Вып. 2. М.: Советская Россия, 1976. С. 106-117.
1
25 сент. 1903 г.
Глубокоуважаемая Мария Клавдиевна.
Прежде всего не могу не выразить Вам того подавляющего впечатления, которое произвели на меня художественные учреждения Ваши.
Только на почве таких центров с их чистою художественною атмосферою, с изучением исконного народного творчества, с примерами отборных образцов художества может расти истинно национальное наше искусство и занимать почетное место на Западе. От всего сердца позвольте сказать Вам — слава, слава!
О моих впечатлениях я еще буду докладывать в обществе, а также говорю о них в фельетоне «Нового времени», который должен идти на днях.
В Москве уже есть возможность любоваться прекрасными изделиями Талашкина, а Петербург пока еще совершенно лишен этого, что и побуждает меня обратиться от лица многих, интересующихся работами школы Вашей, не признаете ли Вы возможным прислать работы учеников Ваших для выставки на постоянной выставке в обществе. Я, лично, принял бы их и позаботился о лучшем распространении этих работ. В надежде, что Вы не откажете в этой просьбе, что даст доступ любителей к изделиям школы Вашей и послужит лучшим украшением выставки общества, буду ждать ответа Вашего, сохраняя всегда лучшее воспоминание о дне, проведенном у Вас.
За всю мою поездку я привез много материалов, видел много лучших мест России, и все же впечатление Талашкина остается самым краеугольным.
Среди нашего художественного сумбура и омута важно сознавать, что и у нас есть высокая почва, где люди живут действительно чистым искусством.
Прошу принять уверения в моем совершенном уважении и искренней преданности.
Николай Рерих
2
15 янв. 1904 г.
Глубокоуважаемая Мария Клавдиевна.
Немедленно постараюсь повидаться с Е. В. Сосновской, и условимся о времени и устройстве выставки. Я думаю, лучшее время для выставки — с февраля и т.д., т.е. начиная с Передвижной выставки, на которой бывает до 30 000 посетителей; все они, конечно, осматривают и постоянную выставку.
Фриз мой сделан не акварелью, а пастелью. Представляет он связную историю из охотничьей жизни древних. Если он может пригодиться для вышивки, я вышлю среднюю часть его, которая могла бы служить как отдельное панно-гобелен или же частью длинной полосы по карнизу всей комнаты. Рисунок шаблона я мог бы пройти сам, не знаю, в какую величину он может быть. Делать из пастели акварель, во-первых, боюсь затянуть по времени, во-вторых, пастельные тона, пожалуй, лучше могут приблизиться к тону холста и ниток. Если ничего не имеете против высылки фриза в пастели, дайте знать, пожалуйста, и я вышлю его малой скоростью.
От лица общества и лично от себя позвольте принести Вам глубокую благодарность за память о нашей выставке, которая украсится теперь прекрасными изделиями Талашкина. Передайте, пожалуйста, мой поклон княгине Екатерине Константиновне.
Искренно преданный Вам и глубоко уважающий
Н. Рерих
3
23 февраля 1904 г.
Глубокоуважаемая Мария Клавдиевна.
Сейчас получил я квитанции на высланные вещи; надеюсь скоро их выставить. При сем посылаю квитанцию на фриз. Очень боюсь, как бы его не стряхнули дорогою и не поломали стекла. Вчера обратился ко мне архитектор Баумгартен с вопросом, где бы могли изготовить художественные кафли для украшения дома. Признаться, я насплетничал про Ваши мастерские и направил его к Е. В. Сосновской, которая даст ему более положительные сведения. Надо, чтобы и зодчие шли об руку с художниками, а здоровая струя «Родника» утоляла жажду не только Москвы, где и без того много хорошей воды, но и наш бедный Петербург, где все водные трубы давно проржавели и сгнили. Как печально у нас дело искусства; теперь открыто шесть выставок, и, если бы Вы знали, какая скука на них; немногие свежие крохи прямо задавлены отвратительным хламом. Публике выставки, видимо, надоедают; художники вместо работы по искусству ссорятся, судятся и чуть не дерутся. Когда-то проглянет солнышко в бедном художестве нашем?
Очень благодарю Вас за присылки и жду увидать их на выставке.
Передайте, пожалуйста, мой поклон княгине Екатерине Константиновне.
Искренно Вам преданный
Н. Рерих
4
25 сент. 1904 г.
Глубокоуважаемая Мария Клавдиевна.
Сегодня получены так любезно присланные Вами вещи из Талашкина. Очень благодарю Вас.
Все еще не имею никакого ответа из Парижа о размере ниш.
Не интересует ли Вас следующее дело? Ввиду полного отсутствия на русском языке истории прикладных искусств, один молодой человек (некто Антокольский) в настоящее время ищет издателя для переводного труда с немецкого с добавлением главы об особенностях русского худож[ественно]-рем[есленного] производства. Прежде чем направить его к разным издателям, мне все-таки хотелось спросить Вас как главу русской художественной промышленности, не заинтересует ли Вас такое издание [...].
Перед Парижем или после выставки не думаете ли побывать в Петербурге? Я бы показал несколько акварелей. Иначе не знаю, как удобнее сделать. Нe прислать ли для выбора к Вам? А то, если отнимут от меня все хорошее, показать Вам оборыши тоже неприятно.
В Москве с января выходит новый художественный журнал «Искусство». Художественной стороной заведует Коровин. Малютин — художественной промышленностью, Фомин — архитектурой. Редактор — Тароватый.
Кажется, можно предполагать чистенькое издание. Сейчас устраиваю выставку Верещагина. Какие у него славные японские вещи. Заключительная нота деятельности будет самая художественная. Это приятно!
Не помню, писал ли: Головин сделал чудесные пастели, декорации к Ибсену — «Женщина с моря». Так шагнул вперед! Молодец! В Петербурге находится Врубель. Пока здоров. Повидаться с ним еще не пришлось. Много работаю. В ходу «Пещное действо».
Кланяюсь княгине Екатерине Константиновне.
Еще раз благодарю.
Искренно Вам преданный
Н. Рерих
5
14 января 1905 г.
Глубокоуважаемая Мария Клавдиевна.
Спасибо Вам за Ваше доброе, сердечное письмо; в дни общей тягости так дорого было получить его. Нехорошее время! Редко, когда чувствовал я себя в таком же смятении, к[ак] в воскресенье. В 10-11 час[ов] утра мимо окон шла густая во всю линию толпа, праздничная, молчаливая и трезвая. В 11 1/2 – 12 час[ов] эта же толпа в беспорядке, с воем, поднимая руки вверх, бежала обратно; по ней скакали уланы с шашками. Несомненно, если бы толпа стала бить улана, мне бы захотелось стрелять в нее в защиту слабейшего, но теперь при прыжках коней по безоружному народу загорелось внутри обратное. В 2 часа около Среднего проспекта была уже баррикада из телефон[ной] проволоки и красные флаги — знаки, что петиция не принята. (В противном случае флаг должен был быть белый.) В 4 часа стрельба — баррикада оставлена, и составлена из телег у Малого проспекта другая, к вечеру тоже разбитая пехотой. Еще худшие вещи произошли в других местах. В Александровском саду убито от пятнадцати — тридцати случайных детей. Больницы все переполнены. По частным подсчетам пострадало до трех тысяч человек. Все смешалось. Чисто рабочее движение слилось с революционным. Теперь еще присоединился произвол генерал-губернаторства и возроптали даже самые «почтенные» и увешанные «отличиями» старцы. Взято уже до восьмидесяти присяжных поверен[ных] и юристов (Арсеньев, Гессен, Шнитников и др.) — также М. Горький.
Ежедневно новые случаи нападения на улицах казаков на студентов и даже гимназистов. Сын В. И. Зарубина еле убежал от удара шашки, выходя из гимназии. Двоюродный брат жены Митусов, проходя по улице, был бит казаками по приказанию офицера; другой — Гол[енищев]-Кутузов, мичман, был стащен толпою с извозчика. На Невском у Полицейского моста толпа кричала войску: «Братоубийцы! Умеете против безоружных, а перед японцами отступаете!» К довершению всего великие князья, когда даже малые дети знали об избиении, спрашивали: «А разве и раненые были?» [...] После толпы рабочих появилась толпа хулиганов, била стекла и громила лавки. Много разбито у нас на Малом проспекте, на Садовой, на Петербургской стороне. Теперь террор идет с двух сторон, и, выезжая из дому, не знаешь, стащит ли толпа с извозчика или будут бить казаки! Беда, большая беда! И ничего лучшего не видно, и если сейчас и заглохнет яркое движение, то каждую минуту можно ждать нового сильнейшего взрыва. Читали ли Вы петицию? Вчера мне Сабанеев дал прочитать. Кончается она приблизительно так (писали, наверно, не рабочие): «Мы идем к дворцу твоему, государь, и перед нами путь жизни или путь смерти. Мы готовы идти тем путем, каким ты повелишь». Вчера мне передавал И. Толстой, что будто бы в Париже и в Лондоне разбиты наши посольства или консульства... Я не верю. [...] Про священника Гапона масса противоречащих слухов, кто говорит, что он ранен, а другие — что бежал за границу. Об искусстве даже мало и думается, и хорошо, что все откладывается. Вполне разделяю Ваше мнение о способе выставки и нынче ничего не выставлю в Париже; если позволите, приберегу. Надо дать хороший русский аккорд. Дягилева не видал, а если и увижу, скажу, что писать теперь просто не расположен. Когда и это дело покончилось, скажу, что особенно отдалило меня от участия в «Мире иск[усства]». Все они, как Вы лучше меня знаете, слишком широки в денежном отношении. Я же не могу допустить в моей репутации еще такой черточки. Защититься от такого денежного положения мне можно было в журнале или отдельными номерами или вполне отграниченным отделом; так как они далеки от мысли и о первом и о втором, то из меня они сделали бы удобный щит, выдвигаемый иногда в случаях, для них неприятных; при отсутствии разграничения ведь так трудно иногда указать истинного виновника траты или даже перерасхода. А ведь таких вопросов между нами, не правда ли, никогда не должно возникать, ибо оба мы одинаково должны стремиться только к лучшему. Вы, может быть, упрекнете меня опять в несовременности, но, право, и теперь нужно все-таки сохранять кое-какие крохи достоинства. Ну, да ведь Вы лучше меня это чувствуете. Если со временем возникнут отдельные издания, то к ним прежде всего должны быть основания точности, далее скажу, педантичности, лишь бы не обратное. А теперь, думаю, ни для каких художественных изданий не время. Как Вы думаете? Столько неожиданного понахлынуло!
Издание Талашкина не худо бы иметь не ранее выставки в Париже, а оттуда уже заслуженным оно пошло бы в Русь.
Вполне разделяю и Ваше мнение о журнале Тароватого, и даже иконы на фольговой подкладке не скрашивают убожества идеи. Это обезьяна, из которой человека никогда не произойдет, и Дарвин сказал бы то же. Пусть погибает!!
Жаль только, что на некоторых людей такое мертворождение действует подтверждением, что, кроме них, нет на Руси никого и ничего. Но неужели же Дягилев ничего Вам не пишет? Жена все думает, что они нашли где-нибудь деньги; правда, иначе трудно объяснить их бесцеремонность и невнимание. Я очень рад выслать Вам акварель, прежде всего, чтобы воочию реабилитировать ее тона, испорченные печатью. Мне представляется, что в таком виде могла бы быть небольшая молельня; могло бы получиться настроение. Конечно, только матовая живопись с очень тусклым дневным светом — больше все огневое и не электрическое, а длинные желтоватые языки, колеблющиеся. Буду доволен, если она Вам понравится, ибо считаю более или менее удачною. Хотя Щербатов и просил оставить за ним, но [я] охотнее уступил бы Вам, ибо имею повод на него дуться. Об этом расскажу на словах; боюсь, что в нем мало убеждения, а для серьезного дела это плохо, — нужна твердость, в какие бы мягкие бумажки ее ни заворачивать и как бы ни деликатничать, а подо всем должна быть убежденность. Худо, если наоборот. Но не торопитесь решать с этою акварелью. Из Парижа скоро пришлет Вам мою гуашь Soulier, который воспроизводит ее в «L'art decoratif», а к тому времени поспеют и «Святители». Я их тоже могу прислать. Если что-нибудь и захотели бы оставить, Вам легче выбрать и на досуге виднее, с какою вещью легче жить потом. А то бывает, что первое впечатление сносное, а для жизни вещь не годится, вычерпается до дна, и хоть глаза бы не смотрели! Особенно печально это с людьми. Многие на меня в претензии, но я не виноват, если их дно сейчас же и видно, а на дне-то плоскость, да еще с осадками. Бог с ними, с такими. Как все три вещи приедут, Вы и посмотрите на досуге, и скажете мне свое мнение совершенно свободно, и все остальное обратно пришлете. Мне так приятно и ценно Ваше суждение. Цена им будет, чтобы не говорить после, так хуже и мне труднее: эскиз росписи молельни — 350 руб., «Пещное действо» — 500, «Святители» (собор) — 600. Снимок с «Пещного действа» должен идти в «Art decoratif», кажется, в марте. В силах моих все еще чувствуется надлом какой-то, и очень боюсь, что вместо летних скитаний Меня посадят на молоко и прочее благоупитание. Жена очень тревожится все это время и удручена известиями и каждодневными подробностями. Мы самоеды какие-то! — право. Среди нашего одиночества ее очень тронуло Ваше сердечное слово; она Вам очень кланяется и княгине Екатерине Константиновне тоже. А в Смоленске тихо? Очень жду всегда Ваших писем.
Искренно Вам преданный
Н. Рерих
Акварель сдаю «Гергарду и Гей», он, кажется, хорошо упаковывает.
6
29 янв. 1905 г.
Глубокоуважаемая Мария Клавдиевна.
Хочется мне уведомить Вас вот о какой истории. За последнее время в Петербурге составилось «дружество» из молодых писателей, философов, художников и артистов; главною задачею «дружества» является обоюдное уважение и духовная помощь против всепожирающего «один в поле не воин». В числе содружников есть сотрудники всех петербургских газет и журналов, готовые оказать содействие и друг другу, и достойным работникам искусства. Словом, намечается стройная организация, которая может поддержать многое. Главное условие выбора в члены содружества — это единогласное избрание, и если хоть один содружник имеет камень про[тив] новоизбираемого, то выборы недействительны. Из имен, Вам знакомых, там С. Маковский, Д. Мусина, С. Рафалович («Весы»), Ростиславов, намечен Врубель и пр. Недавно и меня избрали туда. Теперь предположено сделать несколько изданий по разным отраслям: выпуски стихов, прозы, критики и художества. На прошлом собрании положено: сделать выпуски «Малявин», «Врубель», статей Маковского, моих вещей и т. п. Был разговор о выпуске Вашего производства. Пока я не дал хода этому разговору, ибо хотел раньше знать Ваше мнение. Как Вы полагаете? У меня является мысль, что может быть издание Вашего дела и лучше бы сделать не Вам самим, а постороннему изданию. Конечно, писать буду я, и, кроме того, во всех изданиях будут собраны лучшие отзывы из прочей печати. Конечно, все это произойдет не ранее осени (т. е. летом подготовка), но Ваше конфиденциальное мнение лично мне нужно бы знать теперь. Право, лучше мне, нежели бороться против «Мир[а] иск[усства]» и всего их нахальства — лучше начать дело на свободной почве и с гарантией сочувственного отношения всей прессы. Вчера с Маковским обсуждали мы часа четыре, и все как будто и хорошо обстоит. Жду Ваше мнение.
Вчера же слышал я ужасную подробность последствий 9 января. Трупы были в тридцати вагонах свезены на Преображенское кладбище и зарыты ночью в две ямы голыми. Толпа родственников пришла пешком из СПб и бросилась разрывать яму. Казаки разгоняли. Очевидец, пришедший искать своего товарища, говорит, что было ужасно.
Был у меня Стеллецкий. Пришел тихенький, гаденький. Сидел на кончике стула. Пришлось раза три оборвать его в рассказах о Талашкине. Рассказывал, что он отказался от ведения гончарной мастерской, ибо там беспорядок. Спрашиваю, почему же вы не взялись упорядочить ее? «Да разве я думаю посвящать себя этому делу? Я скульптор. Княгиня еще хотела меня химии учить!» — «И следовало,— говорю,— ибо какой же руководитель без знаний». Наконец, мне эти разговоры надоели, и я сказал: «Придется княгине, несмотря на все ее добрые желания, взять заграничных мастеров; у нас нет порядочных техников заведующих». Вообще беседа была дипломатическая и с камнями за пазухой. Ну и бог с ней, с этой блохой искусства!! Виделся опять с Врубелем. Пришел в еще больший восторг. Вот оно, что надо; вот чем может двигаться наше искусство!
После бессилия, кажется, опять втягиваюсь в работу. Все ли у Вас хорошо?
Жена кланяется. Поклон княгине Екатерине Константиновне.
Искренно Вам предан.
Н. Рерих
В.П. Нечаев.
Н.К. Рерих и народное искусство
В конце прошлого столетия, когда в среде русской художественной интеллигенции возник большой интерес к истории своего отечества, к старине, Николай Константинович Рерих (1874—1947) был одним из тех мастеров живописи, которые в своем творчестве обратились к теме древней Руси. Русская история, русское народное творчество привлекали внимание художника еще в детстве. В юные годы, под влиянием В. В. Стасова, это увлечение ширилось и крепло. Рерих стал историком и археологом, искусствоведом и публицистом, заговорившим о древней иконописи и архитектуре с большим знанием дела. Древние сказания и обычаи, народная музыка, ремесла, старинная одежда — все привлекало внимание художника, ибо давало обильную пищу для его творчества. Его картины — своеобразная веха в русской исторической живописи.
Активная общественная деятельность Рериха была направлена на пропаганду народного искусства, популяризацию памятников древнерусского зодчества. В 1903—1904 годах он посетил многие старинные русские города. В результате этой поездки появилась большая серия этюдов, названных одним из исследователей его творчества «Пантеоном нашей былой славы». В числе мест, которые Рерих посетил в 1903 году, было и имение княгини Марии Клавдиевны Тенишевой — Талашкино.
Здесь, в Талашкине, в 18 километрах к юго-востоку от Смоленска, в конце прошлого века энергичная деятельница русской культуры М. К. Тенишева (1867-1928) открыла художественные мастерские (резную, столярную, керамическую, красильную, вышивальную и другие), задачей которых было возрождение русского народного искусства. В Талашкине работали такие известные художники, как М. А. Врубель, К. А. Коровин, С. В. Малютин, А. Я. Головин и другие. Сама Мария Клавдиевна работала над созданием изделий с эмалевым покрытием. В Москве был открыт специальный магазин «Родник», где продавались изделия талашкинских мастерских, получивших вскоре всемирную известность.
К зачинателям талашкинского художественного центра присоединился и Рерих. По просьбе Тенишевой он начал работать над фризом «Север. Охота». По его рисункам в мастерских были изготовлены мебель и вышивки. Другой крупной работой Рериха в Талашкине была роспись церкви-усыпальницы; по его эскизу была выполнена сохранившаяся до наших дней мозаика над входом в церковь. Вскоре после своего первого посещения Талашкина Рерих написал статью «Старина», опубликованную 23 декабря 1903 года в газете «Новое время». Затем, являясь секретарем Общества поощрения художеств, Николай Константинович организовал выставку художественных изделий талашкинских мастерских в Петербурге в помещении общества. В 1905 году издательством «Содружество» при участии Рериха была выпущена книга «Талашкино». В статье «Обеднели мы», опубликованной в этой книге, Рерих призывал художников использовать лучшие традиции народного искусства. Рерих придавал Талашкину большое значение в деле эстетического воспитания народа. В то время, когда многие деятели культуры того времени отрицали общественную роль искусства, были равнодушны к его народным истокам, Рерих был убежденным сторонником возрождения традиций русского прикладного искусства.
Все это нашло отражение и в публикуемых шести письмах Рериха, относящихся к начальному периоду его знакомства с Тенишевой. Письма свидетельствуют не только о художественной, но и о практической помощи, оказываемой Рерихом талашкинским начинаниям, отражают его взаимоотношения с современниками, содержат оценку творчества Врубеля, Головина и других художников. Письма затрагивают и такую проблему, как взаимоотношения Рериха с представителями художественной группировки «Мир искусства», где он занимал особую позицию. Западнические тенденции этой группировки встречали резкий отпор с его стороны. Большая самостоятельность в оценке художественных явлений сказывается у Рериха и в его оценке работ В. В. Верещагина, чье творчество вызывало нападки со стороны «мирискусников». Большая требовательность Рериха к людям и к себе, его принципиальность, его организаторские способности, щепетильность в финансовых вопросах — все эти чисто человеческие свойства его натуры нашли яркое выражение в письмах к Тенишевой. Именно этим и можно объяснить его строки, проникнутые неприязнью к князю С. А. Щербатову — художнику и коллекционеру и Д. С. Стеллецкому — художнику и скульптору. Два письма Рериха за январь 1905 года интересны описанием событий кровавого воскресенья 9 января, очевидцем которых он был. Не всегда понимая до конца все происходившее в политической жизни России тех лет, Рерих все же оставался на стороне народа. В этих письмах упоминаются арестованные общественные деятели, публицисты и юристы К. К. Арсеньев, И. В. Гессен, Н. Н. Шнитников, а также священник Георгий Гапон, возглавивший шествие петербургских рабочих к Зимнему дворцу, впоследствии разоблаченный как провокатор.
В других публикуемых письмах упоминаются близкие друзья Тенишевой Елена Васильевна Сосновская — дочь смоленского губернатора, руководительница вышивальной мастерской в Талашкине и княгиня Екатерина Константиновна Святополк-Четвертинская — бывшая владелица Талашкина. В письмах Рериха фигурируют также И. И. Толстой — археолог, нумизмат, вице-президент Академии художеств в 1893—1905 годах, — и Е. А. Сабанеев — директор художественной школы Общества поощрения художеств, Н. Я. Тароватый — редактор журнала «Искусство» и С. К. Маковский — редактор журнала «Аполлон»; а также С. П. Дягилев — художественный и театральный деятель, редактор журнала «Мир искусства», организатор «Русских сезонов за границей»; художник В. И. Зарубин; художественные критики А. А. Ростиславов и Л. М. Антокольский; Е. Е. Баумгартен и И. А. Фомин — архитекторы; С. Л. Рафалович — поэт, драматург и Д. М. Мусина — актриса.
В письмах идет также речь и о работах самого Рериха «Святители», «Пещное действо».
Тенишева жила с 1915 года в Париже, организовывая русские выставки. Через год после ее смерти, в 1929 году, Рерих писал, что имя ее для потомства «запечатлеется среди имен истинных созидателей».
Многочисленные коллекции, собранные Тенишевой (акварели русских и западных художников, изделия старинных русских ремесел, предметы русской старины), как и желала Мария Клавдиевна, остались на родине. Многие экспонаты этих коллекций можно видеть теперь в музеях Москвы, Ленинграда, Смоленска. Бывшая усадьба Тенишевой в Талашкине объявлена историко-художественным заповедником. Деревянный дом, выстроенный по проекту художника Малютина для вышивальной и белошвейной мастерских, — «Теремок» — является сейчас филиалом Смоленского областного музея изобразительных и прикладных искусств.
На родину возвратились и письма Николая Константиновича к Тенишевой. В 1971 году с помощью парижанина адвоката Леона Гринберга они поступили на постоянное государственное хранение в ЦГАЛИ СССР, где находятся в фонде Н. К. Рериха (ф. 2408). Публикуемые шесть писем художника написаны из Петербурга. Печатаются письма с небольшими сокращениями.
Письмо Н.К. Рериха к А.А. Карелину (1904)
Воспроизводится по изданию:
Письмо Н.К. Рериха. Публикация Л.Фарбера // Журнал «Искусство» (Москва). 1959. № 9. С. 75.
Фарбер Л. Предисловие к публикации
В Горьковском областном историческом архиве нами найдено письмо Н. К. Рериха к А. А. Карелину. В 1904 году Андрей Андреевич Карелин, нижегородский художник и критик, сын знаменитого художника и фотографа А. О. Карелина, обратился к Рериху от имени Нижегородского художественного музея с просьбой подарить музею какую-нибудь из своих картин. Н. К. Рерих дарит музею «Соглядатаев». Картина изображает вражеских лазутчиков в монгольских шапках и халатах: лёжа на холме, соглядатаи что-то высматривают в долине — там в ночной дали русский городок с характерными строениями в древнем стиле. Эта картина до сих пор занимает видное место в экспозиции Горьковского художественного музея.
Нам кажется, что найденное письмо представляет определённый интерес: оно говорит и об общественном лице Н. К. Рериха и является хотя и краткой, но первой из дошедших до нас автобиографических справок известного художника-учёного. (Л. Фарбер)
Рерих Н. К. – Карелину А. А.
Глубокоуважаемый Андрей Андреевич!
На письмо Ваше от 11-го с[его] февраля могу сообщить Вам, что картина, которую я могу отдать в Нижегородский музей, называется «Соглядатаи»; размер рамы 22х47 вершков; была выставлена на выставке в Императорской Академии художеств 1902 года. (Освещение картине требуется или верхнее или боковое, но отнюдь не фас.)
Согласно желанию Вашему, сообщаю несколько сведений о себе. Родился в СПб. в 1874 г. Поступил в Академию и в Университет (по юридическому факультету) в 1893 г. Окончил Академию по мастерской Куинджи в 1897 г. Выставлялся на выставках Академической и Мира искусств. С 1901 года секретарем Императ. Общества поощрения художеств. По поручению Имп. Русского археологического общества произвёл ряд раскопок в северных губерниях. Главнейшие картины: в Русском музее императора Александра III, в Третьяковской галерее и в частных собраниях: Е. И. В. Государя Императора, Е. В. Принца Петра Александровича Ольденбургского, кн. С. А. Щербатова, В. В. фон Мекк, Р. Д. Вострякова, С. С. Боткина, М. Ф. Якунчиковой и др.
Получить картину можно во всякое время, но удобнее утром от 11 до 1 часу.
С искренним уважением искренне Вам преданный
Н. Рерих
12 февраля 1904 г.