ruenfrdeit
Скрыть оглавление

Переписка финского периода. 1917-1919 гг.

Воспроизводится по изданию:

Н. К. Рерих. 1917–1919. Материалы к биографии. / Сост.: О. И. Ешалова, А. П. Соболев.  СПб.: Фирма Коста, 2008.

 

 

Предисловие

 

С каждым годом в нашей стране имена Рерихов привлекают к себе всё больше внимания. Наследие знаменитой семьи изучается, проходят всевозможные мероприятия, выходят книги, статьи, появляются публикации, вызывающие жаркие споры. Идёт непростой процесс освоения нового: то, что вчера вызывало недоумение, сегодня может явить понимание и даже интерес. Но, несмотря на это, многие отрезки в их биографии остаются малоисследованными. Одному из них и посвящается эта книга.

Финский, или скандинавский, период 1917–1919 гг. считается одним из самых загадочных и таинственных. Он разделил жизнь Рерихов на две части, совпав с коренными переменами в России, которые «потрясли весь мир». В этот период была подведена черта прошлому, в которое для Рерихов уже не было возврата, и тогда же наметился их дальнейший путь к ещё неосознанной цели, достижению которой они посвятят всю оставшуюся жизнь.

Начинается он 16 декабря 1916 года, когда семья Рерихов из Петрограда едет в Финляндию в незнакомый город Сердоболь (Сортавала) на рождественские праздники. Они живут в гостинице «Сеурахуоне», расположенной в центре города. Вероятно, в начале января они возвращаются обратно в Петроград.

В середине мая 1917 года из-за обострившейся пневмонии Н. К. Рерих с семьёй снова выезжает из Петрограда в Сердоболь. На этот раз они останавливаются в имении ректора сортавальской учительской семинарии Оскара Реландера, которое находилось недалеко от города, на берегу залива Юхинлахти, что в переводе означает «Залив Единения». И не зря Рерихи жили именно в этом месте — само название было близко Н. К. Рериху, оно как нельзя лучше отвечало его внутреннему мироощущению и взглядам на культуру.

В первое время художник полон впечатлений: он ведёт активную переписку, приглашает своих адресатов в гости. Через некоторое время, по мере нарастания напряжённости в стране, настроение меняется: появляется тревога за будущее, ощущаются приближающиеся перемены. Рерих озабочен судьбой школы, которой руководит: непонятно, будут ли занятия, сможет ли школа работать в прежнем режиме. В авгу­сте и сентябре он на короткое время приезжает в Петроград: обязанности директора передаёт Н. П. Химоне — его назначают старшим заведующим, сам остаётся попечителем школы. В письмах Рериха звучат нотки тревоги: впереди — неизвестность, он обеспокоен положением семьи, узнаёт о возможности отъезда в Москву…

В это время он напишет статью «Единство», где изложит свои взгляды на происходящие события: «Мечта о единстве. Она ещё так же далека, как всемирная мечта о ’’золотом веке’’. Но она так же жизнеспособна, ибо она повторяет лучшую мечту человече­ства», и тут же: «Мы поражены бессмысленностью и некультурностью происходящего. Позорное самоуничтожение! Бездарная, кровавая [трагедия] с грабежами. Настоящий бунт рабов против знания. Неужели высокие принципы единства так безмерно далеки от этих дикарей?» и далее: «Духотворчество должно прийти. Иными путями не прийти. Надо восстановить духотворче­ство. Вспомнить о водительстве духа».

Н. К. Рерих, по натуре своей созидатель и строитель, не мог примириться со многим происходящим в России: он гневно обличает разрушение и гибель культуры — тех основ, на которые он многие годы опирался в своей работе в Обществе поощрения художеств и которые отражал в своём творчестве. Всё то, что долгие годы выстраивалось по крупицам, было в одночасье разрушено, погибло, исчезло, стало ненужным…

В сентябре 1917 семья из имения переезжает в город Сорта­валу, в дом Арвида Торстена Генеца, лектора сортавальской учительской семинарии. Вся переписка этого времени, вплоть до января 1918 года, пронизана тревогой за судьбу школы Общества поощрения. Рерих против закрытия её. Он предлагает Комитету Общества искать новые пути развития: «Прежние пути перегружены, значит, нужно найти новые, столь же полезные, но более устойчивые». Составляет проект свободных художе­ственных мастерских. Пятого октября, на состоявшемся в Петро­граде заседании, Комитет Общества признает необходимость переустройства всей школы и поручит Н. К. Рериху разработать проект реформы на новых началах. В самом Обществе, среди преподавателей и учеников, возникнут разногласия о дальнейшей судьбе школы. Всё это отражено в письмах к Рериху.

В октябре 1917 Николай Константинович составляет три версии реформы. В конце ноября Н. П. Химона едет в Сортавалу за проектом, подготовленным Рерихом. После многочисленных коллизий, в середине декабря Педагогический Совет одобрит его. В конце декабря Н. К. Рерих сам приезжает в Петро­град решать дела школы, это будет последний приезд его в Россию.

В начале января 1918 Н. К. Рерих возвращается обратно в Финляндию, и дальнейшая переписка с сотрудниками школы и Общества на этом практически прекращается. Сами Рерихи, по словам художника, присутствовали «при героиче­­ской борьбе финнов за свободу». Вскоре сообщение с Петро­градом было прервано. Семья оказывается в сложной ситуации — она практически отрезана от России. Нужно было предпринимать какие-то дальнейшие действия для выхода из создавшегося положения, и когда появляется возможность устроить выставку картин вначале в Швеции, затем в Дании и Финляндии, Рерих решает воспользоваться этим. После Финляндии предполагалось перевезти выставку в Норвегию, а затем в Англию.

К лету 1918, в период обострения отношений Финляндии с Россией, Рерих с семьёй переезжает на остров Тулолансаари. Он просит своего давнего друга, финского художника Акселя Галлен-Каллела рекомендовать его губернатору Выборга, иначе придётся покинуть пределы страны. Последний обращается с просьбой выдать Рериху официальное разрешение остаться в Финляндии. По всей видимости, такое разрешение было получено.

К началу октября 1918 семья Рерихов переселяется в Выборг. Н. К. Рерих выезжает на устроенные выставки, пишет статьи, картины, ведёт переговоры, встречается с людьми, чтобы, по его словам, «удачно послужить России». Художественное Общество в Финляндии принимает его в свои члены.

В это же время начинается переписка Рериха с писателем Лео­нидом Андреевым, с которым он был давно знаком. Сам Рерих называл его «особым другом», другом, который близок Рериху своим внутренним, духовным видением. У них установятся дружеские, доверительные отношения. Рерих несколько раз посетит Андреева. Когда в 1919 г. Леонид Андреев решит написать воззвание к западным странам, призывающее к борьбе с большевиками, то Рерих поддержит его и предложит несколько своих рисунков для публикации — статья Андреева «S.O.S.», выпущенная в Финляндии в виде брошюры, будет издана с рисунком Рериха «Меч мужества». По просьбе Николая Константиновича, Л. Андреев напишет проникновенную статью «Держава Рериха», которая выйдет к открытию выставки художника в Гельсингфорсе. Уже по приезде с семьёй в Англию Рерих будет хлопотать о переезде туда же Андреева и о публикации его дневников. Их переписка продолжалась до самой кончины писателя в сентябре 1919. Позже Рерих напишет о нём: «Разбилось ещё одно прекрасное сердце, знавшее, что такое Великая Россия. Ушёл один из тех немногих, которые при будущем подборе ценных сил России так безмерно нужны».

В июле 1919, по приглашению С. П. Дягилева, Николай Кон­стантинович с семьёй переезжает в Англию. На этом скандинавский период жизни Рерихов заканчивается.

 

Переписка Рериха с современниками начинается сразу же после отъезда семьи в 1917 из Петро­града и заканчивается уже в 1919, когда Рерихи переехали в Анг­лию. В конце каждого письма приведён источник, откуда оно взято, или издание, по которому печатается. Большая часть писем и дополнительных приложений публикуется впервые. Письма из архивов России собраны О. И. Ешаловой. Часть писем поступила из Музея Николая Рериха в Нью-Йорке. Переписка Н. К. Рериха и Л. Н. Андреева и примечания к ней печатаются по книге: Леонид Андреев «S.O.S.» (М.; СПб.: Atheneum; Феникс, 1994) с разрешения редакторов и составителей Ричарда Дэвиса и Бена Хеллмана. <…>

Настоящий том не претендует на исчерпывающее собрание материалов этого периода. Есть ещё много вопросов и тем для исследований. Например, картины Н. К. Рериха написанные в Финляндии — большая часть из них неизвестна широкой аудитории. Или тема: Рерих и Скандинавское Общество помощи Российскому воину. Сам Н. К. Рерих был его секретарём, а его старший сын Юрий — товарищем секретаря. Есть и другие: проживание семьи Рерихов в Выборге, устройство выставок в Швеции, Дании и Финляндии. Эти и ещё многие и многие темы ждут дальнейших исследований.

Все публикуемые тексты приведены в соответствии с нормами современной пунктуации. Ошибки и неточности в инициалах и фамилиях, названиях местностей и т. п. по возможности исправлены. Оставлены особенности авторского текста (например, написание многих слов с прописной буквы), подчёркивания выделены курсивом. В квадратных скобках даются примечания составителей.

Выражаем нашу искреннюю благодарность за оказанную помощь в подготовке издания: сотрудникам Музея Николая Рериха в Нью-Йорке Даниилу Энтину, Аиде Тульской, Гвидо Трепша и Наталии Фоминой; В. А. Росову (Москва), Ричарду Дэвису (Лидс), Бену Хеллману (Хельсинки), Е. В. Алексеевой (Санкт-Петербург), Гунте Рудзите (Рига), Павлу Сачку (Минск), Джеско Озеру (Москва), Наталии Лундквист (Стокгольм), Т. Ю. Бердяевой (Сортавала), Е. П. Яковлевой (Санкт-Петербург).

А. П. Соболев

«Исследовательский Фонд Рерихов»

 

 

1

Комитет ВОПХ — Н. К. Рериху

[29 апреля] 1917

Копия

Общество поощрения художеств.

Россия.

… Maя 1917.

Петроград, Морская, 38.

 

Сертификат

Этот сертификат выдан Господину Н. Рериху, Директору Школы Общества Поощрения Художеств в России, который послан в Финляндию для посещения финских и ряда различных художественно-промышленных школ.

Комитет Общества имеет честь просить Администрацию и местные власти облегчать Господину Н. Рериху выполнение его миссии.

Вице-Председатель Общества

Секретарь

 

ЦГИА СПб. Ф. 448, оп. 1, д. 1750-а, л. 2. Копия сертификата, выданного Комитетом ВОПХ. Перевод с фр. яз.

 

 

2

Н. К. Рерих — С. П. Яремичу

16 мая 1917

 

Petrograd. Петроград.

Мойка, 83.

Степану Петровичу Яремичу.

 

Дорогой Степан Петрович, посылаю Тебе мой точный адрес. Сердоболь. Sortavala. H. Relander. Seminarium. N. Roerich. Хорошо здесь! Бодро, ветрено, каменисто. Рисуется какая-то сюита Carelia Heroïca. Уезжай скорей из Питера, — надо отдохнуть, надо к земле прикоснуться, сбросить обветшавшую кожу,  надышаться воздухом. Надо! Отдохни, милый. Привет Ив[ану] Мих[айловичу]1, Вас[илию] Алекс[андровичу]2, Алекс[андру] Ник[олаевичу]3. Пиши.

Твой Н. Р.

16.V.1917.

 

АГЭ. Ф. 7, оп. 1, д. 375, л. 17–17об. Автограф открытого письма. Штемпель в Сердоболе 31.05.1917.


1 Степанов И. М.

2 Щавинский В. А.

3 Бенуа А. Н.

 

 

3

Н. К. Рерих — И. М. Степанову

19 мая 1917

 

Petrograd. Петроград.

Морская, 38. Вс. Общ. Поощрения Художеств.

Его Пр-ству

Ивану Михайловичу Степанову.

 

Дорогой Иван Михайлович, «Речь» получил. Спасибо за память — от Вас слышишь всё доброе, ибо Вы сами доброжелательный. Здесь у нас превосходно. Как сравнительно близко, и как хороша природа. Прикасаюсь к бодрой земле, набираюсь сил. Привет Ст[епану] Петр[овичу] — пусть тоже уедет, к земле прикоснётся. Как у нас тихо. За все Ваши вести — скажу спасибо. Искренно Ваш

НР.

19.V.1917.

Здесь масса из Петрограда приезжих.

 

РГАЛИ. Ф. 873, И. М. Степанов, оп. 1, д. 4, л. 1–1об. Автограф открытого письма с оплаченным ответом. Штемпель в Сортавале 04.06.1917

 

 

4

Н. К. Рерих — А. В. Руманову

21 мая 1917

 

Дорогой мой друг, прикоснулся я к земле и опять оживаю. Хочется послать Вам слово доброе, слово дружбы. Здесь хорошо. Вид на Ладогу неслыханно бодрый. По воздуху, по возвышенности — прямо русская Швейцария, впрочем, русская ли? Черкните Вашим телеграфным стилем Ваши переживания. Мои мысли уже приходят в порядок, уже хочется работать. Привет Евгении Львовне1. Если приедете, надо комнаты заказать заранее — всё переполнено Петербуржцами. Хотел приложить к моим рукописям ещё два отрывка, но подожду, приложу к следующему письму. Имейте в виду, что почта очень плоха. «Р[усское] Слово» доходит с провалами в 3–4 дня.

Черкните словечко. Да поможет Вам мой дружеский флюид.

Ваш искренно

НР.

21.V.1917. Sortavala.

 

РГАЛИ. Ф. 1694, А. В. Руманов, оп. 1, д. 546, л. 23, 24. Автограф письма.


Первая супруга А. В. Руманова.

 

 

5

Н. К. Рерих — А. Н. Бенуа

25 мая 1917

 

Дорогой Александр Николаевич, привет от Карельских голубых озёр, от Ладоги, такой широкой, такой богатой высокими ш[х]ера­ми, что, кажется, я изменю моему Новгороду. Понимаю, отчего север Ладоги издавна привлекал Новгородцев и викингов.  Как-то особенно привольно здесь. Радуют и финны. Как осмы­сленно у них на хуторах! Отчего и малые дети уже могут работать? Отчего сын нашего дворника, оканчивая лицей, сидит на козлах,  проезжает по городу, раскланивается со студентами? Есть достоинство в этом. Пусть нас давили долго, но и финнов угнетали.  Отчего же у них такое достоинство и спокойствие. Землевладельцы не тревожатся стачками рабочих, ибо запросы не будут чрезмерны и они знают, что сговорятся. Плохо только с нашим рублём, курс уже 185. Но отчего ему улучшиться, если Россия не может быть полезной для Финляндии. Жалуются на солдат, на матросов, говорят, что не знают что такое «свобода». Жалуются на Петербуржцев, поднимающих цены. Наехало много. Всё занято. За дачи платят по 7000 марок. В гостинице тоже всё полно.

Где Ты решил провести лето? Право, уезжай из города, надо к земле прикоснуться. На расстоянии опять веришь, что всё будет хорошо. Если народ, темнотою, неосведомлённостью затрудняет дело. Если многие живут ещё вчерашним днём, если вылезли тёмные и нелепые, то всё же такой этап пройден, что все тяготы оправдаются. Читал Твои два фельетона (газеты сюда плоховато доходят). Дай Бог Зилоти твёрдо и сознательно осветить дело  театра; пусть выдержит1

Первое лето я поехал без заданий (кроме двух эскизов) —  хотелось работать этюды. Набрать свежего материала. Ведь здесь мои горы, мои леса, камни с разноцветными мхами.

Напиши, куда едешь? Анне Карловне2 привет от нас.

Искренно Твой

Н. Рерих

Sortavala. Сердоболь.

Seminarium Relander.

N. Roerich.

25 Мая 1917.

 

ОР ГРМ. Ф. 137, оп. 1, д. 1468, л. 24–25об. Автограф письма.


Речь идёт о публикациях: Александр Бенуа. Революция в художественном мире // Новая жизнь. 1917. 14/27 мая. № 23. Воскресенье. С. 3; Александр Бенуа. Желательный оборот // Новая жизнь. 1917. 21 мая / 3 июня. № 29. Воскресенье. С. 3. Статья «Желательный оборот» была посвящена конфликту между коллективом Мариинского театра и А. И. Зилоти, при­глашённым в театр художественным руководителем.

Супруга Александра Бенуа.

 

 

6

Н. К. Рерих — Е. А. Ляцкому

21 июня 1917

 

Petrograd. Петроград.

Фонтанка, 80.

Евгению Александровичу

Ляцкому.

 

Привет из Sortaval’ы. Теперь в гостинице появились свободные комнаты. Люб мне здешний край. Мои скалы, леса, озёра и мхи. Много бодрости и подлинных зовов земли.

Преданный Вам

Н. Рерих

21 Июня 1917.

Sortavala. Сердоболь.

Seminarium Relander. N. Roerich.

 

ОР ИРЛИ. Ф. 163, Е. А. Ляцкий, оп. 2, д. 427, л. 1. Автограф открытого письма с ч/б фото: Sortavalan Kirjakauppa Osakeyhtiö. Sortavala, Kuhavuorelta. Штемпель в Сортавале 21.06.1917.

 

 

7

Н. К. Рерих — И. М. Степанову

25 июня [1917]

 

Петроград.

Морская, 38.

Общ. Поощр. Художеств.

Ивану Михайловичу Степанову.

 

Привет, дорогой Иван Михайлович!

Приезжал ко мне Е. Н. Фену. Приятно мне было слышать, как хорошо он говорил о Вас и о Ст[епане] Петр[овиче]. Хорошо, когда хорошие люди объединяются. Как наша книжечка  у Голике?1 Набор цел ещё? Когда Вы думаете ехать? Пусть бы и Ст[епан] П[етрович] поехал. Получил ли он мою весточку?

Искренно Ваш

Н. Р.

25 июня.

 

ОР ГРМ. Ф. 71, д. 57, л. 6–6об. Автограф открытого письма с видом Sortavala. Kuhavuorelta. Штемпель в Сортавале неразборчив.


1 Речь идёт о монографии Сергея Эрнста «Н. К. Рерих», напечатанной «Товариществом Р. Голике и А. Вильборг» в 1918 в Петрограде.

 

 

8

Н. К. Рерих — А. В. Руманову

27 июня 1917

 

 Дорогой Аркадий Вениаминович, в гостинице Seurahuone в So­rta­­val’e освободились комнаты, так что, известив заблаговременно, можно приехать, как Вы и предполагали. Жду Вашу весточку.  Посылаю для прибавления в книжку 5 отрывков. Карандашом  помечено в какой отдел, а точное место я определю в корректуре. Прилагаю и маленькую информацию для Гельсингф[орских] газет, если точно по политич[ескому] моменту признаваться в дружбе можно. Уже сработано десятка два этюдов и эскизов. Опять творчество заварилось, и, оказывается, жить опять можно. Всё-таки единственно в работе, в искусстве я становлюсь крепко и чув­ствую смысл. Пишите и пусть будет у Вас всё ладно и не худо.

Привет наш Евгении Львовне.

Ваш искренно

НР.

27 Июня 1917.

Yhin-lahti.

Приложенные отрывки — свидетельства моих настроений.

 

РГАЛИ. Ф. 1694, А. В. Руманов, оп. 1, д. 546, л. 25, 26. Автограф письма.

 

 

9

Н. К. Рерих С. П. Яремичу

[1917]

 

Петроград. Мойка, 83.

Школа Всер. Общ. Поощр. Худож.

Степану Петровичу Яремичу.

Получил ли мою весточку, друг мой? Живу. Работаю. Напиши, как живёшь? Не соберёшься ли ко мне — недельку вздохнуть. Как-то все там существуете? Что Ол[ьга] Дм[итриевна]?1 Что Бенуа?

Привет Ив[ану] Мих[айловичу]. Сегодня получил его письмо. Верно, он уже уехал? Жму руку.

Н. Р.

 

АГЭ. Ф. 7, оп. 1, д. 375, л. 32–32об. Автограф открытого письма на открытке с ч/б фото Kirjavalahti, Hakasaari. Штемпель в Сердоболе неразборчив.


Машукова О. Д.

 

 

10

П. А. Путятин — Н. К. Рериху

30 июня 1917

 

Его Высокородию

Николаю Константиновичу Рёригу1.

Сердоболь. Sortavala. Seminarium.

Relander. 30-е июня 1917-го года.

 

Родной и сердечный Николай Константинович.

Очень благодарим Вас за память. В трудные наши жизненные минуты она для нас драгоценна. Вижу, что Вы не знаете о нашем громадном горе. Большой Бологовский домнакануне почти нашего приезда сгорел, хотя многое удалось из него спасти. Карти­ны и больш[ую] часть библиотеки, рояль, мебель успели вытащить. Но такую постройку с верандой, паркетами и пр. из чудного сос­нового леса, почти столетнего, не устроишь — сгорела дотла.  Думаю, вы понимаете, какой для нас с женою и детьми жестокий удар. При погромах, разрушениях памятников, грабежах наше горе понятно. Кабинет, лаборатория, разумеется, исключая книг, частию разрушен у 80-тилетнего старика больного и моей жены.

Целуем все вас крепко, как любим.

Князь П. А. Путятин

 

P. S. Видимо, конец моим занятиям по археологии и искус­ствам. Положение жестокое. Аренды не платят и везде грабят.

[Р.] Р. S. Соня3 и Мира4 у своих мужей на фронте, а у нас живут Митусовы Злата, Людя и Катя5. Адр. Стёпы6: Омск, Думская улица, 33.

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф открытого письма. Штемпель в Бологом 30.06.1917, в Сердоболе 26.07.1917.


Так в оригинале письма.

У князя П. А. Путятина была усадьба в Бологом Новгородской губернии.

Потоцкая С. П., старшая дочь князя.

Маркова М. П., младшая дочь князя.

Митусова Е. Ф. и её дочери Злата и Людмила.

Митусов С. С. в то время был призван в армию и находился на службе в Омске.

 

 

 11

Н. К. Рерих — С. П. Яремичу

11 июля 1917

 

Петроград.

Мойка, 83. Музей.

Степану Петровичу Яремичу.

 

Дорогой Степан Петрович!

Что значит Твоё упорное молчанье? Начинаю беспокоиться. Думаешь ли ко мне приехать? Как самочувствие? Отдохнуть нужно. Я усиленно работаю. Как ком[итет] по дел[ам] Иск[усства]?Как ком[итет] в Мин[истерстве] Земледелия?  Привет О[льге] Д[митриевне]. Сейчас получил письмо В[асилия] Ал[ександровича].

Твой Н. Р.

Сердоболь.

11 Июля 1917.

 

АГЭ. Ф. 7, оп. 1, д. 375, л. 18–18 об. Автограф открытого письма. Штемпель в Сердоболе 25.07.1917.


Рерих имеет в виду так называемую «Комиссию Горького». 4 марта 1917 на квартире у М. Горького на Кронверкском пр. состоялось совещание художников и деятелей культуры. Присутствовало около 50 человек (председательствовал Н.К. Рерих). Обсуждались вопросы об охране памятников искусства. По итогам совещания была создана «Комиссия по делам искусств», куда вошли М. Горький (председатель), А.Н. Бенуа, Н.К. Рерих (товарищи председателя), М.В. Добужинский, И.А. Фомин, К.С. Петров-Водкин, Ф.И. Шаляпин и др. Было составлено «Воззвание о сохранении произведений искусства» (см.: Известия Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. 1917. 8 марта). Комиссия была узаконена Исполкомом Совета рабочих и солдатских депутатов как «Комиссия по вопросам искусства» и Временным правительством как «Особое совещание по делам искусств».

 

 

12

Н. К. Рерих — А. Н. Бенуа

17 июля 1917

 

Дорогой Александр Николаевич. Как бы часто ни писать, теперь всегда между письмами будет бездна. Каждый день приносит ужасные вести. Помни, что я живу на Yhin-lahti, а в переводе: на Заливе Единения. Само местожительство напоминает о том, что нужно, чтобы спасти культуру, спасти сердце народа. Неужели  опять вернуться к культурному безразличию. Неужели можно думать о свободной жизни без знания, без радости искусства?  Спуститься ли искусству до толпы или же властно поднять толпу до найденных пределов искусства. Скоро ли искусство будет нужно толпам. Я верю человечеству, но всегда боюсь толпы; столько над толпой противоречивых, злых эманаций. Так много вредного, нечеловеческого. Творим картины, но, может быть, надо сидеть в Комиссиях? Кто знает? Письмо Твоё мне многое напомнило из наших сидений1. Неужели опять будем сидеть? Чем кончилось с Академией?2

Мы очень изумились, узнав, что Ты попал в наш Новгород, да ещё так недалеко от моего валдайского каменного века. Сообщали нам об эксцессах в том краю. В Бологое у старика Путятина сгорел старинный дом. Часть мебели вынесли, но наслоения времени погибли. Точно мы так богаты для разрушений.

Неужели прошёл закон об аресте художественных произведений. Ведь нельзя же всё решительно запретить в свободной  стране. Горький, выступив против Твоего взгляда, опять не попал3. Почему он так часто не попадает? ведь ему угрожает единение, как Ты пишешь, с Савостиным и Фаберже. Надо сплотиться всеми силами за культуру и искусство. Какое бы отношение мы ни встретили, мы должны сказать друг другу, что поклянёмся защищать наше дело, ради которого мы вообще существуем.  вражеским ударам мы уже привыкли, в этом наша судьба так сходна. (За это время я сочинил эскизы для сюиты: Heroica[4.)  Искренно возмутился я отношением к Твоим эскизам — к Соловью. По справедливости, по существу, ведь Ты должен делать эти декорации. Ведь это не в Головинском кругу. Думается, и Стравинский должен проявить настойчивость более определённую5. Как это всё ещё пахнет старым строем.

Где Яремич? Что он мне не пишет? Он один из немногих хороших и твёрдых людей. Привет Анне Карловне. До следующего боя осенью, до свидания. Пиши о настроениях.

Душевно Твой

Н. Р.

17 Июля. 1917.

 

ОР ГРМ. Ф. 137, оп. 1, д. 1468, л. 26–27об. Автограф письма. Есть помета Бенуа карандашом: Отправлено 17/30.07.1917.


Н. К. Рерих имеет в виду совместное участие в заседаниях различных комиссий, в том числе и «Комиссии Горького».

Речь идёт о реорганизации Академии художеств. Этим вопросом также занималась «Комиссия Горького». А.Н. Бенуа был одним из авторов проекта нового устава Академии.

Летом 1917 в художественных кругах обсуждался вопрос об издании закона, запрещающего вывоз художественных ценностей за границу. Этой теме была посвящена публикация М. Горького «Американские миллионы» (Новая жизнь. 1917. 8 июня). Горький предлагал, в частности, запретить распродажу частных коллекций. Возражая Горькому, А. Н. Бенуа в статье «Закрепощение художественных сокровищ» (Новая жизнь. 1917. 6 июня), утверждал, что «художественное произведение не признаёт границ» и опасался, что владельцы обойдут закон или начнут уничтожать произведения искусства.

Сюита «Героика» состоит из следующих работ: «Ждущие», «Зелье нойды», «Клад захороненный», «Конец великанов», «Победители клада», «Приказ», «Священные огни».

«Соловей» — опера И. Ф. Стравинского (либретто С. С. Митусова) по сказке Г.-Х. Андерсена, впервые была показана в программе «Русских сезонов» С. П. Дягилева в Париже в 1914. Эскизы декораций и костю­мов были созданы А. Н. Бенуа, им же была осуществлена постановка. В 1917 руководитель бывших Императорских театров В. А. Теляковский заказал постановку «Соловья» В. Э. Мейерхольду, а декорации и костюмы — А. Я. Головину, оформившему целый ряд постановок режиссёра. Стравинский, предпочитавший сотрудничество с А. Н. Бенуа, был в ту пору в Париже и не мог повлиять на ситуацию.

 

 

13

С. П. Яремич — Н. К. Рериху

18 июля [1917]

 

18 июля.

Ох, я ни минуты не сомневаюсь, дорогой мой Николай Константинович, что ты давно уже не считаешь меня обитателем здешнего мира и, вероятно, с усиленным вниманием следишь за некрологией и несчастными случаями, дабы дать разумное объясне­­ние моему упорному молчанию. И тем не менее я жив и здоров и призываю Праведное Небо в свидетели, что вспоминаю тебя каждый день и ужасно укоряю себя, что в такой важ­­ный момент не проявляю никакого движения, в то время как кру­гом всё прыгает, скачет, стремительно катится, бежит, не признавая никаких преград. Но вся беда в том, что я один и должен  заниматься хозяйством, чтобы не зачахнуть с голоду, как чах­нет наш бедный Замирайло. При нормальных условиях жизни я бы  считал себя счастливейшим человеком, п[отому] ч[то] страшно люблю располагать своею особою по своему хотению, но, повторяю, для этого необходимы нормальные условия жизни. Но вставать ни свет ни заря рыскать, чтобы добыть какой-нибудь съедобный продукт, в высшей степени отвратительно и скучно. Ресторанами теперь жить человеку среднего достатка невозможно. На что уж любитель ресторанных обычаев Н. Г. Платер, но и тот отказался от своего-таки. Итак, значит, я должен заниматься всякой дрянью, а кроме того, у меня явилось сильное желание немного подогнать свои художественные дела, которые, как тебе известно, страшно запущены, и вот по этой причине я и не писал, хотя и чувствовал всё время огромную в этом по­требность, а кроме того, и являлись вопросы весьма большой важности. Некоторые из них не потеряли и до сих пор своей  остроты и, м[ожет] б[ыть], один из существеннейших из них — перенос библиотек[и] в Музей кажется мне неосуществимым в данный момент. Настрое­ние среди учеников не из особенно важ­ных, они занимаются всем чем угодно, только не искус­ством. При такой обстановке мне не представляется возможным производить такую утомительную работу в текущем году, так как она не может быть полезна для суще­ства нашего дела. Затем, кроме того, я даже не знаю, будем ли мы в состоянии открыть в обычное время занятия в Школе. Татьяна Влад[имировна]1, например, говорит, что Школу невозможно открыв[ать] в опред[елённое] время уже по одному тому, что будут совершаться выборы в Учр[едительное] Собр[ание] и в такое время, разумеется же, будет не до живописи и рисования. Я совершенно согласен с этим мнением и предлагаю его тебе, как главе Школы, на рассмотрение. Потом, не надо терять из виду характер деятельности наших уважаемых Емель­яновичей и Нау­мовичей2 — они горят желанием создать соб­ственные дина­стии и чтобы летосчисление, так сказать, начиналось с них. Всё это при других обстоятельствах было бы только смешно, а теперь это представляется в высшей степени отвратительным, п[отому] ч[то] нет отвратительнее зре­лища, как видеть какое-нибудь ничто­жество взбирающимся на поверх­ность с намерением властвовать и решать судьбы учреждения, когда за душой нет ни единой идеи, ни единой мысли, и един­ственная пружина, двигающая этими ничтожествами, зависть к подлинной заслуге и низкая ненависть к таланту, в каких бы формах он ни проявлялся. У нас вообще мало друзей. Это даже видно по Совету, который образовался из бывшего Совещания, царство ему небесное. В Совете всё носит более чинный и даже «деловой» характер, каждый раз бывает Комиссар, чего в былое время не бывало, по крайней мере, при мне. Все эти Фармаков­ские, Жебылевы (между прочим, этот тип приглашён по ошибке: Добужинский послал повестку вместо Нерадовского Жебылеву, да так он и остался), [слово неразборчиво] и даже Петр[овы]-Водкины удивительные пройдохи и удивительно неверный народ, а они-то теперь в значительном большинстве и, разумеется, гнут всё в свою пользу. Для примера: издание разного рода рефератов в Инст[итуте] Гр[афа] Зубова принято на счёт государ­ства, а субсидия нашей школе отклонена, т. е. сдана  в Комиссию при Акад[емии] Художеств! а это, конечно, провал.

Мой привет Елене Ивановне и молодёжи3.

Душевно твой

С. Яремич

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф письма.


Бакулина Т. В.

Николай Емельянович Макаренко и Павел Семёнович Наумов.

Супруге Н. К. Рериха и детям — Юрию и Святославу.

 

 

14

И. М. Степанов — Н. К. Рериху

21 июля 1917

 

Финляндия. Suomi.

Сердоболь. Sortavala.

Villa Relander.

N. Roerich.

 

Дорогой

Николай Константинович.

Приехали из отпуска. У нас всё благополучно. Дров на зиму запасено с избытком. Сейчас с Бор[исом] Конст[антиновичем]1 осматривали ремонты. Ст[епан] Петр[ович] здравствует.

Всего Вам лучшего.

Ив. Степанов

Сейчас приходил Иерон[им] Севастьян[ович]и просил уменьшить надбавку с Общ[ества] архитекторов.

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф открытого письма. Есть помета: I. Штемпель в Петрограде 21.07.1917, в Сердоболе неразборчив.


1 Младшим братом Н. К. Рериха.

2 Китнер И. С.

 
 

15

И. М. Степанов — Н. К. Рериху

26 июля 1917

 

Сердоболь. Sortavala.

Villa Relander.

N. Roerich.

 

26/VII.

Дорогой Николай Константинович.

Было бы желательно повидаться с Вами в средине Августа. Толковали мы об этом с Ст[епаном] Петр[овичем]. Было бы хорошо в средине Августа собрать заседание Комитета вот по какому поводу. Цена на дрова после заключения условий на выставочные зала увеличилась в три раза, жалование служителям удвоено, посему с 1-го [слово неразборчиво] Сентября следовало бы увеличить плату за зало. Говорят, возможно отдать зало до 50 000 р. Ст[епан] Петр[ович] Вам на днях, кажется, послал письмо. У него тоже возникают вопросы по музею. Ждём от Вас весточки.

Искр[енне] преданный

Ив. Степанов

Посылаю две одинаковых открытки.

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф открытого письма. Штемпель в Петрограде 26.07.1917, в Сердоболе 10.08.1917.

 
 

16

Н. К. Рерих И. М. Степанову

29 июля 1917

Заказное.

Петроград. Морская, 38.

Общ. Поощрения Художеств.

Ивану Михайловичу Степанову.

 

Дорогой Иван Михайлович, сочувствую мысли Комитета. Прошу собрать Комитет 9-го Августа в Среду (час безразличен).  Непременно приеду. У меня тоже есть вопросы. Привет Ст[епану] Петр[овичу].

Ваш Н. Рерих

29 Июля 1917.

 

РГАЛИ. Ф. 873, И. М. Степанов, оп. 1, д. 4, л. 2–2об. Автограф открытого письма. Штемпель в Сердоболе 02.08.1917, в Петрограде 11.08.1917.

 
 

17

Н. К. Рерих И. М. Степанову

6 августа 1917

 

Петроград.

Морская, 38.

Общ. Поощр. Худож.

Его Превосходительству

Ивану Михайловичу Степанову.

 

Дорогой Иван Михайлович, рад Вашей весточке; надеюсь, Вы отдохнули и оправились. Слава Богу, если дрова имеются. Хорошо бы за это время сделать железные прутья в стеклянных дверях с улицы в школу. В Музее были 3 решётки, не взять [ли] из одной 4 прута? Что Ст[епан] Петр[ович]? Не собирается ко мне? Вернуться думаю 4 Сент[ября]. Дана ли субс[идия] из б[ывшего] Мин[истерства] Двора? Пишу доклад о Школе.

Ваш НР.

6 Авг.

 

РГАЛИ. Ф. 873, И. М. Степанов, оп. 1, д. 4, л. 3–3об. Автограф открытого письма. Штемпель в Сердоболе 07.08.1917.

 
 

18

Н. К. Рерих — С. П. Яремичу

6 августа 1917

 

Петроград.

Морская, 38. Музей.

Степану Петровичу Яремичу.

 

Дорогой Степан Петрович,

где Ты, и как, и каково настроение? Не соберёшься ли к нам? Без Твоих весточек я скучаю.

Как наследство Крачковского? Я беспокоюсь.

Твой Н. Р.

6 Авг. 1917.

Сердоболь. Seminarium Relander.

 

АГЭ. Ф. 7, оп. 1, д. 375, л. 19–19об. Автограф открытого письма. Штемпель в Сердоболе 07.08.1917. Стоит красный штемпель: вскрыто военной цензурой. Выборгский военный цензор № 12. 8 АВГ. 1917.

 

 

19

А. В. Щекатихина-Потоцкая — Н. К. Рериху

[Лето 1917]

 

Здравствуйте, Глубокоуважаемый Николай Константинович.

Как Вы проводите это страшное лето? Но Вы вдали от всех житейских волнений, дрязг и работаете себе мирно. Николай Константинович, я хочу Вас беспокоить, хочу просить Вас указать или же рекомендовать меня какой-нибудь работе — всё равно какой. У Морозова мне тяжко подделываться под стиль Бём и вкус г. Бартрама. Иного они не признают.

Семейная жизнь моя не клеится. Мне необходимо уехать, так к[а]к нахожусь в тяжёлых условиях, — говорю Вам от сердца, как старая ученица своему старому учителю. Хочу начать новую жизнь — хочу только работать. Если бы не война и не финансовая невозможность, счастлива была бы уехать очень далеко. Ради Бога, извините меня, Николай Константинович, я вынуждена искать выходы. Вам лучше знать, что я умею делать, к какой работе или месту я пригодна. Обстоятельства научают всякому делу. Г[-н]  Морозов собирался в Америку, может быть, уже и уехал, если уехал, то мне там нечего делать, так как Бартрам имеет подходящих для себя помощников и вряд ли меня пригласит. Сейчас я живу на Оредеже, работать немыслимо, хотя поначинала. Кошмарное лето.

Преданная Ваша ученица

А. Щекатихина

Петроград, Кирилловская, 18, кв. 23.

Поклон Елене Ивановне и Вашим сыновьям.

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф письма. Есть помета: Оредеж.

 
 

20

И. М. Степанов — Н. К. Рериху

31 августа 1917

 

Финляндия.

Сердоболь.

Семинария Г-на Реляндер.

Академику Н. К. Рериху.

 

31/VIII.

Дорогой Николай Константинович.

Сейчас говорил по телефону с Финск[ой] ж[елезной] до­р[огой]. Никаких препятствий к пропуску из Финл[яндии] в Петроград нет. С документами проезд не запрещён, да и приезжающие есть. Школу закрыть едва ли возможно — могут занять помещение другие учреждения. Заседание собрать никогда не лишне, но теперь Вице-Председателя нет; Ст[епан] Петр[ович] в Киеве. С Музеем благополучно. Евг[ений] Ник[олаевич][1] отказывается от казначейства. Надо просить оставаться. Вы не оставили мне большой Ваш доклад, и потому я не могу внести его в журнал заседания. Поправляйтесь и приезжайте.

Искренно Вам преданный

Ив. Степанов

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф открытого письма. Штемпель в Петрограде неразборчив, в Сердоболе 17.09.1917.


1 Фену Е. Н.

 
 

21

Н. К. Рерих — И. М. Степанову

[1917]

 

Петроград.

Морская, 38.

Общ. Поощрения Художеств.

Ивану Михайловичу Степанову.

 

Дорогой И[ван] М[ихайлович], что подсказывает момент?  Будут ли занятия в Школах при разгрузке? Может быть, уже надо краеугольно решить? Если надо Комитет, то сообщите мне (здоровье моё поправляется), можно ли проезжать через Белоостров. Здесь говорят, что более не пропускают и что обратно тоже уже не попасть на поезд. Пожалуйста, узнайте и сообщите мне. В газетах было, что в Москве в выс[ших] уч[ебных] зав[едениях] занятий не будет, — тем более, в Петрограде. Какие меры с помещением и Музеем? Приходится покупать 1 марка — 1 руб. Разоренье! Жду сообщений.

Ваш НР.

 

РГАЛИ. Ф. 873, И. М. Степанов, оп. 1, д. 4, л. 4–4об. Автограф открытого письма. Штемпель в Сердоболе 10.09.1917.

 

 

22

Н. К. Рерих С. П. Яремичу

[1917]

 

Петроград.

Морская, 38.

Музей. Общ. Поощр. Художеств.

Степану Петровичу Яремичу.

 

Дорогой Ст[епан] П[етрович], между каждым письмом — безд­на. Уже разгрузка Петрограда! Что делать с Музеем? Что думаешь? Страшен предварительный момент. Нельзя ли узнать, как отъезд по Фин[ской] дороге, не затруднён ли? У нас говорят, что более не пропускают. А то я приехал бы (здоровье немного лучше, но чувствую себя плохо) — чтобы решить. Что думает В[асилий] А[лександрович] о собрании своём?  Будут ли Школы? Если нет, то пусть бы Белый сдал помещения, иначе будут солдаты (рядом с Музеем). Сообщи. Каждый день чреват!

Твой Н. Р.

Многие везут вещи сюда — есть отступление.

 

АГЭ. Ф. 7, оп. 1, д. 375, л. 31–31об. Автограф открытого письма. Штемпель в Сердоболе 10.?.1917.

 

 

23

И. М. Степанов — Н. К. Рериху

1 сентября 1917

 

Финляндия.

Сердоболь.

Семинария, Г-ну Реляндер,

для передачи академику Н. К. Рериху.

1/IX.

Дорогой Николай Константинович.

Вчера послал Вам открытку.

Дел у нас всяких бесконечно много: дело постоянной выставки не устроено, нужно новое лицо для заведывания продажей,  т. к. Ольга Дм[итриевна] и после постановления Комитета отказывается и удержать её невозможно; дело с аукционами тоже не налажено; Вице-Председателя нет; Ст[епан] Петр[ович] в Киеве. Во всяком случае, спешить особенно нет надобности —  поправляйтесь. Повторяю, что проезд чрез Белоостров с документами беспрепятственный.

Ваш Ив. Степанов

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф открытого письма. Штемпель в Петрограде 01.09.1917, в Сердоболе 17.09.1917. Стоит штамп военного цензора  16.09.1917.

 
 

24

В. А. Щавинский — Н. К. Рериху

3 сентября 1917

 

Сердоболь.

Семинариум Реляндер.

Николаю Констант.

Рериху.

3/сен.

Дорогой Николай Константинов[ич].

Несомненно, издали всё кажется страшнее. Правда, что и у нас нервы перестали воспринимать и нам стало «всё всёравно». Приезжайте, надо приняться за обсуждение наших дел. На днях я собираюсь уехать в Киев. Жаль, если разъе­демся.

Ваш В. Щавинский

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф открытого письма. Штемпель в Петрограде неразборчив, в Сердо­боле 01.10.1917.

 

 

25

Н. К. Рерих И. М. Степанову

4 сентября 1917

 

Петроград.

Морская, 38.

Общество Поощрения Художеств.

Его Превосходительству

Ивану Михайловичу Степанову.

 

Дорогой Иван Михайлович, получил Ваши письма — встревожился положением дел Общества, приеду в Пятницу вечером. Прошу, соберите Совет Школы (мой брат посылает повестки) спешно на понедельник одиннадцатого Сентября и Комитет на вторник двенадцатого — мой доклад на повестке. Надо решить все дела и установить точный распорядок. Всё это очень важно. До свидания. Искренно Ваш

Н. Рерих

4 Сент. 1917.

 

РГАЛИ. Ф. 873, И. М. Степанов, оп. 1, д. 4, л. 5–5об. Автограф открытого письма. Штемпель в Сердоболе 18.09.1917.

 

 

26

Н. К. Рерих — И. М. Степанову

[5 сентября 1917]

 

Петроград.

Морская 38.

Общество Поощрения,

секретарю Общества Степанову.

 

Обеспокоен положением дел. Приеду пятницу вечером. Сообщите брату. Прошу, соберите спешно совет школы [в] понедельник одиннадцатого, комитет вторник двенадцатого — [на] повест­ке мой доклад.

Рерих

 

ЦГИА СПб. Ф. 448, оп. 1, д. 1120, л. 13. Телеграмма из Сердоболя на бланке.

 
 

27

Н. К. Рерих — Комитету ВОПХ

11 сентября 1917

 

В Комитет Всероссийского Общества Поощрения Художеств.

По болезни отъезжая в Финляндию, прошу разрешить мне отпуск как члену Комитета и извещаю, что обязанности Директора-Попечителя Школы, согласно вновь утверждённого временного положения, мною переданы Н. П. Химоне — старшему Заведующему Школой.

Н. Рерих

11 Сентября 1917 г.

Петроград.

 

ЦГИА СПб. Ф. 448, оп. 1, д. 1750-а, л. 10. Автограф. Есть пометы: № 72, 11 Сент. 1917.

 

 

28

И. М. Степанов — Н. К. Рериху

[16 сентября 1917]

 

Финляндия.

Сердоболь. Sortavala.

Kümmela д. Genitz,

академику Н. К. Рериху.

 

Дорогой

Николай Константинович,

В день Вашего приезда, вероятно, придётся собрать заседание Комитета, а потому не откажите черкнуть заранее о дне заседания, а мне приятно будет иметь от Вас ещё письмо, которые я блюду с особой тщательностью.

В прошедшем письме к Вам я по рассеянности допустил грамматическую ошибку, а переписывать не было времени.

Искренно с Вами

Ив. Степанов

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф открытого письма. Штемпель в Петрограде 16.09.1917, в Сердоболе 01.10.1917.

 
 

29

Н. К. Рерих — С. П. Яремичу

17 сентября 1917

 

Дорогой Степан Петрович,

я совсем расклеился, и, видимо, затянулась долгая волынка. Конечно, Комитет может дать мне отпуск, ведь многим преподавателям всегда давали отпуски, а я за 19 лет всего один раз пользовался отпуском. Самочувствие очень плохое, и паршивая маленькая температура. Конечно, плохие нервы всё это усиливают и затягивают. Радуюсь нашему последнему разговору —  он даёт надежды, потому что путь нищенства, попрошайниче­ства и злобы — нам не нужен, нужно найти путь собственный, пусть сокращённый, но зато прочно стоящий на своих ногах — на собственных средствах. И, конечно, это путь мастерских, при эксплуатации помещений в доме Общества. Прочти письмо Ив[ану] Мих[айловичу]. Может быть, Комитет поручит мне разработать проект таких мастерских. Во время периода выздоровления я занялся бы этим проектом, который должен сохранить свободную Школу и вернуть Общество на прочный путь. Зачем мы будем бедствовать, когда впереди может быть радостная творческая работа, при горизонтах более широких, нежели прежние. Вместо того, чтобы задыхаться в отчаянии, нам надо искать новые пути. Прежние пути перегружены, значит, нужно найти новые, столь же полезные, но более устойчивые. Раз нет возможностей новых зданий и продаж прежних, — значит, надо построить соответствующую жизнь в прежних пределах.  Конечно, я — неисправимый строитель, часто непростительный оптимист и верящий в Россию. Может быть, найдёшь, что строительство сейчас вообще невозможно, что надо и в близком будущем ещё сберечь энергию, свернувшись клубочком. Тогда подождём.

Теперь между днями — лежат бездны. Неужели Германский флот ещё изменит все наши планы и возможности? Неужели  разруха ещё более затемнит культурную жизнь? Неужели радо­сти духа будут истреблены голодом? Неужели?..

Настроения в Финляндии тоже нехороши. Идёт смута… Трудное время! Сохрани Тебя Господь! Напиши. Привет Ал[ександру] Ник[олаевичу], Ив[ану] Мих[айловичу].

Сердечно Твой

Н. Р.

17 Сентября 1917.

Сердоболь.

Посмотри у меня в зелёной комнате портрет. Кто это?

 

АГЭ. Ф. 7, оп. 1, д. 375, л. 20–21об. Автограф письма.

 

 

30

И. М. Степанов — Н. К. Рериху

20 сентября 1917

 

№ 190.

20 Сент. 1917.

 

Директору-Попечителю Школы Общества Н. К. Рериху.

Препровождая при сём отношение Учебного Отдела Министер­ства Торговли и Промышленности от 12 Июля с. г. за № 1166 с при­ложениями, Комитет согласно постановления [слово нераз­борчиво] 11 сего Сентября покорнейше просит Вас, М[илостивый]  Г[осударь], не отказать сообщить заключение Педагогического Совета по возбуждённому Учебным Отделом вопросу.

Секретарь

 

ЦГИА СПб. Ф. 448, оп. 1, д. 1750-а, л. 11. Автограф, черновик.

 

 

31

А. П. Иванов — Н. К. Рериху

[25 сентября 1917]

 

...Очень интересно, что такое Ваша Heroica? Серия ли ланд­шафтов или какой-нибудь цикл с темою поэтической? «Сагу о Вёлунде» в Вашей трактовке более ясно могу себе представить, зная Ваш стиль и будучи знаком и с самой песней об этом связанном кузнеце, героическом аспекте огненного бога Локи. Помню даже наизусть один стих оттуда.

Сведал Нидуд, князь Ниаров,

Что жил Вёлунд в Волчьих Долах.

Но, конечно, увидеть бы самую картину очень, очень бы хотел. Придётся ли? …

 

Публикуется по: Елена Сойни. Северный лик Николая Рериха.  С. 56.

 
 

32

А. А. Рылов — Н. К. Рериху

26 сентября 1917

 

Дорогой Коля, друг!

Обращаюсь к твоей энергии и талантам.

Твори, созидай!

Вчера мой хороший знакомый профессор С. И. Метальников, только что прибывший из Крыма, поведал мне идею  уст­рой­­ства в Крыму городка науки и искусства, для чего есть воз­можность использовать Ливадийский дворец, пока он не перешёл в руки военных и др[угих] организаций, кадетск[их]  корпусов и т. п.

Идея устройства университета естественных наук вместе с ху­дожественной и музыкальной академиями мне чрезвычайно  нравится. Правительственный Комиссар (?)1 г-н Крым охотнее всего идёт навстречу именно этой идее.

Чтобы не пустить эту мысль на нет, я прежде всего обращаюсь к тебе. Хорошо бы поговорить на эту тему с тобой лично.

Жду твоего быстрого принципиального ответа.

Напиши мне, а если хочешь, то и на имя профессора Сергея Ивановича Метальникова, который здесь пробудет до середины октября.

Письмо ему адресуй на мой адрес: Вас[ильевский] Ост[ров], 4 линия, д. 31, к. 12. Я ему передам.

Привет Елене Ивановне и семейству.

Будь здоров, не хворай!

Всего счастливого!

Твой А. Рылов

26.IX.1917.

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф письма.


Или, кажется, он Завед[у]ющий Ливадией — я хорошо не знаю. — Сноска А. А. Рылова.

 
 

33

Н. К. Рерих И. М. Степанову

[30 сентября 1917]

 

Петроград.

Морская, 38.

Общество Поощрения Художеств.

Его Превосходительству

Ивану Михайловичу Степанову.

 

Дорогой Иван Михайлович, не знаю, как удобнее передать имущество ученической столовой Комитету. Кому заплатить деньги? Кто даст расписку? Как бы не вышло неприятности из-за пустяка? Оттого Одинцова и получила общее распоряжение «не трогать». Поговорите с Белым. Это уже не моя, а хозяйственная часть. Прошу ещё карточку для моей жены с сыновьями. Здоровье моё очень плохо. Давно так не было. Хочется поправиться!

Ваш НР.

Привет С[тепану] П[етровичу].

 

РГАЛИ. Ф. 873, И. М. Степанов, оп. 1, д. 4, л. 6–6об. Автограф открытого письма. Штемпель в Сердоболе 30.09.1917.

 

 

34

Н. К. Рерих — И. М. Степанову

2 октября 1917

 

2 октября н/с 1917.

Сердоболь.

 

Дорогой Иван Михайлович,

Спешу Вам ответить. Болезнь моя настолько осложняется, что приехать в близком будущем я не могу и полагаю, что имею полное право на отпуск, которым все преподаватели по болезни всегда пользовались. Прошу Комитет собраться, не ожидая меня, теперь же.

Я совершенно против закрытия Школы. Прошлое постановление я понимал как временное сокращение занятий, вызванное исключительными условиями времени и денежным положением Общества. Если это положение позволит открыть Школу, после лета, в полном размере, в составе классов и мастерских, это доставит мне большую радость. Так как состояние сметы должно быть Комитетом вновь обсуждаемо, то очень прошу ещё раз рассмотреть вопрос положения наших преподавателей. Наша Школа — единственная, которая за всё время войны не могла ничем придти на помощь поистине убийственному положению наших интеллигентных работников. Наши гонорары в 50–100 рублей при вздорожании путей сообщения представляются скорее разъездными деньгами, и если мы прежде могли апеллировать к благотворительности и пожертвованию труда и знаний, то теперь при безумно обострившихся для всего интеллигентного труда условиях просьба о пожертвовании становится невозможной. Прошу этот вопрос обследовать.

Всегда готов письменно поделиться с Комитетом моими сведениями и прошу ещё раз сообщить Комитету, что я безусловно против закрытия Школы и соглашался лишь на сокращённые занятия в типе свободных мастерских, расширяемых при первой возможности. Не могу выразить, насколько моя болезнь разбивает все мои планы и отрывает от моих любимых дел. Прошу передать мой привет членам Комитета.

Искренно преданный Вам

Н. Рерих

 

ЦГИА СПб. Ф. 448, оп. 1, д. 1750-а, л. 18, 20. Автограф письма.

 
 

35

Н. К. Рерих — А. В. Руманову

3 октября 1917

 

Дорогой Аркадий Вениаминович, хочется побеседовать с Вами. У Вас, верно, много решений — хороших и жизненных. Вы говорите о строительном настроении. Но, чтό строить, не вижу, не знаю. Могу писать картины, но что с ними делать, как с ними поступать — не ведаю. Предлагают продать собрание картин — моих друзей. Нужно ли на это решиться — и чтό дадут взамен картин? Тоже не знаешь, как быть. Поступать, как поступает половина Россиян, т. е. проедать маленькие сбережения, выворачивать наизнанку старые запасы и платья без всяких надежд и перспектив, в чаянии на скорый конец вообще всего? Ведь это не строительство и уж очень мрачно это. И вот я, живший всегда будущим, попадаю в сегодняшний день, в порцию муки и крупы, без всяких мечтаний. Вижу, что дело Школы разваливается без средств и при глупости учащихся. Значит, скоро и квартиру будем искать. И вдруг все данные, все сведения и знания оказываются неприменимы. Ещё весною мы были в положении «отклоняющих предложения», а теперь где всё это? Может быть, зря и в Минист[ерство] Торговли не пошёл. Конечно, теперь, именно больной, я чувствую, как никогда, близость моего искусства, его ценность для меня. И вспоминаю, что Билибин только что говорил мне, что с удовольствием взялся за обложку, т. е. за то, что решил недавно более не делать. Столько серьёзного, жизненного нахлынуло. Ведь скоро об искусстве только говорить будут, а применять не будут.  Может быть, всё это плохое настроение больного, но, меняя рубли на марки и получая за 250 р. мешок муки, — делается страшно. Ведь эти масштабы ни с чем не соизмеримы. Ведь приходы те же, а расходы в 6–7 раз больше. Расчёт понятный и пугающий. Всё, что было так хорошо, станет так безнадёжно худо. И мы ещё будем, безработными, сидеть на своих творениях. Чувствую, надо поправиться и искать работу. Надо начать снова, но где и чтό начать? Устроить за границей выставку; это теперь, при современной репутации всего русского? Чтό начать и где? Может быть, и Вы этим вопросом заняты и Ваши строения сложны. Всё это трудно. В тиши хорошо, когда есть покой, но, представляя себя себе оторванным и оконченным, тоже трудно. Что лучше? Пока лечусь и пробую работать, но слабость большая, устаю. Голова работает ясно, образы выявляются, и нужные только для меня вещи наполняют ящик. Мой дорогой друг, мне захотелось побеседовать. Беседа невесела. Думаю, и у Вас нет веселья. Привет Евге­нии Львовне.

Сердечно Ваш

НР.

3 окт. н/с. 1917. Сердоболь.

 

РГАЛИ. Ф. 1694, А. В. Руманов, оп. 1, д. 546, л. 27–28об. Автограф письма.

 

 

36

Н. К. Рерих И. М. Степанову

[3 октября 1917]

 

Петроград.

Морская, 38.

Общество Поощрения Художеств.

Его Превосходительству

Ивану Михайловичу Степанову.

 

Дорогой И[ван] М[ихайлович]. Пишу дополнительно. Не знаю, кто будет подавать особое мнение о Школе? В этом вопросе поможет Е. Н. Фену, который сторонник сокращения занятий, о чём и постановлял Комитет. У меня есть его письмо, где он только называет занятия иначе: «курсы», а мы называем свободные мастерские, но это только наименование, а сущность дела та же самая. Причём формула Комитета «расширяемые при возможности» очень широка. Конечно, голос финансовый здесь очень важен.

Ваш НР.

 

РГАЛИ. Ф. 873, И. М. Степанов, оп. 1, д. 4, л. 7–7об. Автограф открытого письма. Штемпель в Сердоболе 03.10.1917.

 

 

37

Н. К. Рерих А. П. Ланговому

6 октября 1917

 

Дорогой Алексей Петрович.

Давно ничего не слыхал про Вас. Да и меня самого закинуло в Сердоболь, где я до сих пор задержался из-за ползучей пневмонии. Вы знаете, какая это приятная вещь и какое «хорошее» создаёт она самочувствие. После хорошего, рабочего лета, в Авгу­сте я побывал в Петрограде и получил мою испытанную болезнь. Сейчас меня тревожит такой вопрос: события идут так стремительно, что, право, не знаешь, удастся ли оста­ваться в Финляндии? Как Вы полагаете, если бы пришлось приехать в Москву вчетвером, можно ли там достать помещение, как с пищей и принимает ли вообще Москва таких приезжих. Нужны, во всяком случае, две комнаты. Как Ваш совет  и соображения?

Хотя Финны приняли меня более чем хорошо, но является предположение, как бы не оказаться отрезанным? Слухи — нехороши. Почему-то ждут десант в Финляндию. Откуда берутся эти слухи — трудно сказать, но сами Финны ими обеспокоены, хотя и относятся к ним разнообразно. Если черкнёте мне Ваше соображение — буду Вам очень признателен. Адрес мой: Сердоболь. Финляндия. Sortavala. Дом Genetz. Мне.

Сердечно Вам преданный

Н. Рерих

6 октября 1917.

Сердоболь.

Места здесь очень хороши: лучшее — что я в Финляндии видел. Подлинный романтизм. Осень здесь ещё красивее лета!

 

ОР ГТГ. Ф. 3, д. 253. Автограф письма. Приложен конверт. Штемпель в Сердоболе 10.10.1917, в Москве 20.10.1917.

 
 

38

Н. К. Рерих И. М. Степанову

6 октября 1917

 

Петроград.

Морская, 38. Музей.

Ивану Михайловичу Степанову.

 

Дорогой И[ван] М[ихайлович]. Спасибо за письмо. Спасибо за то, что, видимо, принимаете в соображение мои планы. Всегда готов для Комитета, если поручат, сделать проект. Как теперь с эвакуацией правительства? Неужели оно покинет столицу? Ведь тогда безначалье будет. Что решаете насчёт Музея? Вы знаете, о чём говорю. Радуюсь, если Верещагин1 оказался близким делу — привет мой ему. Что было в Комитете? Здоровье моё неважно. Хоть бы морозы скорей — при них лёгкое замрёт. День хуже, день лучше. Привет Ст[епану] П[етровичу]. Сердечно Ваш

НР.

6 окт. 1917.

 

РГАЛИ. Ф. 873, И. М. Степанов, оп. 1, д. 4, л. 8–8об. Автограф открытого письма.


1 Верещагин Д. И. — новый казначей ВОПХ, вместо Е. Н. Фену.

 
 

39

Н. К. Рерих — С. П. Яремичу

[Начало октября 1917]

 

Петроград.

Морская, 38. Музей.

Степану Петровичу Яремичу.

 

Дорогой С[тепан] П[етрович]. Спасибо сердечное за письмо. Конечно, все мысли у нас общие. Если Комитет поручит мне разработать проект Школы, я немедленно его представлю. Как только начнутся морозы, я приеду (лёгкое замрёт тогда, а сейчас в слякоть ехать очень опасно). Думаю, что к Нояб­рю похолодает, и ведь до 1 Января у нас есть время. Будь добр, напиши о Комитете. Буду ждать поручения Комитета. Твои мысли об «академии», конечно, по-прежнему близки, как и при первых наших беседах. А «Меч мужества» ведь  имеется.

Твой Н. Р.

 

АГЭ. Ф. 7, оп. 1, д. 375, л. 24–24об. Автограф открытого письма. Штемпель в Сердоболе ?.10.1917. Приписка рукой Яремича (?): получ. 12 окт. 1917.

 

 

40

Н. К. Рерих — А. В. Руманову

[1917]

 

Дорогой

Аркадий Вениаминович.

Как Вы живёте? Ввиду всяких слухов у нас новое предположение. Не ехать ли в Москву? Как Вы думаете, когда по­следний срок. Телеграфируйте, если считаете мысль приемлемой: «хорошо и срок». Ведь и в вагон попасть в Питере нужно! Если оставить северную линию, телеграфните «оставайтесь». Настроение наше бодрое, но слухи неважны! Откуда всё берётся? Как Вы? Я скучаю без Вас. Привет Е[вгении]  Л[ьвовне].

Ваш НР.

Говорят, что войска из Финл[яндии] пойдут через наш город.

 

РГАЛИ. Ф. 1694, А. В. Руманов, оп. 1, д. 546, л. 53. Автограф письма. Без даты.

 
 

41

Н. К. Рерих — А. Н. Бенуа

7 октября 1917

 

Дорогой Александр Николаевич, мои лёгкие опять загнали меня в Сердоболь. Когда выпустят меня отсюда — не знаю.  Может быть, буду рентгенизироваться, чтобы установить, что за нелепая форма ползучего процесса. Верно, где-нибудь имеется очаг, который при первой возможности осложняется. Настроение плохое. Живём в обстановке из Кн[ута] Гамсуна. Перед окнами — очень важное место, приход парохода! Покуда вне всяких городских соображений, ещё ничего. Природа хороша, хотя бы из окна. Но финская полукультура или вернее среднекультура, где нет ни низкого, ни большого — всё-таки тягостна. К тому же все они до того пропитаны маленькой политикой, что вопросы духа и, конечно, искусства очень далеки. Хорошо, что хоть есть уважение к искусству. По сравнению со многим нашим и то уже ладно. Всё время идут толки о десанте. Откуда эти вести ползут, почему так упорны эти слухи — не пойму. Но ждут и ждут «разнообразно». Смотрю на серое небо, на бурные волны — не верится в десант накануне ледостава. Но этот говор всех волнует.

Степ[ан] Петр[ович], вероятно, Тебе передал мою записку о Школе. Как странно, что именно в революционном Правительстве — просветительное, общественное дело должно гибнуть и нищать. Положение дела ещё хуже, нежели я писал, ибо мои данные были от весны, а осень принесла во всём ухудшение. Надо придумать для Школы, хотя бы и сокращённые, но такие формы, чтобы она без нищенства могла бы стоять на своих ногах. Трудно это говорить, мне, строителю, но нужно что-то сделать своими средствами, нежели ждать наше правительство, которое богачу Зубову помогает. Мне представляется тип свободных худож[ественных] мастерских, и живописных, и прикладных.  Таким путём, без громоздких «классов», мы всё же сохраним идею единого искусства. Если вообще творчество и строительство будет возможно.

Напиши о Твоих настроениях и работах. Как дело Твоё с Головиным? Будут ли и где выставки М[ира] Иск[усства]?

Привет Анне Карловне. Привет товарищам художникам. От всего сердца желаю Тебе всё светлое.

Сердечно Твой

Н. Рерих

Сердоболь. Дом Genetz.

7 окт. н/с. 1917.

Дороговизна — ужасная. Мешок рж[аной] муки — 250 руб. Кило масла — 22 р. и т. д.

 

ОР ГРМ. Ф. 137, оп. 1, д. 1468, л. 28–29об. Автограф письма.

 

 

42

И. М. Степанов — Н. К. Рериху

7 октября 1917

 

7.10.1917.

№ 212.

Попечителю Директору Школы

Николаю Константиновичу Рериху.

Глубокоуважаемый Николай Константинович.

Комитет Общества в заседании, состоявшемся 5 сего Октября, выслушал: а) Ваше письмо о необходимости обсудить вопрос о положении школы и преподавателей при создавшихся исключительных условиях; б) заявление казначея Д. И. Верещагина о затруднительном денежном положении Школы и о необходимости принятия экстренных мер для сохранения Школы на будущее время, так как самоё существование её возможно при полном переустройстве и в) внесённое в заседание Комитета прошение комиссии учащихся, основанное на постановлении общего собрания учащихся о разрешении открытия занятий в школе в ближайшие дни в помещении её на Мойке, ввиду того, что желающих работать в настоящее время явилось  360 человек.

По подробном обсуждении означенных вопросов Комитет пришёл к заключению, что современное положение вызывает необходимость переустройства всей Школы на новых началах; что же касается ходатайства учащихся, то Комитет признал необходимым открыть Школу и мастерские в сокращённом виде для желающих работать, а потому постановил: 1) просить Вас не отказать принять на себя работу по составлению проекта реформы Школы Общества на совершенно новых началах, кон­струируя Школу, если Вы признаете возможным, при условии увеличения платы с учащихся с уменьшением числа преподавателей; 2) ныне открыть школу и мастерские в сокращённом объёме курсов и в виде опыта, по 1 Января 1918 г. и 3) поручить Комиссии из следующих лиц: Н. П. Химоны, Б. К. Рериха, казначея Д. И. Верещагина и Секретаря просмотреть вновь смету на 1917 и 1918 г. и, сократив насколько возможно расходы Школы, установить увеличенную плату с учащихся до 75 руб. за полугодие и уменьшить до возможного минимума число бесплатных учеников.

Сообщая о настоящем постановлении, прошу принять уверение в отличном уважении.

 

ЦГИА СПб. Ф. 448, оп. 1, д. 1750-а, л. 19–19об. Черновик письма. Машинопись на бланке ВОПХ.

 

 

43

И. М. Степанов, В. А. Щавинский, С. П. Яремич — Н. К. Рериху

9 октября 1917

 

Финляндия.

Сердоболь. Sortavala.

Kümmela д. Genetz.

Академику Н. К. Рериху.

9/X.

Дорогой

Николай Константинович.

Неотложные дела требуют Вашего присутствия. Возможно скорей необходимо быть Вам в Питере.

Ив. Степанов

В. Щавинский

С. Яремич

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф открытого письма И. М. Степанова. Штемпель в Петрограде 10.10.1917, в Сердоболе 25.10.1917.

 
 

44

А. А. Рылов — Н. К. Рериху

[Октябрь] 1917

 

...Писал ли тебе Ник[олай] Петрович, что Комитет решается открыть школу на Мойке? Ученики собрали много подписей и очень просят об этом, и что в Демидовом вышло недоразумение: мастерские с городскими стипендиатами закрыть неудобно, а вместе с учащимися с Мойки — выходит теснота. Отопление и освещение в Демидовом за счёт учащихся, так было решено в Комитете, а как же городские стипендиаты?  Химона говорит, что решено плату увеличить до 75 р. в полугодие. Завтра, в среду, — педагогический совет по этому поводу. Посмотрим, что выйдет. Досс1 очень дорогая — её, вероятно,  не откроют.

Я просил Химону моих зверей тоже, ввиду дороговизны, не выпускать, я думаю ещё что-нибудь сократить, напр[имер], м[ожет] б[ыть], соединить натурные классы.

Ох! Как мрачно на улице, мрачно в России и на душе. Гибнем, что ли? А жить хочется.

Ну, дорогой мой, будь здоров, счастлив и удачлив. Поправляйся.

Будем жить!

Привет супруге твоей.

А. Рылов

В. О., 4 л., 31, к. 12.

P. S. Комитет скажет — у нас денег нет, чтобы ещё открывать отделение на Юге. Мне кажется, не в деньгах дело, можно пока и без денег, раз помещение готово. Весной можно бы по­ехать туда и хотя гипсовые орнаменты развесить да мольбертов штук 10 поставить, чтобы на школу похоже было. Я бы готов был отказаться от своего жалования на первый год, а там какого-нибудь благодетеля прижали бы к стене в честь святого  искусства.

Отопления почти не надо.

Освещение — бесплатное солнце. За квартиры с преподавателей слегка взимать, и за это у нас будут служителя и натурщики. Учащиеся будут платить тоже слегка, и даже не слегка. Бабушка русской революции2 выхлопотала бы учащимся общежитие со столом, а преподавателям — клуб тоже  со столом.

Садовницей у нас была бы какая-нибудь бесплатная ученица с помощницами дежурными3. В огороде — тоже сами  управляться будем. В винограднике был бы у нас виноградарь. Я бы поучился, люблю виноград4.

Ну так вот, как бы это?..

Твой Аркаша

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф письма. Начала нет. Без даты.


1 Досс Э. Н. — руководитель керамической мастерской школы ВОПХ.

2 Брешко-Брешковская Е. К.

3 Агнессе и цветы в руки. — Сноска А. А. Рылова.

4 Курбатов — «сады и парки».  — Сноска А. А. Рылова.

 
 
 

45

Н. К. Рерих — А. П. Иванову

10 октября 1917

 

Сердоболь.

Дом Генец.

10 октября н/ст. 1917.

 

Дорогой Александр Павлович,

получил Вашу весточку. Прочувствовал её. Вот как нас раскидало! Живу в Сердоболе, больной — опять ползучее воспаление. Когда пройдёт — бог знает. Дождь бьёт в окна. Передо мной страницы К. Гамсуна с его маленькой культурой. Та же пароходная пристань. Те же интересы малого городка. Дороговизна убивает всё. Мешок рж[аной] муки — 250 р., кило масла 22 руб. и т. д. Как и все россияне, живём, проживаем запасы, вернее, проедаем, а что впереди? Предлагали мне продать нидерландцев1, но разве друзей продают? А может быть, этот сантимент более неуместен? Школа распускается, а мне, строителю, можно ли в роспуске участвовать? Учащиеся говорят: будем жить на «дефицит», хоть пропади всё дело, а сегодняшний день наш. При моей дальнозоркости такое положение разрушает все надежды. Приходы Общества те же, а расходы ушестерились — формула ужасная в своей ясности. В августе я отказался от директор­ства и остался попечителем Школы. Каждодневную работу передал Химоне. Комитет это считает временным, но я-то знаю, что к прежнему нет возврата. Есть мысль (неисправимый оптимизм) о новых формах сокращённой школы, но ведь их не дадут провести в жизнь. Если хотите, возьмите у моего брата мою августов­скую записку о Школе. Вы поймёте её и прочувствуете, особенно конец. Пока солнце взойдёт — роса очи выест. Где же свобода и единство? Какие же тёмные силы всё это съели? За это время я написал статью «Единство»2 — о современном положении, конечно, печатать её негде. В прошлый приезд познакомился с Плехановым и Кропоткиным. Первый мне особенно понравился, — в нём есть строительство! Второму, при его добрых глазах, мне трудно вложить в уста его речи из Писем бунтовщика.  Несколько комично выходит.

Ото всего уходил в свою работу. Накоплял мечтания свои. Кому всё это нужно? Нужно нам самим и тому неведомому народу, которому остатки (в виде старинной картины) перейдут. В «Единстве» я провожу мысль об анонимности творчества и думаю, что при перестройке жизни этот принцип пригодится. Ведь время всё равно удалит личность. А мы творений духа временные стражи. И всё-таки, что бы ни мыслили и как бы ни перекраивали жизнь, а всё-таки светочами жизни будут стоять творения анонимные, причём подписи будут лишь сопроводительными нечёткими марками.

«Героика» — из 7 частей. 1. Клад захороненный. 2. Зелье нойды3. 3. Приказ. 4. Священные огни. 5. Ждут. 6. Конец великанов. 7. Победители клада. Четвёртая и шестая части без людей. Конечно, по этим вещам (я считаю их эскизами больших) здесь писать негде, а когда будет можно? Вёлунда4 — наверно себе не представляете. Первая часть светлая — приезд с братьями. Вторая часть — дочь Нидура[5] пробирается к деревянной клети — темнице (Чёрное, белое, зелёное). Сейчас буду писать Столпника. Если хотите, пришлю список вещей. У Грюнберга, кажется, всё разваливается. Руманов в курсе этого дела. Трудно здесь жить с гамсуновской культурой. Ни малого, ни большого. Да и всем трудно. Одно плохо — нездоровье. Это уже сверх программы. Привет Вашей супруге. Пишите. Очень рад Вашим вестям.

Сердечно Ваш

Н. Рерих

 

Публикуется по: Елена Сойни. Переписка Н. К. Рериха с современниками // Север. 1981. № 4. С. 110.


1 Картины нидерландских художников из собрания западноевропейской живописи Н. К. Рериха.

2 Статья помещена на стр. 313–322 настоящего сборника.

3 Нойды — древнелопарские колдуны, наделённые властью над ветрами и болезнями.

4 Вёлунд — герой исландского эпоса «Старшая Эдда», волшебный кузнец.

Противника Вёлунда.

 
 
 

46

Н. К. Рерих — С. П. Яремичу

[11 октября 1917]

 

Петроград.

Морская, 38. Музей.

Степану Петровичу

Яремичу.

 

Дорогой С[тепан] П[етрович]. Будь другом, черкни хоть открытку, что решила Комиссия делать с Музеем. Ведь это един­ственное достояние Общества. Решите заодно и о моём собрании. Там Вам виднее. Но бросать всё, как есть, по всем событиям — страшно. Судя по всему, события будут расти, и надеяться на чудеса, видимо, больше нельзя. Творений духа мы временные стражи; не погибнет же при нас то, что прожило сотни лет. Будь другом, сообщи, чтό и как.

Твой Н. Р.

Привет И[вану] М[ихайловичу]. Спасибо за письмо ему.

 

АГЭ. Ф. 7, оп. 1, д. 375, л. 22–22об. Автограф открытого письма. Штемпель в Сердоболе неразборчив.

 
 
 

47

Н. К. Рерих — Н. Е. Добычиной

12 октября 1917

 

Многоуважаемая

Надежда Евсеевна.

Получили ли мои открытки? Ввиду полной безнадёжности получения вещей из Швеции1 необходимо покончить дело с Серговским. Будьте добры предложить ему или вернуть 300 руб., или выбрать в эту сумму мою другую вещь. Теперь не должно быть нерешённых дел. Три вещи, которые у Вас, — в этой цене. Или он выберет что-либо иное, подходящее по цене. Всё ещё кисну — жду морозов. Как Вы?

Искренно преданный Вам

Н. Рерих

Сердоболь. 12 окт. 1917 г.

 

ОР ГТГ. Ф. 44, д. 104. Автограф письма. Приложен конверт (л. 2) без марок и штемпелей: Надежде Евсеевне Добычиной. Марсово Поле, 7.


Н. К. Рерих имеет ввиду свои картины, которые остались в Швеции по­сле Балтийской выставки в Мальмё в 1914.

 
 
 

48

Н. К. Рерих — И. М. Степанову

12 октября 1917

 

12 октября 1917.

Сердоболь.

 

Глубокоуважаемый

Иван Михайлович.

Вследствие письма Вашего за № 212 спешу известить Коми­тет Всероссийского Общества Поощрения Художеств, что я не премину сейчас же заняться проектом Школы и для этой  необходимой работы использую время моего докучного  для меня нездоровья.

В основу моего проекта я положу неоднократно уже одобренные Комитетом мои представления о введении свободных ма­­стер­ских, при основании принципа о единстве искусства.

Хотя и тяжкие, но справедливые заявления г. Казначея необходимо ближайшим порядком принять во внимание, как указывалось в записке моей, при прошлом журнале Комитета приложенной.

Если Комитет решил повысить плату до 75 р. в полуго­дие и уже явилось 360 платных учащихся, то, конечно, занятия следует увеличить, лишь несколько сократив против прежнего размера. При первых морозах надеюсь приехать и прошу Вас передать мой привет Комитету Общества.

Искренно Вам преданный

Н. Рерих

 

ЦГИА СПб. Ф. 448, оп. 1, д. 1750-а, л. 23. Автограф письма.

 
 
 

49

В. Ф. Белый — Н. К. Рериху

13 октября 1917

 

Финляндия. Сердоболь.

Kümmela. Sortavala,

дом Genetz.

Николаю Константиновичу

Рериху.

 

13 окт.

Дорогой Николай Константинович,

На Ваш вопрос относительно музейной комиссии могу отве­тить, что на неё надежда плоха, т. к. до сих пор вопроса никто не поднимал, а были лишь частные разговоры о невозможности эвакуирования. Вследствие такого наст[р]оения мы (Б[орис] К[онстантинович] и я) думаем в начале недели сделать в Д[емидовом] пер[еулке] кладовую. Думаем притянуть к этому делу и Руман[ова].

Сердечный привет Елене Ивановне и деткам.

Ваш В. Белый

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф открытого письма. Штемпель в Петрограде 16.10.1917, в Сердоболе 07.11.1917.

 
 
 

50

Н. К. Рерих — С. П. Яремичу

13 октября 1917

 

Петроград.

Морская, 38. Музей.

Степану Петровичу Яремичу.

Дорогой С[тепан] П[етрович]. Как живёшь? Каково настроение? Думаю часто о нашем Украинском разговоре. Пожалуй, и моё участие в Общ[естве] Шевченкаимело какое-то значение. Кто знает? Конечно, теперь такое время, что всякие перестроения отпадают. Но подождём. Будем опять оптимистами. Но чем жить? Есть ли съедобное? У нас с едою плохо. Дороговизна такая, что просто возможности не отвечают условиям жизни. Если так пойдёт, то всякий интеллигентный труд замрёт. Правда, чем тут жить? Как у Тебя — напиши. Погода отчаянная. Для меня это плохо.

 

АГЭ. Ф. 7, оп. 1, д. 375, л. 23–23об. Автограф открытого письма. Штемпель в Сердоболе 13.10.1917.


Н. К. Рерих вспоминал в одном из своих очерков: «Полвека, ровно полвека минуло, как у нас на Васильевском острове против Николаевского моста зачиналось общество имени Т. Г. Шевченко. Дид Мордовцев, Микешин — целый круг украинцев и почитателей Украины и её славного певца собирались у нас под председательством моего отца Константина Фёдоровича» (Украина // Н. К. Рерих. Из литературного наследия. С. 295).

 
 
 

51

Е. И. Рерих — Н. К. Рериху

[14 октября 1917]

 

Финляндия.

Сердоболь. Sortavala.

Дом Genetz.

Николаю Константиновичу Рериху.

 

Приеду понедельник, возможно с Аркадием Вениаминовичем1, днём или вечером, не знаю. Приезжать тебе незачем — всё благополучно.

Можешь быть совершенно спокоен. Спрос на художеств[енные] вещи огромный. На выставках всё раскупается. Пер Г[ю]нт, рисунок от Бертенсона, на аукционе достался Руманову за 800 р., и то с большим трудом. Всё нарасхват.

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф открытого письма. Адрес написан рукою Н. К. Рериха. Штемпель в Петро­граде 14.10.1917, в Сердоболе 30.10.1917.


1 Румановым А. В.

 
 
 

52

Н. К. Рерих — И. М. Степанову

14 октября 1917

 

Петроград.

Морская, 38.

Канцелярия Всер. Общ. Поощр. Худ.

Ивану Михайловичу Степанову.

 

Дорогой И[ван] М[ихайлович]. Как живёте? Погода не даёт мне оправиться. Бури и ветры. Как Комитет? Что особое мнение, о котором Вы писали. Не понимаю — от кого оно и каковы основания? Как Вы боретесь с дороговизной жизни? В Гельсингфорсе уже пекут хлеб на исландском мхе и кило масла 50 м[арок] при курсе в 112? Каково? Больше всего пугает то, что жизнь расходится с возможностями. Это страшно. Пишите, как Вы? Всегда рад Вашим вестям.

Ваш НР.

14 окт. н/с. 1917.

 

РГАЛИ. Ф. 873, И. М. Степанов, оп. 1, д. 4, л. 9–9об. Автограф открытого письма.

 

 

53

Н. К. Рерих — С. П. Яремичу,  В. А. Щавинскому, И. М. Степанову

14 октября 1917

 

Дорогие мои

Степан Петрович,

Василий Александрович,

Иван Михайлович.

 

Призыв Ваш я получил. Дружеское слово мне близко и ценно. Как только здоровье позволит, так и приеду. С морозами, со снежком.

Начал проект нашей Свободной Академии. Всегда готов написать и сообщить всё полезное нашему общему делу. Школа пусть будет пока в переходном, сокращённом виде. Сообщите, какие неотложные дела? Горю знать.

Да хранит Вас Господь.

Сердечно Ваш, духовно с Вами

Н. Рерих

14 окт. 1917.

Сердоболь.

 

РГАЛИ. Ф. 873, И. М. Степанов, оп. 1, д. 4, л. 10. Автограф письма.

 
 
 

54

И. М. Степанов — Н. К. Рериху

15 октября 1917

 

15 окт. 1917.

Дорогой

Николай Константинович.

Прежде всего, все мы озабочены состоянием Вашего здоровь­я. Хотя мы и писали, что присутствие Ваше здесь необходимо, но при настоящем состоянии Вашего здоровья о приезде Вашем не может быть и речи. Здесь пока тихо. Вопрос о музее ещё раз внесём на рассмотрение ближайшего заседания Комитета. Для меня, как несведущего человека, кажется, что все страхи преувеличены.

Надеюсь, Вы получили от Степана Петровича эскиз записки о Школе и моё полуофициальное письмо по тому же предмету.  Теперь всем совершенно ясно, что при настоящих условиях Школа в таком виде не может оставаться.

Если Вы возьмёте на себя составление плана реформы Школы, то чтобы сохранить права на пенсию Директора и преподавателей (может быть, Ректора и Профессоров) и санкционировать положение Школы, необходимо внести положение на утверждение Временного Правительства в виде законопроекта. Для этого нужна историческая записка возникновения и деятельности Школы. Так как мы получаем на Школу субсидию от Мини­стерства и Кабинета, то было бы полезно этим же законопроектом испросить ежегодную субсидию 50–100 т[ысяч] и тогда это будет верно и неотъемлемо. В этом нам могут помочь Галецкий и Шидловский.

Если бы Вам понадобились какие-либо материалы, черкните, я Вам вышлю, также пришлю форму законопроекта, который должен быть составлен в этом случае по существующему во Временном Правительстве порядку.

Плохо двигается наше дело о духовном завещании Крачков­ского; не пришлось бы нам заплатить большие деньги за кварти­ру, в которой хранятся завещанные нам предметы. Мне кажется, Руманов слишком занят своими делами, чтобы ещё заниматься делом Общества. Я это увидел из дела по иску, предъявленному к нам каким-то типом по аукциону Платера. Так трудно было сговориться с Румановым даже по этому ничтожному делу. Он ни к телефону не подходит, ни на письма не отвечает. К нему обращался, по моей просьбе, Борис Константинович, но и это не помогло. Однако, не найдёте ли возможным, дорогой Николай Константинович, написать Арк[адию] Вен[иаминовичу] по делу Крачковского. Насколько я знаю, это дело не требует такой  длительности.

Вот пока наши главные вопросы.

Искренно Вам преданный

Ив. Степанов

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф письма.

 
 
 

55

С. И. Метальников — Н. К. Рериху

16 октября 1917

 

Многоуважаемый

Николай Константинович,

Очень был рад получить Ваше письмо и узнать, что Вы так сочувственно и горячо отнеслись к идее устройства в Ливадии Университета и «Дома искусств». Я не мог ответить Вам тотчас на Ваши вопросы, так как ждал сведений из Ялты, где образовалось из местных общественных деятелей особое общество для проведения этого про[е]кта в жизнь. Вчера приехала из Ялты особая делегация, и мне сообщили, что город и земство точно так же отнеслись очень сочувственно к этой идее и ассигновали даже некоторые средства. Правительственный Комиссар, заведующий Царскими имениями, также сочувствует этой идее и сообщил нам, что готов немедленно передать некоторые помещения и дворец для этой цели. Собственно, большинство имеет в виду, главным образом, Университет. Я же и многие другие общественные деятели Ялты именно хотят соединить Университет (дело идёт только об одном естественном или философском факультете пока) с Домом Искусств.

Сегодня я иду с делегацией в Уделы, чтобы говорить там с главным Комиссаром и через него с Временным Правитель­ством об уступке помещений Ливадии для нашей цели. Вот всё пока, что я могу сообщить Вам об этом деле.

Я также очень радуюсь схождению наших путей, тем более, что я всегда страстно любил искусство. Скажу откровенно, вначале я мало понимал Ваше художественное творчество, но теперь я всё более и более начинаю его понимать и любить.

С искренним уважением,

С. Метальников

16 Октября 1917 г.

Английский пр., 32.

Петроград.

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф письма на бланке Петроградской биологической лаборатории.

 

 

56

И. М. Степанов — Н. К. Рериху

16 октября [1917]

 

16 окт. 7 ч. веч.

Дорогой

Николай Константинович.

Сейчас мне сообщил по телефону Степан Петрович, что Руманов обиделся на то, что я не послал ему полной доверенности на ведение дел Общества. Дело было так: Ст[епан] Петр[ович] передал мне от имени Руманова бланк доверенности, которая начинается с предоставления права на залог, продажу и проч., и проч. имущества доверителя. Для какой надобности был прислан этот бланк, для формы или подписания я не знаю, но Ст[епан] Петр[ович], Д. И. Верещагин и В. А. Щавинский пришли к заключению, что такую доверенность можно дать только с ведома общего собрания. Впрочем, я, как Секретарь, доверенности дать и не мог и ещё до заседания выписал с присланного бланка доверенность по данному делу и за две недели до слушания дела по­слал при письме Руманову и просил внести какие нужно поправки (хотя бы и полную дов[еренность], если она ему необходима) и дать мне указания. Ответа не получил. 6 Октября я писал ему и просил сообщить, в чём дело. Ответа не получил. 13 Октября (накануне слушания дела) послал подлинное постановление об уполномочии его на ведение дела. Ответа не получил.

В заседании, на котором А[ркадий] В[ениаминович] не присутствовал, я докладывал дело, и Комитет решил выдать доверенность по данному делу. Сряду же я составил постановление и дал к подписи Членам. Как я мог поступить иначе, не знаю.

На всякий случай считаю необходимым сообщить Вам об этом.

Душевно преданный,

Ив. Степ[анов]

Я хотел бы знать Ваше мнение, дорогой Николай Константинович, допустимо ли такое отношение Руманова. Казалось бы, это не вытекает из долга вежливости к человеку старше его по возрасту.

Пищу Вам голую истину совершенно искренно, т. к. только совершенно искренно и прямодушно я могу вести работу в Обществе Поощрения. Иначе работа была бы невозможна.

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф письма.

 
 
 

57

Н. К. Рерих — С. П. Яремичу

19 октября 1917

 

Петроград.

Морская, 38. Музей.

Степану Петровичу Яремичу.

Дорогой С[тепан] П[етрович], очень рад был получить о Тебе вести и сожалел, узнав, что Ты болел. Спасибо за все друже­ские наименования, которые Ты мне дал в беседе с моей женой. Составляю три версии реформы. Одна из них или комбинированная из двух ответит запросам дела. Черкни мне, кому Ты приписываешь портрет у меня в зел[ёной] комнате. Я думаю  Mytens1, тот, который в Швеции работал, а гризаль де Витте. Привет И[вану] М[ихайловичу] и В[асилию] А[лександровичу]. Сердечно Твой

Н. Р.

19 окт 1917.

 

АГЭ. Ф. 7, оп. 1, д. 375, л. 30–30об. Автограф открытого письма. Штемпель в Сердоболе неразборчив.


Голландский художник.

 
 

58

Н. К. Рерих — А. В. Руманову

20 октября 1917

Копия

1917. 20 окт.

Петроград, Морская 35, Руманову.

 

Обеспокоенный делом Крачковского, прошу, сообщите, как уско­рить получение наследства. Боюсь большого ущерба желаниям жертвователя. Письмо следует.

Душеприказчик Рерих

 

ЦГИА СПб. Ф. 448, оп. 1, д. 1587, л. 42. Копия телеграммы, напи­санная рукою Н. К. Рериха.

 
 

59

Н. К. Рерих И. М. Степанову

20 октября 1917

 

Иван Михайлович.

Спасибо за Ваше доверительное письмо. Я сам всегда ищу искренность, и только на почве доверия можно работать. Когда приеду, мы выясним и побеседуем близко. Делом Крачковского я очень всё время встревожен. Говорят, что восстановление уничтоженного требует много времени. Сейчас я послал ещё депешу. Копию присоедините к делу.

Занимаюсь проектом «Свободной Академии». Предоставлю три версии. Очень хорошо, если Вы займётесь пока проектом  исторической справки. Материалы к ней:

1) Исторический очерк «75 лет Школы»1 — он имеется в Библиотеке и в складе.

2) Мои записки, присоединённые к протоколам Комитета за последние годы, с 1912 г. В них указан и размер нашего дела, и вся трогательность того, что частное общество положило столько духовного интереса на всенародное просветительное учреждение. Даже лучше, если историческая справка будет составлена не мною самим. Бесстрашный голос историка тут  нужнее.

В очерке имеется и отзыв Министерства Торговли.

Приехать мне сейчас, при такой сырой погоде, было бы губительно. Ведь теперь если остаётся что, то это руки и здоровье. Как станет снег, так и приеду; и всею душой буду рад заняться близким делом.

Привет нашим друзьям!

Искренно Ваш

Н. Рерих

20 окт. 1917.

Сердоболь.

Я слыхал, что Ст[епан] Петр[ович] был нездоров. Что это?  Надеюсь, не опасно. Пусть бережётся. Моя квартира — в его распоряжении.

 

РГАЛИ. Ф. 873, И. М. Степанов, оп. 1, д. 4, л. 11–12. Автограф письма.


Николай Макаренко. Школа Императорского Общества поощрения художеств. 1839–1914. Пг. 1914.

 

 
 

60

И. М. Степанов — Н. К. Рериху

21 октября 1917

 

21 Окт. 1917.

Дорогой

Николай Константинович.

Вчера, по настоянию нашего казначея, собрались для обсуждения вопроса о финансовом положении Школы: Д. И. Верещагин, В. А. Щавинский, Ст[епан] Петр[ович] и я. По подсчёту выяснилось, что дефицит к концу 1917/18 уч[ебного] года по школе выразится в сумме более 91 000 р., при условии, что преподаватели не получат ни гроша прибавки. Необходимо просить об увели­чении субсидии Министерство Торговли и Промышленности, Городское Общественное Самоуправление и Уездное Земство.  Решили просить Вас составить коротенькую записку о значении школы и недостатке средств.

Сейчас вернулся из Канцелярии Временного Правительства, спрашивал у знакомого чиновника, как составить представление о штатах новой школы и постоянной субсидии (законодательной). Мне сказали, что нужно составить коротенькую, совершенно официально написанную историю школы, её значение и проч. и заключительную часть о том, чего желает от Правительства Общество Поощрения Художеств, т. е. просит об утверждении штатови субсидии (думается, ежегодно 100 000 руб.). Проект представления, прежде всего, нужно представить на заключение Государственного Контроля и М-ва Финансов.

На днях собираем заседание Комитета и доложим финансовое положение школы и какие от того могут быть последствия.

Пишу Вам всё, что у нас происходит.

Душевно Вам преданный

Ив. Степанов

Надо бы переписать это письмо, но тороплюсь на почту.  В 4 ч. закрывают.

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф письма.


Самые штаты мы с Вами составим после по форме. — Сноска И. М. Степанова.

 
 
 

61

А. А. Рылов — Н. К. Рериху

22 октября [1917]

 

22/X. Воскресенье.

Вчера я был в Школе. Из преподав[ателей] был только ещё Дмоховский. Учеников мало. Настроение на улицах тревожное, была стрельба, магазины в 4 часа стали закрываться ставнями и щитами. Под Петроград[ом] идёт бой с войсками Керен­ского.

Сегодня с утра слышалась стрельба.

Что будет, Бог знает!

Целую тебя.

Аркаша

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф письма.

 
 
 

62

И. М. Степанов — Н. К. Рериху

23 октября 1917

 

23/X, понедельник.

Дорогой

Николай Константинович.

В письме, посланном Вам в субботу, забыл написать, что коллективное письмо1 вызвано было докладом казначея о том, что переде[р]жка по смете 917/18 г. выразится в сумме более 91 000 р., и мы  имели в виду в Вашем присутствии обсудить создавшееся положение Школы, при котором мы платим преподавателям от 40 р. в месяц, на что Вы неоднократно обращали внимание. Загородные же преподавате[ль]ницы получают содер­жание, равное расходам на трамвай. Поэтому в ближайшее заседание (в четверг 26-го) вносится доклад о необходимости сокращения числа преподавателей и об увеличении содержания загородным преподавателям вдвое. Эта мера, переходная  к новой Школе.

На днях, при переговорах с Берг[г]ольцем об увеличении пла­ты за лишние дни выставки, он довольно твёрдо заявил, что по окончании выставки сряду же внесёт задаток на будущий  год, как это он делал раньше. Но и я твёрдо ему заявил, что не могу распорядиться принять задаток до рассмотрения этого заявления Комитетом, от которого только и зависит дать разрешение. Этим Берг[г]ольц был крайне удивлён, и затем мы мирно разошлись по своим местам.

Вот пока текущие наши вопросы.

Поберегите себя. Не торопитесь сюда. Ваше здоровье важнее очень многого.

Душевно с Вами,

Ив. Степанов

Сейчас получил прошение Зарубина, в котором он просит вновь пенсию по болезни. Также единовременное пособие из сумм Общества.

Какое горе, ведь нет его дела в канцелярии, нет и формулярного списка. Кроме того, для пенсии по болезни нужно много формальностей, а с ним трудно говорить. Я пробовал. В законе указаны, кто [по] обществу имеет право на пенсию: только Директор и преподаватели. Да ведь он был преподавателем два-три года, а Секретари, Педаго[гический] Совет и Комитет лишены права на пенсию.

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф письма. Есть помета Рериха: Получено 10 Ноября 1917.


1 Возможно, имеется в виду письмо № 43 от 9 октября 1917, помещённое на стр. 76–77 настоящего издания.

 
 
 

63

И. М. Степанов — Н. К. Рериху

24 октября 1917

 

24 окт., вторник.

Дорогой

Николай Константинович.

Ваша монографияв издании Общины готова, остановка за цветными оттисками, которые в работе, и за обложкой, клише которой не подходит, т. к. пришлось поставить на книгу другую бумагу. Чехонина в городе нет, оригинал обложки у него, и потому придётся сделать набором.

Я затрудняюсь в Ваше отсутствие дать текст о Школе. Вероятно, для общего собрания нужно дать особо от законопроекта, который нужно внести для испрошения кредита и утверждения штатов.

Вот какую форму мне преподали в Канцелярии Временного Правительства:

Изложение дела. Время основания существующей школы,  история её развития, средства и проч. Польза Общества.

Соображения, по которым Общество пришло к заключению о необходимости преобразования на новых началах соответ­ственно времени, и о новых средствах, которые имеются в виду Общества, и о казённой субсидии.

Справки. Сметы и ресурсы настоящего времени (я приго­товлю).

Законы (приготовлю).

Заключение, т. е. что испрашивается:

1) штаты;

2) субсидия.

Все пункты излагаются коротко и официально.

Заседание комитета собираем в четверг, а Вы поправляйтесь. Шлю пожелание здоровья.

Искренно Вам преданный,

Ив. Степанов

Устав перепечатываем заново, исправлять листы не берутся.  Нашли дешёвую типографию при помощи Бориса Констан­тиновича.

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф письма.


1Сергей Эрнст. Н. К. Рерих. Пг.: Община Св. Евгении. 1918.

 
 

64

А. А. Рылов — Н. К. Рериху

28 октября 1917

 

28/X.1917.

Дорогой Коля!

Это время я не мог увидеться с Метальниковым, чтобы поговорить о проекте. Я простудился, чихаю, кашляю, принимаю хинин, аспирин и пр., хотя дома не сижу и выхожу в Школу, хотя и с пропусками, из-за этой простуды с повышенной температурой и болью в спине я лишился энергии, чувствую вялость, и только пушечные, пулемётные и ружейные выстрелы заставляют встрепенуться нервы. Сергея Ивановича можно поймать только вечером, а я к этому времени раскисаю, он же живёт далеко, на Пантелеймонской ул., 4.

Когда на улицах было светло и когда у меня не болела грудь и спина, то эта улица находилась гораздо ближе. Простудился я не то в мастерской из-за отсутствия угля, не то в хлебных и др. хвостах (кухарка моя 3 недели не действовала из-за кошки, которую она хотела пнуть на лестнице, и вместо кошки пнула, что есть силы, каменную ступеньку).

Школа наша существует.

Один раз я не попал в Школу из-за электрической темноты, другой раз из-за разведения мостов старым Правительством, третий раз из-за бомбардировки эскадрой Центробалта Зимнего дворца.

В моём классе, в VI-м, поставлена чугунная печь, и я рад и доволен. А то было, натурщик капризничал, я неисто­вствовал.

Ученики сначала через своего неприятного председателя Борисова изводили Химону всякими заявлениями, но Николай Петрович отлично с ними ладит, спуску им не даёт и сделал их, как он говорит, шёлковыми. Они уже не требуют, а просят, не они, а Борисов, к сожалению, Борисов провалился на Академиче­ском Экзамене. Ученики, конечно, не много, но всё-таки есть, и плата поступает, хотя и не обильная. Н[иколай] П[етрович] тебе напишет об этом подробнее. Ученики недовольны, почему нет Бобровского. Химона объяснил им. Затем такое заявление: они хотели бы учиться под твоим руководством натюрморту и вообще недовольны, что тебя нет. Словом,  задают вопросы и получают ответы.

В VI-м классе у меня сначала было 11 человек, а потом они куда-то исчезли, осталось человека 3–4, которых Н[иколай] П[етрович] в моё отсутствие перевёл в VII-й класс из эконо­мии на натуру и освещение. По-моему, правильно. Я думаю, что  мои ученики перешли к Эберлингу, т. к. теперь у нас занятия со­вме­ст­­­­­ные — двуполые, у Эберлинга привлекает женская модель, а от меня отвлекает капризный, зазнавшийся Хренов, натурщик, а кроме того, я сам стал вял и ленив из-за простуды и половинчатости Школы. Лень ужасно учить рисовать натурщика всё одного и того же, чувствую, что надоело. Если бы ты был здесь, и все преподаватели налицо, и учеников было бы много, то я опять  увлёкся бы и работа закипела бы.

Не очень я люблю заниматься в чужом классе, с учениками Бобровского. Своих-то, как надо, оболванить можно, и делаю это я уверенно, и с интересом слежу за успехами. В курилке пьём чай по-прежнему, только вприкуску. По вечерам встречаюсь там с Вахрамеевым, Макаренкой, Плотниковым, Бухгольцем, и Дмоховским, и Химоной.

Завтра открывается выставка Общества Куинджи, я послал туда одну картину «Красный Яр», которую ты видел у меня на стене в мастерской. Во дворце Искусств открыли выставку  Общинники с благосклонным участием И. Е. Репина с сыновьями «Гайдамаки».

Ну вот. Будь здоров. Поправляйся и приезжай.

Целую тебя.

Твой Аркаша

К Сергею Ивановичу схожу на днях...

Большевики завладели Зимним дворцом и, чтобы загладить свою вину, стараются приводить улицы в порядок и не позволяют хулиганам грабить обывателей. Обещают даже по фунту хлеба на человека. Трамваи всё время ходят, магазины все торгуют, много яблоков, а вечерних газет и пьяных на улицах не видать.

Ну, будет, пора спать.

А. Р.

Всеропхуд — это В.О.П.Х. или Поощрение.

Центробалт — совсем другое.

P. S. Химона говорит, что ученики нашли на Дворцов[ой]  площади растерзанный, с проколотыми глазами портрет Ни­кол[ая] II-го в тужурке работы Серова и отнесли его в Музей Нерадовскому. Химона послал учеников взять эту находку от Нерадовского для нашего музея, но Нерад[овский] не даёт. А по-моему, и пускай там он находится. Говорят, он сильно  испор­чен и реставрировать его нельзя.

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф письма.

 
 
 

65

Н. П. Химона — Н. К. Рериху

[1917]

 

...Иначе провал нашему делу. Рассчитывать на поддержку со стороны других членов Комитета, каковы Фену, Галецкий, Типольт, не приходится, т. к. политические события их, видно, сильно поглощают и им не до нашего дела. Фену, напр[имер], сильно угнетён ещё и семейными обстоятельствами — у него дочь очень больна.

Относительно Школы в данный момент могу сказать, что дела пошли, было, хорошо, с учащимися наладились самые хорошие отношения, внесших плату в 60 р. было больше 100 человек и каждый день прибавлялось, но последние события (26–27 окт.) резко изменили дело. Занятия идут, но учащихся мало — особен­но учениц, видно, боятся выходить на улицу. Хотя теперь на улицах стрельбы уже нет, но нельзя поручиться, что вдруг не попадёшь под выстрелы, ибо ликвидация вряд ли скоро совершится. Сегодня, напр., говорили, что из районов Балтийского и Варшавского вокзалов выселяют жителей, очевидно, готовится бой с приближающимися Правительственными войсками. Что будет? Один Бог Знает. Устали, измучились все. Вот приблизительная картина нашего существования.

Бодрись, дорогой, и с свежими силами приезжай, как только можно будет. Поклон Тебе от всех.

Ольга Ал[ександровна] и я шлём Вам наилучшие пожелания всего хорошего, так необходимые в данный момент. Целую Тебя.

Твой Н. Химона

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф письма. Без начала. Без даты.

 
 

66

А. М. Арбенин — Н. К. Рериху

[6 ноября 1917]

 

Е. В. Р. [Его Высокородию]

Господину

Николаю Константиновичу Рерих[у].

Sortavala. Kümmela, дом Genetz.

N. Roerich.

Сердоболь.

 

М[илостивый] Г[осударь].

Комитет «Мир Искусства» сим извещает, что открытие очередной выставки в Москве состоится 26-го Декабря с. г., в помещ[ении] Художественного Салона. Б. Дмитровка, 11.

Обязательство доставки произведений, ввиду отсутствия тран­спорта, комитетом о-ва снято.

Сведения для каталога просят сообщить не позже 15-го Ноября К. В. Кандаурову, Б. Дмитровка, 9, кв. 41.

Уполномоченный Комитета

А. Арбенин

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Типографское извещение с рукописными вставками на бланке Комитета «Мира искусства». Есть помета Н. К. Рериха: Получено 14 ноября. Штемпель в Петрограде 06.11.1917, в Сортавале 26.11.1917. Стоит штамп военной цензуры. Наклеены 2 марки.

 
 
 

67

Н. К. Рерих И. М. Степанову

[1917]

 

Петроград.

Морская, 38.

Общество Поощрения Художеств.

Ивану Михайловичу Степанову.

 

Дорогой И[ван] М[ихайлович]. Письмо Ваше 21-го получил. Верно скоро получите мои письма. Буду ждать кого-либо от Школы, ибо я предусматриваю одну версию, чтобы преподаватели не остались совсем без содержания. Думаю, что эта временная мера для Общества приемлема. О возрождении литографии я настолько думал, что включил эту статью даже в смету. (Поставил расходы по приглашению художников для лит[ографических] раб[от]) Всё можно делать, лишь бы явилась общая возможность к этому. Пишу открытку, ибо получил сведения, что цензура марает мои письма. Попросите Ростиславова торопить Руманова. Отчего Ст[епан] Петр[ович] молчит?

 

РГАЛИ. Ф. 873, И. М. Степанов, оп. 1, д. 4, л. 16–16об. Автограф открытого письма. Штемпель в Сердоболе неразборчив.

 

 

68

Н. К. Рерих — С. П. Яремичу, И. М. Степанову

11 ноября 1917

 

Дорогие

Степан Петрович,

Иван Михайлович.

Пишу третье письмо. Получили ли мои два? Ко мне доходят обрывки писем. Видимо, многое теряется.

Подавляет меня происходящее. Когда мы узнали, что народ сам уничтожает своё достояние, что сокровища Москвы и Зимнего Дворца истребляются, у меня начались, ко всему прочему, боли и удушье в аорте. Всё-таки творения искусства, творения духа человеческого — ближе всего. Их — не могут касаться тёмные руки. Серов — валяется на площади! Пробит Успенский Собор! Для чего же творить? Для чего учить народ творчеству? Мы, работавшие для свободы, мы, писавшие за искусство, — что мы должны чувствовать? Ведь это больно! Ведь можно с ума сойти! Чтобы самим уничтожать своё достояние духа! Уничтожать радость духа, которою так нищ  народ наш!

Как вы там? Как здоровье, силы? Ваши письма я получил сегодня — 11 Ноября — письма от 23, 24 октября.

Конечно, сейчас принимать какие-либо решения нельзя. Что мы знаем?

Проект Школы почти готов. Из него выкроить истину всегда можно. Но он для мирного народовластия, а не для войны.

Законопроекты сейчас тоже не у места.

Прошу, передайте Ростиславову, что я прошу его торопить дело наследства Крачковского. Кроме того, думаю, надо перенести Школьный Музей Рус[ской] Живописи из Библиотеки в мою квартиру. В Библиотеке, верно, топят мало — там сыро и окна не защищены — на улицу. Хорошо бы и некоторые особо редкие издания тоже туда перенести. Моё помещение принадлежит Обществу. Семья этот год не приедет. Я же могу быть у брата. Пошлю Вам об этом телеграмму.

Проезд сейчас очень затруднён. У нас тоже не всё ладно.  Подавляет и денежное положение Общества. Оно подобно положению всей России. Господи, сохрани страну нашу и народ наш. Просвети его свободою. Научи его понять, что есть великая свобода. И братство!

Пишите мне. Две недели мы не имели никаких вестей. Кроме  того, и Финская забастовка! Без вестей так тяжело, а дойдут  вести — задыхаешься от них.

Обнимаю Вас крепко.

Искренно Ваш

Н. Рерих

11 Ноября

1917.

 

ОР ГРМ. Ф. 71, д. 57, л. 9–10об. Автограф письма.

 
 
 

69

Н. К. Рерих — И. М. Степанову

[11 ноября 1917]

 

Срочно.

Петроград.

Морская, 38,

Общество Поощрения.

Секретарю Степанову, Яремичу.

 

Прошу перенесите школьный музей русской живописи из сырого помещения библиотеки в квартиру директора, пуст[ь] она продолжит музей. Посылаю письмо. Просите Ростиславова торо­пить дело Крачковского.

Попечитель-Директор

 

ЦГИА СПб. Ф. 448, оп. 1, д. 1750-а, л. 31. Телеграмма из Сердоболя.

 
 

70

Н. К. Рерих И. М. Степанову

[12 ноября 1917]

 

Петроград.

Морская, 38.

Общество Поощрения.

Ивану Михайловичу Степанову.

 

Дорогой И[ван] М[ихайлович] Сейчас получил Ваше письмо с повесткой. Буду ждать вестей о собрании. Повестку я получил в 7 час. веч. 12-го — после собрания. Всё медленно идёт очень. Очень интересуюсь, что было. Рад был слышать, что несмотря на события на пост[оянной] выст[авке] — такая хорошая продажа! Прямо изумительно. Конечно, сейчас передавать в Минист[ерство] нельзя — там работа ненормально идёт. Кроме того, нужно особенно подчеркнуть, что мы хотим иметь Школу нашего типа, а не общеминистерского. Проект у меня готов. Надо переписать. И смета есть. Отчего С[тепан] П[етрович] не пишет? Привет ему.

 

РГАЛИ. Ф. 873, И. М. Степанов, оп. 1, д. 4, л. 13–13об. Автограф открытого письма.

 

 

71

Н. К. Рерих И. М. Степанову

14 ноября 1917

 

Петроград.

Морская, 38.

Общество Поощрения.

Ивану Михайловичу Степанову.

 

Дорогой Ив[ан] Мих[айлович]. С нетерпением жду результатов Собрания. Как же мой проект? Для Министерской Школы он мало пригоден. Что полагает Педагогический Совет и Н. П. Химона, меня заменяющий? Кто, кроме Вас и Химоны, подписал заявление? Нельзя ли попросить Н. П. Химону ко мне приехать. Если Комитет попросит, он согласится, может быть. Если не так спешно, я передам ему мой проект.

Преданный Вам

Н. Рерих

14 Ноября.

 

РГАЛИ. Ф. 873, И. М. Степанов, оп. 1, д. 4, л. 14–14об. Автограф открытого письма.

 

 

72

Н. К. Рерих — И. М. Степанову

[Ноябрь 1917]

 

Дорогой Иван Михайлович,

посылаю письмо Комитету. Ответ прошу срочно телеграфировать, ибо письма идут нескончаемо долго. Цензура! Мои сведения об Обществе прекратились 6 Ноября. Писем по­сле 6 не было, и я ничего не знаю о Собрании 12-го. А ведь за это время день за год идёт. Думаю, что задерживать мой проект нельзя. Послать его почтой, без словесных указаний, тоже нельзя. Здоровье то лучше, то хуже, а в Петрограде лечиться чистым воздухом тоже нельзя. А без здоровья и работать нельзя. Сегодня у нас опять прекратились газеты. Так тяжко без вестей! Каждый день жду вестей. Привет Ст[епану] Петр[овичу]. Если Химона или Боря поедут — Пётр достанет им  разрешение.

Ваш НР.

 

РГАЛИ. Ф. 873, И. М. Степанов, оп. 1, д. 4, л. 25–25об. Автограф письма.

 
 

73

И. М. Степанов — Н. К. Рериху

15 ноября 1917

 

15/XI.1917.

Дорогой

Николай Константинович

Вот как решено дело о Школе в Общем собрании 12 Ноября: 1) Войти с ходатайством в М-во Торговли и Промышленности о ежегодной субсидии на содержание Школы до 200 000 руб.1 с тем, что если Министерство признает при этих условиях необходимым принять Школу, временно, в своё ведение, изъявить на это согласие; 2) за недостатком средств прекратить с 1 Янв[аря] 1918 г. расходы из средств Общества на содержание и 3) получаемые ныне субсидии использовать на поддержание мастер­ских при Школе. К этому постановлению подали особое мнение Хренов, Н. П. Химона и А. А. Рылов, находя, что сред­ства нужно найти посредством залога дома, и это понятно, но меня удивляет, что такого же мнения держится и Борис Константинович. — Мне кажется, что нельзя заложить дом Общества Поощрения Художеств, также как нельзя заложить Академию Художеств, Музей Александра III, Иса[а]киевский и Казанский Соборы и др. Я не уверен, возможно ли это сделать формально, да я и не собирался наводить эти справки, т. к. мне не пришлось бы приводить такое постановление, если бы оно и состоялось.

Твёрдые в этом отношении мнения собранию высказали Е. Н. Фену, В. А. Щавинский и С. П. Яремич2.

Телеграмму Вашу о музее получили; музей Ст[епан] Пе­тр[ович] завтра намерен перенести; что же касается духовного завещания Крачковского, то никаких признаков жизни не слышно от А. В. Руманова.

Нашего Вице-Председателя в городе, вероятно, нет, в заседании он не бывает, в последнем заседании был П. П. Гнедич.

Я, кажется, писал Вам, что по точной смете, исправленной и дополненной (без прибавок содержания преподавателям),  передержка по Школе равняется 111 000 р.

Вот всё, что у нас случилось, но при теперешнем положении могут быть всякие возможности. Вот почему мы и писали Вам коллективн[ое] приглашение.

Как Ваше здоровье? Давно от Вас не было вестей.

Искренно Вам преданный

Ив. Степанов

У нас происходит разборка журнала «Худ[ожественные] Сокр[овища] России», и мы прекратили отпуск Общине св. Евгении этот журнал и возвратили часть денег. Как только кончится разборка, сами объявим продажу по значительно возвышенной цене.

Хорошо бы теперь возродить литографию, пригласить для этого наших знаменитых мастеров, как это было с начала возникновения Общества. Эти возможности в наших руках.

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф письма.


1 При увеличении содержания преподавателям. — Сноска И. М. Сте­панова.

2 Ст[епан] Петр[ович] находит, что после залога дома остаётся со стороны Правительства опека над обществом, заложившим дом. — Приписка И. М. Степанова по левому краю письма.


 
 

74

В. А. Щавинский, И. М. Степанов — Н. П. Химоне

16 ноября 1917

 

Всероссийское Общество

Поощрения художеств.

16 Ноября 1917 г.

Петроград, Морская, 38.

№ 233.

Копия

Г-ну Испл. Об. Директора Школы Н. П. Химон[е].

Общее собрание, в заседании, состоявше[м]ся 12 Ноября с. г. постановило: 1) за недостатком средств прекратить с 1 Января 1918 г. расходы из средств Общества на содержание Школы и 2) полученные ныне субсидии использовать на поддержание мастерских при Школе.

Об этом постановлении Комитет имеет честь Вас уведомить, для объявления Г[осподам] преподавателям.

За Председателя В. Щавинский (подписал)

Секретарь Ив. Степанов (скрепил)

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Машинопись.

 

 

75

Н. П. Химона — Н. К. Рериху

18 ноября 1917

 

Финляндия. Сердоболь.

Sortavala. Kümmella,

дом Genetz.

N. Roerih — Рерих.

18 ноября.

Дорогой Николай Константинович,

Из твоей последней открытки заключаю, что ты не получил ещё моего заказного письма, в котором более или менее подробно изложил тебе создавшееся положение. Очень жаль, если это верно. У нас здесь по Обществу, а следовательно и по Школе такое происходит, что... что... просто всё идёт к полному развалу с головокружительной быстротой. Нужны быстрые и решительные меры. Момент подходящий, для того чтобы Педагогиче­ский

Совет взял всё в руки. Приезжай, если можешь. В политике не так штрáшно — порядок есть.

Твой Н. Химона

Плотников убит у себя на квартире — сегодня хоронили.

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф открытого письма. Штемпель в Петрограде 19.11.1917, в Сердоболе 08.12.1917.

 
 
 

76

Н. К. Рерих — Комитету ВОПХ

19 ноября 1917

 

В Комитет Всероссийского Общества Поощрения Художеств.

Здоровье моё ещё не улучшается. Необходимо применить ле­чение морозным воздухом. Надежда моя — на то, что Г. М. Боб­ров­ский в своё время вполне поправился и вернулся к нашей работе, а мой случай очень похож на его болезнь.

Проект Школы, порученный Комитетом, мною закончен. Чтобы не задерживать течение дела, прошу Комитет, не признает ли он целесообразным командировать ко мне Старшего Заведующе­го или Секретаря Школы или обоих для передачи им проекта при объяснениях. Надеюсь, что из предположений проекта можно вывести приемлемое для Общества художественно-просветительное учреждение.

Прилагаю все силы, чтобы восстановить здоровье и вернуться к любимому делу.

Обращаюсь к членам Комитета с искренним приветом.

Н. Рерих

19 Ноября 1917.

Сердоболь.

 

ЦГИА СПб. Ф. 448, оп. 1, д. 1750-а, л. 52, 53. Автограф.

 
 
 

77

А. Ф. Белый1 — Н. К. Рериху

21 ноября [1917]

 

21/XI.

Дорогой Николай Константинович. Описывать тебе моё нрав­ственное состояние и не хочу — ты, вероятно, и сам понимаешь в каких условиях приходится жить и вообще, и раньше чего только не пришлось пережить. Одно желание — чтобы скорей отпу­стили бы домой. Довольно уже переживаний. В 43 года тяжело очень. Вовек не забыть этого «дивного периода» революции.

Обидно то, что и так немного жить осталось, и так здоровье худое, а тут больным совсем уйдёшь. Вчера узнал об убий­стве Плотникова. За что? Жить стало противно. Как же у Вас в Финлянд[ии] это время? Надеюсь, что лучше, чем в России. Как ты сам себя чувствуешь и как Елена Ивановна с мальчиками? Передай мой им сердечный привет. Желаю Вам всем избегнуть всего худого в наше ужасное время. С осени мне всучили заведование Химической Командой, и вот приготовляю инструкторов, вожусь с ними по теории и обкуриваю их хлором и в поле, и в камерах. Достаётся и мне. 16-го отравился и 2 дня худо себя чувствовал, но думаю, что это уже конец, т. к. всё равно скоро солдаты закроют лавочку и мы накануне мира. Но что дальше будет — это уже трудно сказать. Боюсь осложнений, а нервы мои уже не могут выдерживать. Я был неврастеником, а теперь совсем худо себя чувствую.

Отдыхаю, когда занимаюсь живописью. Пишу больше акварели, но времени для этого мало и дни коротки. Думаю что скоро уже увидимся, с тем чтобы быть у своего дела. Боялся я, чтобы в этот переворот и наш музей не пострадал, но, кажется, всё благополучно обошлось. Ведь какой-нибудь Антон тоже, вероятно, в большевики записался.

Отлично ты сделал, что перебрался из Питера в Финляндию. Воображаю, как гнусно в Петр[ограде] жить.

Бог даст, свидимся при лучших уже условиях.

Правда, небольшая, но всё же таится надежда на Учред[итель­ное] Собрание. Авось сговорятся нашли бывшие вожди. Извини, что пишу на обрывке — нет бумаги здесь это время. Чем же ты меня можешь порадовать. Или же тоже всё худое.

Мне почему-то кажется, что с Января и я уже приму участие в занятиях в Мастерских.

Ужасно был бы рад вернуться к своему делу. Брат писал мне и передавал твой привет. Желаю всего доброго и хорошего.

Сердечно обнимаю тебя.

Твой весь

Ал. Белый

Ещё мой привет семье.

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф письма. Стоит штамп военной цензуры.


1 А. Ф. Белый, брат В. Ф. Белого, находился в действующей армии.

 

 
 

78

А. А. Рылов — Н. К. Рериху

21 ноября 1917

 

21/XI.1917.

Дорогой Коля!

Школа наша погибает. Комитет и Общее собрание, состоявшее из 10 человек, решили закрыть школу с 1-го Января. Хренов, я и Химона подали особое мнение, протестуя против закрытия и предлагая заложить дом, чтобы поддержать школу. Мы, педагогический совет, решаемся защищать всеми силами Школу, нашу гордость, Школу, просуществов[ав]шую 78 лет. Нельзя её прерывать даже на время: стыдно будет всем нам, если не спасём её. Ты приезжай теперь же, чтобы помочь делу спасения. Это моя просьба и дружеский тебе совет. Яремич, Щавинский и др., прикрываясь финансовым кризисом Об-ва и проливая крокодиловы слёзы, держат себя врагами настоящей школы, и ясно виднеется в их действиях некоторый план. Школу разогнать, а потом  открыть на новых экономных началах, т. е. одну художествен[ную] мастерскую, наподобие парижских частных мастерских. Я очень-очень против такого типа школы. Это дело частного лица, а не Об-ва. А я, как тебе известно, высоко ставлю именно идею нашей художественно-просветительной школы «для массы». Мы поставим вопрос о существовании Школы остро. Да, я прервал свою мысль о «некотором плане». Что ты думаешь о Яремиче? Не авангард ли это Алекс. Бенуа? А секретарь Степанов? (из Красн. Креста) Щавинский?..

Дело может обстоять так, что мы все уйдём, вероятно, и те с нами. Некоторые преподаватели спрашивали меня — знаешь ли ты о постановлении Общ[его] собрания и о плане переформирования школы и каково твоё мнение об этом. Я, конечно, не мог дать им точного ответа. Теперь начались морозы — ты, может быть, приедешь? Химона тебе писал заказным — но ответа не получил. Сегодня похоронили Плотникова, убитого кем-то у себя на квартире — молотком.

Вопрос о Крыме пока не двинулся в ожидании тебя, а кроме того, главное, из-за вопроса о существов[ании] нашей школы.

Будет огромная ошибка, если школа закроется и перейдёт потом хотя бы даже под протекторат А. Бенуа. Ошибка для дела, не для нас — преподавателей, конечно.

Художественные мастерские — это только лишняя конкуренция для мастерских частных художников, Об-во поощрения будет отнимать у них кусок хлеба и плодить грубую массу живо­писцев. Другое дело мастерские при Школе со строгим фильтром. Тип Школы нашей образовался путём долгой работы и опыта. Она не должна следовать моде, широкой и пошлой современно­сти, а идти своими традициями твёрдо, пользуясь своими заслугами и популярностью.

Нельзя вводить в неё стиль «модерн» какой бы то ни было, ибо всякий «модерн» — это то же, что «модер» в быту, который держится 5 лет не более.

Я скептически отношусь к новым методам художеств[енного] преподавания, которым заражены теперь все учителя и учительницы в приходских школах и в гимназиях, американское  рисованье обеими руками, замена гипса глиняными горшка­ми и пр. Боязнь старого, боязнь рутины. Бояться надо всего пошлого и рутины, конечно. И Врубель и Серов учились по-старому, а Брюлловы, а Иванов, Кипренский, Боровиковский, Левицкий? и т. д. Я бы хотел только, чтобы школа была «строгая». Этого у нас, к сожалению, нет, а это надо. Уйдя из школы, я, м[ожет] б[ыть], сам открою у себя школу не для заработка, а из любви к искусству.

Очень будет жаль, если ты не приедешь, не сможешь. Жаль для дела и для тебя лично.

Как здоровье твоё?

До свиданья!

Твой Аркаша

P. S. Ученики ведут себя выше всякой похвалы, пожаловаться не можем. VI и VII класс соединили. Барышни и ученики работают вместе: утренняя группа и вечерняя. Просили задать им  эскиз — Вахрамеев задал: «построй на колонне» — пан[н]о.  Темой они довольны — а что выйдет, неизвестно.

Плотников всех поразил.

Были сегодня на могиле Архипа Ивановича1.

Вчера была интересная «Пятница» на выставке Об-ва  Куинджи.

Макаренко сегодня прогнал из Эрмитажа большевиков.  Неизвестно, что дальше будет. Сегодня же он сцепился где-то с Яремичем. И он оба раза был прав.

Тебе бы очень надо приехать и уладить дело со Школой,  я боюсь, что если не приедешь и не уладишь, то тебя многие будут обвинять в закрытии [сверху подписано разрушении] Школы, в соучастии. По дружбе тебе это советую.

Всего лучшего и счастливого.

Твой А. Рылов

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф письма.


1 Куинджи А. И.

 
 
 

79

А. А. Рылов — Н. К. Рериху

21 ноября 1917

 

Финляндия. Сердоболь.

Николаю Константиновичу Рериху.

Sortavala. Дом Genetz.

Дорогой Коля, вчера1 я отправил Тебе письмо о «закрытии школы». Сегодня мы, некоторые, собирались на совещание в Об-ве Куинджи. Твой брат и Химона прочли нам только что полученные ими с оказией письма, из которых видно, как ты волнуешься и недоумеваешь действиями Комитета. Так ты нужен нам в настоящий момент. Химона и Бор[ис] Конст[антинович] дня через два едут к Тебе, и я верю, что с Тобой дело школьное спасётся и враги будут посрамлены.

Будь здоров и счастлив.

Твой А. Рылов

Видно, что люди пользуются твоим отсутствием.

Почта — одна беда!

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф открытого письма. Штемпель в Петрограде 21.11.1917, в Сердоболе 08.12.1917. Стоит штамп военной цензуры.


1 Предыдущее письмо А. А. Рылова датировано также 21 ноября.

 
 
 

80

Н. К. Рерих И. М. Степанову

25 ноября [1917]

 

Петроград.

Морская, 38.Канцелярия Общ.

Поощрения Художеств.

Ивану Михайловичу Степанову.

25 Ноября.

Дорогой И[ван] М[ихайлович]. С нетерпением жду весть — приедет ли кто от Школы за проектом? Проект, кажется, удался, и, Бог даст, со временем кто-ниб[удь] похвалит его, как мы хвалим Устав Григоровича. Всё у нас оттепель, выходить мне нельзя. Всё – 37. – 37,4 – 37,5. Просто беда. Но хочется хоть отсюда помочь Школе. По смете надо всего 25 000 добавочной субсидии или получить их от сдачи помещений, — это не страшно. Отчего Ст[епан] Петр[ович] упорно молчит. Работает, верно, над картинами? Что Алекс[андр] Ник[олаевич] — писал ему, но ответа нет. Как Вы живёте? Пришлите газетку, уже неделю без вестей.

Ваш НР.

 

РГАЛИ. Ф. 873, И. М. Степанов, оп. 1, д. 4, л. 19–19об. Автограф открытого письма. Штемпель в Сердоболе неразборчив.

 

 

 

81

Н. К. Рерих — С. П. Яремичу

27 ноября 1917

 

Петроград.

Морская, 38.

Степану Петровичу Яремичу.

 

Дорогой Ст[епан] П[етрович], я послал проект Свободной Академии. Будь добр, поддержи его. Не получаю Твоих писем. Напиши, как живёшь, что нового во всяких мирах, и в картинном? Ив[ан] Мих[айлович] (привет ему) писал, что был отличный состав пост[оянной] выст[авки]. Что там было? Никол[ай] Петр[ович] расскажет Тебе о моей жизни. Буду ждать известий.

Твой Н. Р.

27 Нояб. 1917.

 

АГЭ. Ф. 7, оп. 1, д. 375, л. 25–25об. Автограф открытого письма. Штемпель в Сердоболе 29.11.1917.

 
 
 

82

А. А. Рылов — Н. К. Рериху

30 ноября 1917

 

30/XI.1917.

Коля, дорогой друг.

Никол[ай] Петр[ович] всё рассказал нам о тебе. Он говорит, что моё письмо показалось тебе обидным. Пойми меня, прости и не сердись. Оно должно было тебя взволновать, потому что я сам писал его, сильно волнуясь, но оно не должно тебя обидеть — я этого совсем не хотел, а если так вышло, то извини, прошу очень. Я нервничал, постоянно слыша заподозривания тебя в единомыслии с Яремичем, Щавинским и др. Я всеми мерами старался рассеять эти подозрения, рассказывая, как мы с тобой осенью рассуждали о программе школы, о расширении её, а не закрытии школы или сокращении.

Я очень обрадовался твоей телеграмме, которую всем, кого видел, — показал. Она успокоила преподавателей и рассеяла подозрения.

Мой настойчивый призыв к тебе, мой вопль, чтобы ты приехал, не должен тебя обидеть. Больному, конечно, ехать нельзя. Но ты сам писал мне, что с морозами ты приедешь. Это был мой вопль о гибели любимой мною школы, и ничто другое, а я знал, что твоё присутствие здесь сразу же ликвидировало [бы] заговор Комитета. Щавинск[ий], Яремич, Степанов и др. действуют, прикрываясь твоим именем. Возмущены, что Химона, пользуясь твоим отсутствием, открыл школу. При мне на Общ[ем] Собрании Щавинск[ий] злобно высказы­вал это.

Вчера приехал Бобровский.

Завтра собираемся на совещание, а в Субботу на Педаго­ги­ч[еский] Сов[ет]. Проект твой хорош — надо разработать  детали.

Очень хотелось бы поговорить с тобой вообще об Обществе, да уж потом когда-нибудь.

Перминской1 трудно: обмен мнений слишком затягивается. Вот, напр[имер], о Варшавском Общ. Поощрении Худож., как я слышал, оно имеет свыше 30 000 членов, взнос 10 руб. = 300 000 руб. Половину почти оно тратит на покупку картин, которые разыгры­вает между членами. Издаёт репродукции с картин, которые дают­ся всем членам в виде премии. Т[аким] о[бразом] оно широко распространяет искусство, заинтересовывает им и поощряет, кроме того, бесплатный вход на выставки играет ту же роль. Приходится сравнивать Варшавское Поощрение с нашим, с Всероссийским. У нас, чтобы попасть в Действ[ительные] Члены и Комитет, достаточно собирать коллекцию монет, гербов и пр. и недостаточно быть художником или преподавателем Школы Об-ва. Хорошо, что ещё директор по уставу входит в число членов Комитета, а то и он мог бы не быть избранным. А ведь самые близкие, самые доброжелательные и заинтересованные друзья Общества были бы именно преподаватели с директором во главе. Фарфоров[ый] Завод — член Общества, а Школа — безгласный придаток, который по воле мыловаренного или Фарфорового Заво­да может быть за ненадобностью отрезан или перефасонен.

А общее собрание, чрезвычайное, из 10 членов, в том числе нанятый чиновник секретарь! Ведь Общество Всероссийское! Мне кажется, преподаватели давно заслужили § 7-й. Мне неловко перед товарищами, что только я, да Химона — твои близкие друзья — удостоились этого § 7-го. Понимаешь эту неловкость? Я избран не как художник или преподаватель, а за составление неудачного каталога Музея, Химона как инспектор, Машукова тоже. Словом, предпочтение даётся всякой другой деятельности, кроме художественной. На общ[ем] собрании были три художника, которые горячо защищали Школу, а остальные всё какие-то чиновники, дилетанты... Мне было очень странно  заседать с ними.

Конечно, в Комитете Школа представлена Директором, но ведь у него только один голос, а могло бы быть много, не правда ли? Вот тебе мои размышления.

Химона с восторгом рассказывает о твоих работах.

Работай, пиши, желаю тебе успехов, и не приезжай, пока не по­правишься хорошенько. Не волнуйся, главное: всё пустяки, кроме искусства. Верю, что буйный, мутный поток, прорвавший гнилую плотину, унесёт всю накопившуюся столетиями грязь и нечисть, войдёт в берега и потечёт чистой водой наша Российская река.

Пускай отделяются все наши инородцы — это лучше.

Дай Бог всего тебе счастливого.

Твой А. Рылов

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф письма.


1 Фамилия неразборчива.

 
 
 

83

А. А. Рылов — Н. К. Рериху

1 декабря 1917

 

Финляндия.

Сердоболь.

Николаю Константиновичу Рерих[у].

Дом Genetz (Sortavala).

1-е Декаб[ря] 1917.

Дорогой Коля!

А вот ещё добавление к письму от 30-го:

Комитет постановил отменить всероссийский конкурс, находя, что в этом году нельзя ожидать достойных премий произведений. И это в такое тяжёлое время Поощрение решило не поощрять  искусство русское, не поддержать его. А я, напр[имер], в этом году работаю особенно продуктивно. Искусство служит мне щитом от всяких гадостей земных. Стыдно за наше Поощрение.

Будь здоров и счастлив.

Тв[ой] А. Рылов

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф открытого письма. Штемпель в Петрограде 01.12.1917, в Сердоболе 19.12.1917. Стоит штамп военной цензуры.

 

 

84

Н. К. Рерих — А. В. Руманову

3 декабря [1917]

 

Петроград.

Морская, 35.

Аркадию Вениаминовичу

Руманову.

 

Дорогой А[ркадий] В[ениаминович]. Сегодня 3 Декабря — получил Вашу статью. Она была как бы большим письмом о Ваших настроениях. Как дело с Крачковским? Ужасно тревожусь за имущество его. Нравится ли Вам мой проект Свободной Академии? Поддержите его в Комитете. Имеем мало вестей вообще. О моей жизни может Вам поведать Химона. Написал ещё неск[олько] вещей и мистерию Милосердие! Пока живём.  Дай Вам Бог тоже.

 

РГАЛИ. Ф. 1694, А. В. Руманов, оп. 1, д. 546, л. 58–58об. Авто­граф открытого письма. Стоит штамп военной цензуры. Штемпель неразборчив.

 

 

85

Н. К. Рерих  И. М. Степанову

3 декабря [1917]

 

 

Петроград.

Морская, 38.

Канцелярия Общ. Поощр. Худож.

Ивану Михайловичу Степанову.

 

Дорогой И[ван] М[ихайлович]. Спасибо за присылку анонса для выставки. Он полезен и привлечёт внимание. Как Вы нашли мой проект Свободной Академии? Эта версия опять поставит Школу на гребень волны. А сдать некоторые помещения всегда можно! Когда юбилей Репина — будьте добрый, сооб­щите.  Я пошлю привет. Всё-таки ничего не получаю от Ст[епана] Петр[овича]. Где он? Здоров ли? Ему — привет. Преданный Вам

НР.

3 Дек.

 

РГАЛИ. Ф. 873, И. М. Степанов, оп. 1, д. 4, л. 15–15об. Автограф открытого письма. Штемпель неразборчив.

 
 

86

Н. П. Химона — Н. К. Рериху

3 декабря 1917

 

Воскресенье, 3 Декабря 1917 г.

Дорогой Николай Константинович,

Вчера, в Субботу в 4 ч. дня, состоялся Педагогич[еский] Совет. Сначала я огласил бумагу от Комитета о постановлении Общего собрания О-ва, что прекращается выдача средств на Школу с 1-го Янв. 1918 г., и затем прочитал Твой проект «Свободной Акад[емии]». Педагог[ический] Совет был почти в полном составе. Отсутствовали только Билибин и Щуко. Все очень внимательно прослушали его. Я читал его громко, ясно, не торопясь и подчёркивая главные пункты его. Очевидно, впечатление произведено весьма благоприятное. Воспользовавшись этим и чтоб не дать возможности более ретивым пускаться в критику проекта, я предложил принять его объединённо с учащимися и по­слать Тебе приветствие (да, по окончании чтения мы все дружно аплодировали).

Один из представителей от учащихся — Хортик — заявил, что в идеи всецело присоединяется, но так как в проекте установлена плата в 75 р., то он не может ручаться за делегировавших его учащихся, что они тоже присоединятся, — но ему быстро разъясни­ли и вопрос был снят. Все разошлись в очень хорошем настроении. По первому пункту, т. е. по поводу бумаги от Комитета, я допустил обмен мнений. Все почти одинаково высказались, что извещение это не ясно, что указаний в нём на закрытие Школы нет, а равно не указывается, какая часть Педагогического состава должна уйти. Поэтому постановлено просить Комитет указать в какой сумме Комитет отказывает Школе. На Педагогич[еском] Совете был, наконец, и [Я]ремич, которого я встретил перед заседанием и просил непременно быть. Видно, он чувствовал себя неловко, т. к., «уставившись в землю лбом», мрачно молчал. Его всячески задирали Макаренко и Вахрамеев, так что мне пришлось призвать их к порядку. Слово взял и товарищ Наумов, резко критиковавший Комитет. Я дал ему немного поговорить, т. к. он говорил это больше для [Я]ремича, и напомнил, что это не есть дело Педаг[огического] Совета и не в порядке дня. Относительно возобновления занятий с Января 1918 г. будем говорить после ответа Комитета, а сей по­следний поторопился назначить своё заседание в Понедельник, Бог знает, почему, ибо дел никаких нет — на повестке значится только «текущие дела». — Продолжение после Комитета.

В политике всё то же. В последние дни здесь днём и ночью в разных частях города то и дело раздаются одиночные выстрелы, а иногда и залпы. Ничто теперь не удивляет и не пугает. Учредит[ельное] Собр[ание] неизвестно когда откроется. Перемирие заключено на всех наших фронтах до 30 Дек.

Крепко обнимаю Тебя.

Н. Химона

Получил ли газеты, отправлен[ные] мною из Выборга? Интересно.

Целую руку Елены Ивановны. Очень благодарю за бутер­броды — очень пригодились в дороге.

Дружески жму руку симпатичным юношам — Юрику и Светику.

Банки эти дни не оперировали, денег достать нельзя, Пётр очень обеспокоен. Картину придётся упаковать в ящик — иначе Трансп[ортная] контора не принимает.

Приехал Бобровский и вместе со всеми нами принимает горячее участие в делах Школы. Это очень приятно, п[отому] ч[то] в данный момент всякие равнодушие и безразличие  пагубно действуют.

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф письма.

 

 

87

Н. П. Химона, А. А. Рылов, Б. К. Рерих, В. Ф. Белый — Н. К. Рериху

4 декабря 1917

 

Дом Генец. Рериху.

Финляндия.

Сердоболь. Sordavala.

 

04.12.1917.

Жизнь общества [в] критическом положении. Разрыв [с] Комитетом. Участвует Александр Бенуа. Необходимы решительные действия, иначе полный крах многолетней работы. Надежда на тебя.

Химона, Рылов,

[Б.] Рерих, Белый

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Телеграмма рукописная на бланке. Подана в Петрограде 04.12.1917 в 21 ч. Принята в Сердоболе 05.12.1917.

 
 
 

88

Н. К. Рерих — А. Н. Бенуа

5 декабря 1917

 

5 Декабря.

Вторник.

1917.

 

Дорогой Александр Николаевич, не знаю, получил ли Ты за осень два моих письма. Так много писем теряется, что не знаешь никогда, что именно дошло… Всё провалы и проскоки  получаются.

Здоровье моё всё ещё не ладно. Всё скачки температуры. Не поймёшь, что это — туберкулёз или особая нервная форма. А фокус в лёгком точно лучше. Сегодня я послал нашему Степану Петровичу телеграмму. Просил его хоть на день приехать ко мне. Вчера меня так потянуло к Школе, к обществу. Точно что-то нужно. Точно я что-то должен сказать. Только что я послал туда мой проект Свободной Академии — тех мастерских, о которых я Тебе писал. Надо его провести — этот проект. Кажется, я продумал его детально. Конечно, до осени и думать нечего начинать новое дело. Надо как-то пережить тяжёлое материальное время, а осенью и кликнуть клич.

Давно я не слышал о Тебе. Новую Жизнь1 мне уже давно прекратили посылать. А теперь, кроме Дня2, ничего не получаю. Да и то не регулярно. Хотелось бы узнать, что Ты думаешь? Чем живёшь духовно? Уже столько лет мы идём, как Ты писал, рядом и храним и защищаем то же искусство.

Когда проклятая температура и боли меня не выводят из строя — я работаю. Несколько вещей удалось. Кроме того, напи­сал мистерию «Милосердие» — хорошо бы найти компо­зи­­тора, который бы приделал музыку. Увидимся — Ты мне посоветуй. Зимой здесь хорошо — воздух кристальный! Закатные туманы и утренний свет — поразительны. Удалось прочесть и несколько очень нужных книг. Когда будешь в тишине —  советую Тебе их прочесть. Особенно нужно «Провозвестие Рамакришны»3; очень серьёзное, а главное — близкое человече­ству учение.

Привет наш А[нне] К[арловне] и всем Твоим. Юрик всё ждёт писем от Коки4.

Дружески обнимаю Тебя.

Твой Н. Рерих

 

ОР ГРМ. Ф. 137, оп. 1, д. 1468, л. 30–31. Автограф письма.  Помета карандашом: Получено 2/I.1918.


1 «Новая жизнь» — общественно-литературная, социал-демократиче­ская, газета, в которой сотрудничал А. Н. Бенуа.

2 «День» — ежедневная газета. Выходила в Петрограде с 1912 по 1918.

3 Провозвестие Рамакришны. СПб., 1914.

4 Сын А. Н. Бенуа — Николай.

 
 
 

89

Н. К. Рерих — И. М. Степанову

[5 декабря 1917]

 

Петроград. Морская 38.

Общество Художеств.

Степанову.

 

Прошу, телеграфируйте впечатление моего проекта, инте­ресуюсь.

Рерих

 

ЦГИА СПб. Ф. 448, оп. 1, д. 1750-а, л. 38. Телеграмма из Сердоболя на бланке.

 

 

 

90

Н. К. Рерих — С. П. Яремичу

[5 декабря 1917]

 

Ответ уплочен 10.

Петроград. Морская 38,

музей Общества Поощрения.

Яремичу.

Передать немедленно.

 

Мучаюсь делами Общества. Приехать ещё не могу. Заклинаю искренней дружбой, приезжай ко мне хотя [на] один день.  Утром выехать, вечером здесь. Разрешение Пётр устроит. Все расходы мои. Чувствую величайшую необходимость видеться. Обсудим мой проект. Завтра мои именины. Ответ[ь], что  приедешь.

Рерих

 

АГЭ. Ф. 7, оп. 1, д. 375, л. 29. Телеграмма из Сердоболя на  бланке.

 

 

91

Н. К. Рерих И. М. Степанову

6 декабря 1917

 

Дорогой Иван Михайлович,

Вчера я послал Вам телеграмму. Уж очень интересует меня впечатление Ваше и Комитета от моей Свободной Академии. Идея единства искусства и свободной академии должна привлечь много учащихся, а 4 подготовительных класса, расходуя 6000 р., дадут нам 20 000 р. прихода, ибо в них будет около 200 человек. Главная группа преподавателей перемещается на воскресные классы, которые Обществу ничего не стоят,  но зато мы сохраняем всех преподавателей и отпадает скучный вопрос пенсий и обиды. Вместо 425 учащихся, если общие условия жизни позво­лят, мы обойдёмся сразу в цифру 500–600 учащихся, т. е. можем обойтись почти без дополнительной субсидии. Сторо­ну истории искусств можно усилить конъюнктурой с Зу­бов­ским Институтом — у меня есть обдуманная идея, но предложу её лично. Словом, думаю, что мой опыт и предвидение не обма­нут меня. Вчера я послал и Ст[епану] Петр[овичу] депешу; спрашивал, не соберётся ли он ко мне на денёк. Я ему выложил бы мои мысли. Надеюсь, что теперь скоро побываю  в Питере и увижусь со всеми Вами. В тишине мысли мои уяснели — к тому же укрепился я прочтением ряда хороших, глубоких книг. Жду Ваших добрых вестей. Привет Ст[епану] П[етро­вичу], Ал[ександру] Ник[олаевичу] и В[асилию] А[лек­сандро­­­вичу].

Искренно Вас обнимаю.

Ваш НР.

6 Дек. 1917.

 

РГАЛИ. Ф. 873, И. М. Степанов, оп. 1, д. 4, л. 17–18. Автограф письма.

 
 

92

С. П. Яремич — Н. К. Рериху

7 декабря [1917]

 

7 Декабря.

Дорогой Николай Константинович.

Из твоей телеграммы (по обыкновению запоздавшей) вижу, что тебя страшно беспокоят дела нашего О-ва. Я это понимаю. Отдать значительную часть жизни делу, лелеять его, ухаживать за ним, волноваться, страдать и чувствовать, что оно близится к упадку, — в высшей степени тяжело. И не скрою от тебя — положение наше неважное. Прежде всего Педаг[огический] Сов[ет] оказался не на высоте, а кроме того и наш Комитет довольно-таки обезлюдел. Больше всего жалею, что ты не здесь, мне кажется, что  ты во многих случаях нашёл бы правильный выход из создавшегося положения и вдохнул бы жизнь в сла­бе­ющий организм нашего О-ва. И конечно не Н. П. Химоне справиться с трудным положением Школы. Человек он, безус­ловно, очень честный и хороший, но он не чувствует и не понимает хода вещей, не замечает движения жизни, не видит, как всё трещит по швам и видоизменяется каждый день. А ему всё кажется, что всё обстоит благополучно и что можно помочь делу обычными способами и обычными приёмами. Как же можно дойти до такого абсурда, чтобы поддерживать мысль Хренова (на Общем Собра­нии О-ва) о необходимости заложить дом, «а там как-нибудь обойдётся». Разве это выход? Разве могут так вести свою линию люди, любящие своё дело, своё учреждение? Если мы не можем производить ликвидации таких пустячных операций, как возвращение по ча­стям беспроцентной ссуды в 40 тысяч, каким же образом можно рассчитывать на то, что, взяв, предположим, под залог дома 500 т. (и кто это в данный момент эти деньги даст?), мы их будем в состоянии «как-нибудь через 2–3 года возвратить»? Вздор и пустяки! Между прочим, такую же позицию занимает и Пед[агогический] Сов[ет]. И это производит не сказал бы, что важное впечатление со стороны. В особенности злобствует П. С. Наумов. Он не находит  слов, чтобы очернить способ действия Комитета, изображая это как две стихии — с одной стороны «угнетённый работник преподаватель», а с другой «хозяин-кунак», т. е. Комитет. И мне неприятно это засвидетельство[ва]ть, но по моим наблюдениям, то что высказывает в резкой форме Н[аумов], в более лёгкой форме вы­ражает и весь Пед[агогический] Сов[ет]. Тут происходит основное непонимание художественных задач, и это создаёт такую тяжёлую атмосферу, что часть Комитета (и в том числе и я) начала подумывать, не сложить ли полномочия и не отойти ли в сторонку. Но нам сделалось жаль вещей, которые пропадут зря, сейчас же, как только произойдёт малейший разлад. И неко­торые довольно осязательные признаки уже налицо. И признаки довольно гну­с­ного порядка. В то время, как шла «борьба» между Комит[етом] и Пед[агогическим] Сов[етом] (и я должен сказать, что «чугунные зады» проявились здесь во всей своей стихийной красе), над О-м повисла настоящая гроза. Некий г. Брик1 из «С. Д. И.»2 (кажется, чуть ли не друг А. И. Таманова) с одним футуро-поэзописом начали собирать подписи художе­ственного пролетариата с целью захватить в свои руки «хорошо оборудованную школу» О[бщества] П[оощрения]. Я думаю, что это дело увенчалось бы успехом, но появились на сцену наши учащиеся, и одно это появление разбило все махинации поэзописов. Они предлагают, чтобы помещение школы было сдано им на льготных условиях, т. е. даром, конечно. Было обещано рассмотреть их предложение. Учащиеся главным образом против платы. Они просят помещение, отопление, освещение и модель. Раздаются также голоса о необходимости устройства клуба и ночлежки и предоставление в их распоряжение Музея. Насчёт столовой молчат, да и о какой столовой можно теперь говорить? Письменного заявления в Комит[ет] ещё не поступало от учащихся, и мы не знаем, что последует дальше.

О проведении в жизнь каких бы то ни было проектов, даже самых простых, и думать нечего. Нет материала, нет средств, нет людей. Проект Свободной Академии сконструирован прекрасно, широко, действительно свободно, но для его осуществления необ­ходим мирный уклад жизни, а кроме того, и настоящий темп жизни. А именно в данный момент этого-то и нет. Умирание решительно во всём, и это сказывается и на нашем О-ве. Каждый только и думает о своих микроскопических личных выгодах, что касается общих линий, общих идей, то до них нет никому никакого дела. Порой чувствуется такая пустота, что, оглядываясь вокруг, не узнаёшь издавна знакомых мест.

Видался с А. А. Ростиславовым. Он говорит, что ему неизвест­но, в каком положении дело о наследстве С. П. Крачковского и предпринять какие бы то ни было меры он лишён возмож­ности. А. В. Руманов на нас обиделся и не кажет глаз, так что мы теперь и без юрисконсульта, и трудно сказать, будем ли и когда обладать собранием картин Крачковского.

Что удивительнее всего, так это то, что у нас блистательно идёт продажа на постоянной выставке — каждый день плывут вещи, не успеваю добывать материал. Начиная с 1 окт.  и до 7 дек., продано вещей на 22 тыс. Аукционы тоже идут удивительно живо.

Картины, о которых говорила Елена Ивановна, смотрел, они не представляют ника[ко]го интереса: одна из них работы Verdier («élève de Charles LeBrun»3, как гласит подпись на обороте), а другая копия с Сасоферрато4. Да, забыл сказать: картины и худож. предметы уходят, главным образом, в Финляндию. Передай, пожалуйста, мой привет Елене Ивановне. Поклон молодёжи.

Твой С. Яремич

Ужасно жалею, что не могу к тебе приехать, но когда мне Пётр изложил всю сложность проце[ду]ры поездки в Финл[яндию], я увидал, что это мне не под силу. Фотографии, хождения по разным полицейским казематам — это ужасное отвращение.

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф письма.


1 Брик О. М. — литературовед.

2 Союз деятелей искусств.

3 «ученик Шарля лё Брюна» (фр.).

4 Правильно Сассоферрато.

 
 
 

93

И. М. Степанов — Н. К. Рериху

8 декабря 1917

 

Академику Рериху.

Финляндия. Сердоболь. Sordavala.

 

Одобрен. Избрана Комиссия.

Степанов

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Телеграмма рукописная на бланке. Подана в Петрограде 08.12.1917 в 15 ч. 30 мин.  Принята в Сердоболе 09.12.1917.

 

 

94

С. П. Яремич — Н. К. Рериху

8 декабря 1917

 

Академику Рериху.

Финляндия. Сердоболь. Sordavala.

 

Приехать не могу. Затрудняют формальности. Подробности письмом.

Яремич

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Телеграмма рукописная на бланке. Подана в Петрограде 08.12.1917 в 15 ч. 30 мин.  Принята в Сердоболе 09.12.1917.

 
 
 

95

Н. К. Рерих — И. М. Степанову

[9 декабря 1917]

 

Петроград. Морская 38.

Общество Поощрения. Степанову.

 

Прошу отложить обсуждение моего проекта комиссией до января. Приеду сам. Радуюсь одобрению проекта. Благодарю [за] ваше дружеское отношение.

Рерих

 

ЦГИА СПб. Ф. 448, оп. 1, д. 1750-а, л. 43. Телеграмма из Сердоболя на бланке.

 
 
 

96

Б. К. Рерих, Н. П. Химона — Н. К. Рериху

10 декабря 1917

 

Сердоболь. Sordavala.

Срочная. Гениц.

Рериху.

Финляндия.

10/XII.1917.

Комитет разогнал Совет. Необходимы решительные действия [для] спасения общества. Положение критическое. Тебе нужно приехать.

Бор[ис], Химона

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Телеграмма рукописная на бланке. Подана в Петрограде 10.12.1917 в 9 ч. 40 мин. Принята в Сердоболе 10.12.1917.

 
 
 

97

В. Ф. Белый — Н. К. Рериху

11 декабря [1917]

 

Сердоболь.

Kümmela, дом Genetz.

Николаю Константиновичу Рериху.

11/XII.

Дорогой Николай Константинович,

Дела в О-ве приняли очень дурное направление. Ученики предполагают устроить на Мойке интернат. Большая угроза квартирам. Приложу все силы не допустить их. Буду действовать решительно, хотя уверен, что не получу поддержку со стороны некоторых лиц. Всё это очень грустно и печально. Купил и отослал от Вас валенки и рукавицы. Имею квитанции. А. Ф.1 на днях будет освобождён от воен[ной] службы. Сейчас это большое счастье. Будем вместе действовать. Бог поможет, и будет хорошо.

Сердечный привет семье. Нет хозяина, и дело плохо.

Преданный

В. Белый

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф открытого письма. Штемпель в Петрограде 13.12.1917, в Сердоболе 04.01.1918. Стоит штамп военной цензуры.


1 Белый А. Ф.

 
 
 

98

И. М. Степанов — Н. К. Рериху

14 декабря 1917

 

14/XII.1917.

Дорогой

Николай Константинович.

Не уверен, получили ли Вы два мои заказные письма, посланные после 3 и 12 Ноября по школьным вопросам, и потому пишу Вам, пользуясь случаем отъезда моих знакомых в Сердоболь. Вместе с тем, обращаюсь к Вам с просьбою не отказать дать совет супруге моего сослуживца Баронессе Вере Константиновне Фитингоф-Шель, возможно ли при теперешних условиях устроиться ей с детьми в Сердоболе.

Что Вам сказать. Самочинству и бесчинству, которые здесь происходят, нет названия. Когда Вы приедете в Питер — не узнаете его ни с внешней, ни с духовной стороны.

Нельзя сказать, чтобы и в делах нашего Общества всё гладко шло, и мы в своих заседаниях, стремясь к сохранению Общества, не избежали эксцессов, хотя к тому не было никаких осно­ваний; одно можно сказать, что люди волновались не из личных интересов и не из желания внести в дело интригу, которым у нас нет места, но есть какое-то неуловимое для меня недоразумение. Я уже писал Вам, что оставаться без Председателя или Тов[арища] председателя неудобно, но я уверен, что если бы Вы были здесь, то всё проходило бы, как нельзя быть лучше. Это мы знаем из опыта.

Жизнь здесь идёт кувырком, и сегодняшний день не похож на вчерашний, и так каждый день, и этому не видно конца.

Вчера поступило заявление учащихся Школы с подробной про­г­раммой передачи им помещения Школы для занятий по искус­ству, а перед этим были сведения, что какие-то современные типы (может быть, Маяковский, и ещё кого-то называли) хотели самочинно занять Школу для занятий кубистов, считая, что Школа устарела. По этому поводу Ст[епан] Петр[ович] собирался писать Вам подробно.

Средства наши плохи, мы выдаём жалование преподавателям из денег, которые к нам поступили за картины выставки. Во второй половине учебного года мы не можем рассчитывать на получение субсидии из М-ва Торговли и Промышленности, которое, кстати, большевики упразднили, да и за этот год мы не можем получить остальных денег, а в Декабре не знаем, как платить жалованье. У нас с Ст[епаном] Петр[овичем] есть надежды на поддержку от аукционов и выставок, а также изданий. Уже почти  два месяца идёт разборка «Худож[ественных] Сокровищ». Мы разыскиваем 1906 и 1907 г. и подбираем разрозненные экзе­мпляры. Хотелось бы составить 3–4 комплекта с 1906 и 1907 гг., чтобы продать их, по крайней мере, по 500 р. [за] комплект. Красному Кресту в выдаче журнала отказали и возвратили остаток денег. Подберём и объявим у себя продажу.

Как Вы здравствуете? Надеюсь, живя в тишине, несколько по­правились, а мы живём, как на вулкане, и, несмотря на это, я увеличиваю своё собрание. Теперь у меня есть классики в старых изданиях.

Может быть, пригодится для Вашей библиотеки Географи[я] времени Елизаветы, напечатанн[ая] при Разумовском. В этой географии любопытна награвированная карта. Где Россия, там напечатано: «Страна неведомая». На первой карте люди дошли «до Геркулесовых Столбов» и написали: «не дале».

Надеемся видеть Вас скоро здоровым и бодрым.

Душевно Вам преданный

Ив. Степанов

По делу Крачковского я написал А. А. Ростиславову официальное письмо. Ответа не получил.

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф письма.

 
 

99

Н. К. Рерих — Комитету ВОПХ

[15 декабря 1917]

 

Петроград. Морская, 38.

Комитету общества поощрения художеств.

Спасением Школы [и] сохранением Общества прошу найти объединённое решение продолжать занятия школы без пере­рыва. Разрешить преподавателям заниматься по вольной записи учащихся осеннее полугодие. Всякий перерыв занятий грозит бедствием лишения помещений. Прошу телеграфировать по­сле Комитета, успокоить меня решением продолжения занятий. Прошу именем искусства найти объединённое решение. Среди бедствий взаимным вниманием сохранить свободный дружный очаг искусства.

Рерих

 

ЦГИА СПб. Ф. 448, оп. 1, д. 1750-а, л. 46. Телеграмма из Сердоболя на бланке.

 

 

 

100

Н. К. Рерих И. М. Степанову

15 декабря 1917

 

Петроград.

Морская, 38.

Общество Поощрения.

Ивану Михайловичу Степанову.

 

Дорогой И[ван] М[ихайлович]. Будьте добрый, сообщите подробности постановления о проекте. Уже 2 недели не имел весто­чек. Жду и письмо С[тепана] П[етровича]. Надеюсь приехать в начале Января. Хорошо, если бы с 1 Янв. Пётр потопил мою квартиру (спальню и столовую) — верно, холодно! Хорошие Вам праздники.

Здесь уже праздники прошли. Я очень рад, что доктор меня выпускает в начале Января. Всего светлого Вам желаю. Привет С[тепану] П[етровичу].

Ваш НР.

15 Дек. 1917.

РГАЛИ. Ф. 873, И. М. Степанов, оп. 1, д. 4, л. 20–20об. Автограф письма на ч/б открытке. Штемпель неразборчив.

 
 
 

101

Н. К. Рерих — И. М. Степанову

[15 декабря 1917]

 

Петроград.

Морская, 38.

Общество Поощрения.

Степанову.

 

Благодарю [за] письмо. Рад, [что] помог Вашим знакомым. Прошу комитет объединиться [и] вынести дружное решение  спасения школы. Все друзья, приглашённые мною, дружно взаимно поверят.

Рерих

 

ОР ГРМ. Ф. 71, д. 57, л. 13. Телеграмма из Сердоболя.

 
 
 

102

Н. К. Рерих — С. П. Яремичу

16 декабря 1917

 

Дорогой Степан Петрович,

спасибо Тебе за Твоё хорошее письмо. Мы с Тобой чувствуем  то, что от многих других ускользает. И Ты прав, говоря, что мы не можем отклоняться от дела во имя искусства, во имя предметов творчества. Время такое трудное, так всё разваливается, так велика злоба поднявшаяся — что всякое строительство поникает. А ведь мы не можем не строить, не создавать. Так больно, что и то дело, которое поглотило особенно много труда и особенно отвлекало, — и то шатается. Ох, чугунные зады! Ох и мой брат, который как секретарь Школы не извещает меня с 6 Ноября. Ох, огорчает он меня. Конечно, о П. С.1 и говорить нечего — этот выродился в определённый тип. Рума­нов не отвечает мне с 17 октября — на все запросы о деле Крачковского. Тут не обида, не лень, а чёрт знает что! Человек  нам душу свою завещал, а тут не добиться ответа. Попроси Ростиславова письменно (сняв и сохранив в деле копию) за­просить Руманова. Пусть в деле будут следы наших шагов.  Хотя кто теперь утверждает духовные? И кем хранятся эти дела? Не знаю.

Мы проходили гладким путём, теперь пройдём стремнинами и утёсами. Я страшно рад, что за это время прочёл ряд книг — очень нужных, очень укрепляющих.

Что за тип Таманов? Неужели он вдруг неожиданно процвёл так махрово? Воображаю, как должно действовать многое на Ал[ександра] Ник[олаевича]. Сеяли, сеяли, а жатва? Хочется мыслить как-то особенно явно во благо искусства. Спасибо за мнение о моём проекте. Ты отметил то, к чему я стремился. В Январе приеду. Доктор позволяет съездить. Бере­гусь, чтобы температура опять не повысилась. Списываюсь с Лагорио, хочу привезти и его голос. Какой ужас — заложить дом! Ведь мы [не] знаем, из чего можно погашать эту сумму! Тогда уже бесповоротный крах. Теперь ещё можно думать о сокращении, о сдаче новых помещений, о доходных продажах с выставок и аукционов. А тогда? Пишу как раз во время Комитета, куда послал телеграмму2. Завтра надеюсь получить ответ3. Хочется блага, хочется строительства! Чувствуешь, как хочется? Ведь в России так бедна линия искусства! Так мало сознание, что искусство строит будущую культуру. А что нам культура?.. Господи, просвети народ, открой ему, что есть свобода и знание. Уже две недели я выбит из колеи. Не работается. Всё хотел ехать в Питер. Спорил по этому поводу. Но, пожалуй, доводы здоровья теперь особенно важны; остаётся голова и две руки — всё это нужно. Больше ничего не остаётся! Крепко Тебя обнимаю. Сохрани Тебя Господь. Надеюсь, в Январе  увидимся.

Привет И[вану] М[ихайловичу]. Передай привет Химоне, — он хороший человек, я рад, что Ты это видишь. Сердечно Твой

Н. Р.

16 Дек. 1917.

 

АГЭ. Ф. 7, оп. 1, д. 375, л. 26–27об. Автограф письма.


1 Наумов П. С.

2 См. № 99 (стр. 134 настоящего издания): телеграмма Н. К. Рериха Комитету ВОПХ. 16 декабря 1917 было заседание Комитета, на котором эта телеграмма была зачитана (см.: Журнал заседаний Комитета ВОПХ № 22. 16.12.1917 // ЦГИА СПб. Ф. 448, оп. 1, д. 1736, л. 67об.).

3 По поводу Школы ВОПХ Комитет постановил «считать Школу временно закрытою» (там же).

 
 
 

103

Н. К. Рерих — И. М. Степанову

16 декабря 1917

 

Дорогой Иван Михайлович,

спасибо за хорошее письмо и за книгу. Рад был помочь Вашим симпатичным знакомым. Тревожусь делами Общества, Школы. Необ­ходимо продолжить занятия без перерыва, чтобы не дать захватить Школу, как Вы пишете. Надо дать преподавателям рабо­тать по вольной записи, иначе мы лишимся помещений, а в ближайшем будущем лишимся и ещё разных возможностей. Смутно слышал о трениях. Мучаюсь ими. Вы все, приглашённые мною, — мои друзья, и среди вас не должно быть разногласий, недоразумений. Лучше всего — пригласите 3 выборных от Пед[агогического] Совета и Н. П. Химону, конечно. Покажите им денежное положение Общества, чтобы не было разговоров, что денежное положение им не знакомо. Это (весеннее) полугодие пусть идёт сокращённая работа по вольной записи, а с будущей осени начнём Своб[одную] Академию. Здоровье моё — лучше. Если будущий год будем живы — надеюсь приехать уже к 1 Авгу­ста и всё лично наладить. Теперь приеду 9–10 Января — установим Устав Академии и установим смету, поговорим о сдаче помещений в доме Общества — нашему соседу и произведём выборы состава Академии. За это время я снесусь с Лагорио,  узнаю его голос и его мысли.

Конфиденциально сообщаю Вам и Ст[епану] Петр[овичу] (для блага нашего общего дела), что лучше в Комитете не председательствовать В[асилию] Ал[ександровичу][1]. Мне так хочется устра­нить все трения, так хочется мыслить явно лишь во благо дела искусства. Все зародыши недоразумений надо отметать. И Химона очень хороший человек и товарищ и к Вам расположен. Меня звал в Общество Григорович, и я дал ему слово это дело не бросать. И я не брошу Общества, как только поправлюсь. С моими лёгкими сейчас можно опять получить большую неприятность. Здесь на морозном воздухе всё восстановляется.  Приеду в Январе — наладим всё, Бог даст. Потом опять сюда, а там и весна. Как ни странно — мне было вредно прошлое жаркое лето. После жары сразу захватила холодная осень, и началось у меня! Всё это ещё усугубляется нервной почвой. А у кого теперь нервы в порядке!

Рад, что мой проект Академии Вам понравился и одобрен. Мне нужно было совместить массу жизненных заданий и в то же время не нарушить принципа свободы. Это, кажется, удалось.

Так хочется, чтобы всё шло явно, дружно. Могут быть взаимоубеждения, но не должно быть столкновений. Вы, вероят­но, оценили мои соображения Комитету и обращение к Педа­гог[ическому] Совету.

Дай Вам Бог всё доброе.

Ваш Н. Р.

16 Дек. 1917.

 

ОР ГРМ. Ф. 71, д. 57, л. 14–15об. Автограф письма.


1 Щавинскому В. А.

 
 
 

104

Б. К. Рерих — Н. К. Рериху

18 декабря 1917

 

Гениц. Рериху.

Сердоболь. Sordavala.

Совет единодушно принял проект. Пока объединен[ие] Комитета. Все Щавины проект передали Комиссии. Школу закры­­вают, передают учащимся. Аркадий1 пробует соглашательство Комитета. Мой приезд останавливают заседания. Хотим охранить твою работу, интересы. Предупреждал правильно.

Борис

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Телеграмма рукописная на бланке. Подана в Петрограде 18.12.1917 в 17 ч. 30 мин.  Принята в Сердоболе 19.12.1917.


1 Рылов А. А.

 
 

105

Н. К. Рерих — И. М. Степанову

[19 декабря 1917]

 

Петроград. Морская, 38.

Музей. Степанову.

 

Прошу, телеграф[ируй]те ответ Комитета [на] мою депешу.

Рерих

 

ЦГИА СПб. Ф. 448, оп. 1, д. 1750-а, л. 49. Телеграмма из Сердоболя на бланке.

 

 

106

И. М. Степанов — Н. К. Рериху

21 декабря 1917

 

Рериху.

Финляндия. Сердоболь.

Ученикам предложено обратиться [к] Педагогическому Совету выработать условия.

Степанов

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Телеграмма рукописная на бланке. Подана в Петрограде 21.12.1917, принята в Сердо­боле 22.12.1917.

 
 

 

107

Н. К. Рерих — А. А. Ростиславову

22 декабря 1917

 

Петроград.

Морская, 38. Музей.

Степану Петровичу Яремичу,

прошу переслать Александру Александровичу Ростиславову.

Дорогой Александр Александрович,

 

на время моей болезни прошу Вас заступить моё место перво­го душеприказчика по наследству С. П. Крачковского. Дело поручено прис[яжному] пов[еренному] А. В. Руманову. Вопрос воз­растания расходов ввиду отсрочки утверждения завещания и вопрос охраны имущества меня очень тревожит. Надеюсь, что здоровье позволит мне быть в Питере в Январе. Напишите мне — обрадуете. Адрес: Сердоболь. Дом Генец.

Преданный Вам

Н. Рерих

 

АГЭ. Ф. 7, оп. 1, д. 375, л. 28–28об. Автограф открытого письма. Штемпель в Сердоболе 22.12.1917. Стоит штамп: вскрыто В. ценз. № 1633.

 

 

108

Н. П. Химона — Н. К. Рериху

22 декабря [1917]

 

Финляндия. Сердоболь,

дом Генетц.

Николаю Константиновичу

Рериху.

22 Дек.

Дорогой Никол[ай] Константинович. Меня страшно волнует и беспокоит, что ты не получаешь известий. Всё тебе посла­но. Твои письма от 14 Дек. (3 пис.) получил только вчера, а заказное и две открытки только сейчас. Телеграммой не по­слали постановление Пед[агогического] Совета потому, что она привет­ственная. Раскола в П[едагогическом] Сов[ете] нет — он единодушен, как никогда. Отдельные члены Комитета всё дело портят: вошли с учениками в переговоры — деморализовали их вконец. Вчера был Пед[агогический] Совет и экзамены, закончивший занятия на это полугодие. Постановлено начать занятия с 9-го Января 1918 г. в полном объёме с платою в 30 р. Будет сделан референдум, т. е. записи предварительные, т. к. среди учащихся раскол. Сегодня в 3 часа Комитет. Подробно напишу сегодня вечером.

Целую.

Твой Химона

Привет всем.

Боря неаккуратен в переписке.

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф открытого письма. Штемпель в Петрограде 25.12.1917, в Сердоболе неразборчив. Стоит штамп военной цензуры: 11 янв. 1918.

 

 
 

109

Н. П. Химона — Н. К. Рериху

22 декабря [1917]

 

22 Декабря.

Дорогой Николай Константинович.

Меня страшно тревожат Твои телеграммы и письма, в которых ты просишь сведений и фактов. Конечно, всё это ужасно и для тебя, видно, мучительно, я понимаю это, но что поделаешь, когда всё так глупо, бестолково сложилось.

Единодушное постановление П[едагогического] Сов[ета] Борис Конст[антинович] почему-то не послал телеграммой (находил, что такую телеграмму не примут), а послал по почте (надеюсь, что Ты получил уже). Откровенно должен сказать Тебе, что, придя в отчаянное положение, я, или, вернее, мы — четверо — послали Тебе телеграмму и были уверены, что Ты немедленно приедешь, и в ожидании ничего не писали Тебе, отчего и получился такой перерыв-интервал в переписке.

Отчаяние же произошло вот отчего. Щавинский и Со1 вступили в сепаратные переговоры с некоторыми из учащихся и в результате появился в Комитете О-ва проект Школы, написанный учащимися, в котором они просят Комитет сдать им помещение Школы и они будут полными хозяевами, — словом, дичь такая, что дальше идти некуда, и эти господа Щавинские серьёзно стали защищать этот проект. Я разозлился, назвал их выходку приказом № 1-й и ушёл из Комитета, заявив, что не желаю даже разговаривать. Комитет состоял из: Щавинского, Яремича, Верещагина, Степанова, Бори и меня. Этот Комитет был сорван нами. Собирается другой — уже в большем составе + Типольт, Гнедич и Руманов. Можешь представить себе — после долгих споров стали голосовать две формулы одна — Руманова — передать в Педагогический Совет, чтобы вместе с учащимися обсудить и прийти к соглашению для продолжения занятий на следующее полугодие 1918 г. — Только двойной голос Председателя (Типольт) дал перевес в нашу пользу. Но это ни к чему не привело.

Учащиеся, или, вернее, та ничтожная часть из них, которым терять нечего, почувствовав поддержку со стороны Щ[авин­ского] и Со, упорно держится на своём, и соглашение, конечно, не произошло в Педаг[огическом] Совете с ними, т. к. П[едагогический] С[овет] нашёл, что он не полномочен делать коренное измене­ние устава.

Но, я повторяю, это желание только части учащихся. Среди них раскол, поэтому мы не придаём большого значения этому и хотели выяснить настоящее мнение учащихся, прибегнув к референдуму, — т. е. посредством записей предварительных, если Комитет предоставит нам, т. е. П[едагогическому] Совету, вести Школу самостоятельно, не вводя О-во в расходы, — но Гг. Щ[авинс]кие с зловредным упорством противятся и настаивают на передаче таковой учащимся. Сегодня в Комитете были длинные разговоры. (Почему-то притащили на этот Комитет и Алекс. Бенуа.) После всего решили так: устроить такое соединённое совещание: Комитет О-ва, 10 — представителей от Педагогич[еского] Сов[ета] и 10 — от учеников на 3-ье Января в 3 ч. дня, а 2-го Янв. Комитет, который подготовит доклад для этого (редакция Руманова).

Николай Константинович, ты извини меня за это несвязное, бестолковое письмо, но поверишь ли, я так устал от всего, что чувствую себя отвратительно и физически, и морально. Всё мне  представляется беспросветным, распавшимся и погибшим навсе­гда, я только лишь потому проявляю некоторую деятельность, что вижу ещё одинодушие сплочённости в Педагогич[еском] Совете. Минутами безумно хочется уйти подальше от всего, чтобы не слышать, не видеть, как гибнет то, что создалось на моих глазах.

Ты собираешься приехать числа 8 Янв. Не можешь ли ускорить свой приезд на несколько дней раньше, т. е. к 3-му Янв., чтобы быть на соединённом заседании Комитета? — [м]ожешь спасти дело.

Мне кажется, Тебе излишне ждать от нас фактов и сведений — теперь всё ясно. Общее собрание постановило прекратить от­пускать средства на Школу с 1-го Янв. 1918 г., а о роспуске преподавателей ничего не говорится, т. к. Мастерские остаются и будут существовать на субсидию. Всё это и создало неопределённое положение: есть ли Пед[агогический] Совет, или нет, или какая часть его остаётся. Борис Конст[антинович] к Тебе не приедет. Известит Тебя телеграммой. Ни жена, ни я отсюда уезжать не думаем — всё очень дорого.

Итак, до скорого свидания.

Всего не описать — узнаешь на месте. Привет Ел[ене] Ив[ановне] и молодцам.

Целую Тебя.

Н. Химона

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф письма.


1 Щавинский и Компания.

 
 
 

110

А. А. Рылов — Н. К. Рериху

[22–23 декабря 1917]

 

Дорогой Коля!

С Праздником. С Новым Годом! Бог повернёт Новый год к лучшему.

Сейчас получил твоё письмо, полное тревоги. Как всегда, переписка телеграммами и черепашьей почтой ведёт к непо­­нятно­стям.

Твой проект Свободной Академии Художеств радостно принят всеми преподавателями в Совете, да ведь иначе и быть не могло. И только представители учащихся не согласились с первоначальной редакцией телеграммы тебе, где было сказано об единодушном принятии твоего проекта. Они заявили, что они не уполномочены принять проект, как он есть.

Их смущает, конечно, плата 75 р. и что-де не сказано в проекте «какая роль учащихся». Поэтому и пришлось составить телеграмму только о единодушном приветствии тебя (я забыл как телеграмма была составлена). По моему глубокому убеждению «роль учащихся» — учиться. Им объяснили, что сама жизнь покажет в новой Академии роль учащихся. Так же, как она привела в Педагогич[еский] Совет делегатов от учащихся с Марта 1917 года. Никакого раскола и разнодушия среди преподавателей нет. У всех одна мысль спасать Школу всеми средствами.

Теперь о Комитете:

Яремич, Щавинский, Верещагин (казначей) и Степанов задумали закрыть школу, чтобы освободиться от Педагогического Совета, дорого стоящего, а потом открыть снова, но в типе Парижской Академии Кормона и т. п., с двумя преподавателями, директором, инспектором и секретарём. Мне напоминает это: старый многоглавый деревянный храм, требующий постоянного ремонта, решено из экономии сломать и построить маленький одноглавый в современном стиле. Какое заблуждение! Яремич, вероятно, убеждён, что мы все рутинёры, не знаем о Кормоне, а он более сведущ в этом деле — «4 года жил в Париже», как постоянно напоминает нам Щавинский. Он, Яремич, думает, что он ближе к искусству, чем мы, он друг Бенуа, он критик, и я подозреваю его в желании стать во главе школы à la Кормон. (У Штиглица1 директором Добужинский, он переменил весь педагогический персонал.)

Я в качестве Действ[ительного] Члена хожу в заседания Комитета. Т. к. Общество (собрание Д[ействительных] Ч[ленов]) постановило «прекратить выдачу средств на Школу, а субсидии обратить на содержание Мастерских при Школе», то твой брат (молодчина), Химона и я всё время доказывали Комитету, что это постановление не выражает закрытие школы. При мастер­ских должны быть рисовальные классы. Педагогическ[ий] Совет запросил Комитет: «в каких суммах Комитет отказывает Школе», чтобы сообразно с этим составить план занятий на следующее полугодие. Нам эти четверо разъяснили на словах, что школа закрыта, но мы не согласились с этим расшифрованием постановления Общего Собрания. Учащиеся подали заявление в Комитет о сдаче им помещения. Они хотели там сами преподавать, устроить клуб и пр. «Четверо» пошли было им навстречу.

В Комитете суетливый мямля Степанов прочёл это заявление учащихся. Я заметил, что это начало социализации Общества. Все расширенными глазами и полураскрытыми ртами изобразили паузу. Председательствовавший Типольт, а также Руманов и [Гнедич — зачёркнуто] горячо протестовали против сдачи помещения учащимся. И это удалось «отклонить». Постановлено Педагогическому Совету обсудить вопрос о продолжении занятий в Школе совместно с учащимися. А на прошлом2 Комитете был заслушан твой проект и решено передать его в особую комиссию (Яремич, Алекс. Бенуа, Химона и ... кажется Гнедич).

Вчера после экзамена на Педагогическом Совете мы не согласились с проектом учащихся, а постановили открыть занятия в Школе 8-го января на прежних основаниях с платой 30 р. в полугод[ие]. На праздниках откроем предварительную запись учащихся.

Настроение учащихся за последние дни сильно изменилось в нашу пользу. Все хотят заниматься с прежним Педагогическим персоналом. Делегаты нам выразили благодарность, но предложили нам свои условия, неприемлемые для нас. Там опять говорится о «роли учащихся», о Комитете Школы, состоящем из учащих и учащихся поровну, который будет приглашать и увольнять преподавателей, и т. п. В самой делегации заметен раскол и сознание несостоятельности своего проекта, но они не уполномочены уступать, собрать же им ещё сходку сейчас трудно, когда кончились занятия, и потому они вынуждены остаться при своём проекте, а мы делаем предварительн. запись с «30» руб.

Труд наш будет оплачиваться платой за ученье. Сколько кому придётся — пропорционально. Пускай это будет вдвое меньше того, что мы получаем. Надо будет широко объявить об открытии. Посмотрим, что выйдет. Делегаты несколько другие — вместо Маршевой3 — какая-то симпатичная девица (кажется, молодая дама), всецело нам симпатизирующая.

Т. к. эти четверо из Комитета находили возможным дать учащимся освещение и отопление, то, стало быть, весь вопрос только в содержании учащих и натурщиков, что мы и надеемся покрыть платой за ученье. Уменьшить плату с 60 до 30 р. пришлось ввиду того, что опять-таки эти «четверо» готовы были согласиться брать с учеников плату по 2½ руб. в месяц, и по 2½ руб. ученики хотели вносить в фонд по их школе, т. е. 5 р. в мес[яц] или 20 р. за четыре месяца (бесплатных, конечно, не могло бы быть у них).

Не желая прерывать занятия в Школе до её реформы, до Свободной Академии, Педагогич[еский] Совет и открывает запись учащ[ихся] на будущее полугодие.

Жаль, нет Лагорио. Жаль — нет тебя здесь. Всё бы это шло тогда гладко и быстро. Молодчина твой брат, он яро отстаивает школу от нападения этих четверых. Ну и Яремич — я не ожидал! При тебе он такой тихий. Меня он, видимо, сильно смущается, а Щавинский на первом Комитете закрывал своё лицо от меня рукой. Химона чувствует под ложечкой боль и потому вял в этом деле, в особенности по сравнению с твоей кипучестью, изобретательностью и творческим даром.

Узнав, что Комитет готов сдать помещение школы группе учащихся и уволить преподавателей, одна ученица, Фурсевич, написала на листе своё желание о существовании школы при прежнем педагогическ[ом] Совет[е], которому выражает доверие. И с своей подписью положила этот лист на стол к Ели­зав[ете] Густ[авовне]. Сейчас же к её подписи присоединилось  множество других, и даже такой, как Борисов, подписался. Но потом другие ученики настояли на уничтожении этих подписей, а, написав то же самое, подписали: «вся школа».

Вот я нарисовал тебе картину состояния нашего школьного дела. Я думаю, тебе всё понятно теперь. Сегодня Комитет, к сожалению, я не могу на нём быть из-за флюса (не могу рта закрыть) и лёгкой простуды. Настроение у меня, слава Богу, бодрое, оптимистическое. Я большой оптимист.

Главное, надо укротить Яремича, что ты, когда приедешь, легко сделаешь. А делегатам будем внушать их роль — учиться и хлопотать пособия, а в педагогическое дело не вмешиваться, т. к. учащиеся — элемент скоропреходящий, неответственный и некомпетентный, по молодости своей легко ошибающийся. Нынче они сами отказались присутствовать на экзамене, заявив, что они не считают себя компетентными в этом деле.

Жаль, нет Билибина, а то бы школу можно вести во всей почти полноте.

Интересно, что сегодня скажет Комитет по поводу нашего решения.

Ну вот, до свиданья.

Не хворай, поправляйся.

Я думаю, что вдали твои волнения сильнее, когда ты не видишь всего своими глазами.

Привет и поздравления глубокоуважаемой Елене Ивановне.

Целую Тебя.

А. Рылов

[Продолжение написано на следующий день:]

Сейчас узнал от Химоны, что было на вчерашнем Комитете. Комитет устраивает 3-го Янв. совещание из 10 учащих и 10 учащихся + члены Комитета по вопросу о школе. Наше постановление о начале занятий 8-го января с 30 руб. некоторые члены комитета называют «декретом».

Вообще, главная цель некоторых членов К-та — избавиться от всего педагогическ[ого] персонала, чтобы потом устроить всё по-своему. Жаль мне наш старый, испытанный бурями корабль. Трудно ему бороться со штормом, когда капитан болен и нахо­дится на берегу. Мы в Комитете всеми силами старались оттянуть ликвидацию школы до твоего приезда, а болезнь твоя старается оттянуть твой приезд, который бы спас нашу школу и вывел бы корабль в доброе море. Теперь, я думаю, всё пропало. Конечно, пропало не всё. Будет школа, но другая, в руках Алекс. Бенуа, который уже показывается на заседаниях Комитета, как акула возле мученика-корабля.

Плохо, что и Лагорио нет.

(Яремич получил прибавку 1500 р.)

Ну что ж — кончаем наше плаванье.

Будь здоров.

Твой А. Рылов

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф письма.


1 Центральное училище технического рисования барона Штиглица в Петро­граде.

2 Вернее позапрошлом Комитете — 4-го декабря.

3 Маршева — член Комиссии учащихся школы ВОПХ.

 
 
 

111

И. М. Степанов — Н. К. Рериху

23 декабря 1917

 

23/XII — 1917.

Дорогой

Николай Константинович.

Прежде всего, самые лучшие Вам и Вашему семейству пожелания при наступающем новолетии. Неужели этим годом не кончатся наши невзгоды? Нас уверяют оптимисты, что кончатся, и даже в ближайшее время.

В нашем Обществе, слава Богу, почувствовался перелом. Прими­рителем, надо сказать правду, явился А. В. Руманов, и вчерашнее заседание прошло уже более гладко. Он находит, что целиком пренебречь заявление[м] учеников при теперешних условиях нельзя и что заявление учеников, с которым они обратились в Комитет, нельзя назвать неприемлемым, поэтому нужно найти средину между преподавателями и учениками. 2 Января для этого назначено заседание Комитета, а 3 Января заседание с представителями от преподавателей и учеников. Этот выход, внесённый А. В. Румановым, всех удовлетворил. Он был только в последних двух заседаниях, и предпоследнее заседание, по форме прений, доходивших до колкостей, было для него настолько неожиданным, что он собирался лично у Вас побывать, но вчера, по-видимому, дело повернулось к лучшему.

Вам ведь отлично известно, что в этих спорах ни у кого нет личных интерес[ов]. Комитет стремится только, чтобы сохранить Общество. Н. П. Химона недоволен, зачем члены Комитета выслушивают учеников Школы, но как же быть, ученики с самого начала учебного года приходят в Канцелярию Комитета за справками, интересуются отчётом и сметой, многие из них люди уже почтенного возраста; нельзя же говорить с ними, как со школьниками младших классов. Не такие теперь времена. В последнем заседании было высказано, что могло быть хуже — теперь никто не удивится, если бы ученики явились с «красногвардейцами». Последнее заявление учеников подано в довольно мягкой форме. Вот всё, что произошло у нас.

Надеемся, если Вам здоровье позволит, скоро повидать Вас здесь. Будем бесконечно рады.

Всего Вам лучшего. Душевно Вам преданный

Ив. Степанов

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф письма.

 
 
 

112

П. А. Путятин — Н. К. Рериху

[1917]

 

Дорогой друг Николай Константинович,

Не знаю, когда к Вам дойдёт моё письмо, и дойдёт ли исправно при современной путанице. Дуня1 писала раза три и не получила в ответ от Ляли2 ничего. Верно, письма пропадают.  Поправилось ли Ваше здоровье, и приедете ли Вы в наш милый град Питер, который по случаю дороговизны и пр[очего] порядочно повыти­рает бока. Мы, как знаете, это время к старости порядочно терпим. Сначала сгорел дом в Бологом. Потом страдания за дочерей и их мужей. Наконец, разные недомогания итак далее. Просто жизнь делается адом. Что Юра и Светик3, как они проводят время? Относительно науки могу одно сказать — теперь она принижена и только иногда бывают учёные доклады в обществах, но на них, по случаю трудностей в трамваях и пр[очего], ча­сто невозможно попадать. Кроме того, моя 80-тилетняя голова не выдерживает все эти давления судьбы и я сам прихварываю от  страданий телесных и душевных.

Как Ваша живопись, и что сталось с квартирой и коллекциями?.. Хотя до сих пор ещё мои дочери не утратили веру в будущем, но письма зятьёв, сильно пострадавших от военных бурь, нас всех перемучили, и подействовало на организмы. Мы сильно осунулись, похудели и изменились. Беспорядочно жесто­кий век отразился губительно. Письмо посылаю заказным, ввиду того, что не только наши к Вам не дошли, но и племянница Катя сомневается, дошла ли корреспонденция Кн. Шаховской?..4 Стёпу мы видим, но ненадолго. Он тоже волнуется и хлопочет о своей судьбе. Жаль мне очень Бологовского дома и моего каби­нета, моей лаборатории раскопок и продуктов драги с озёрных жилищ на плотах. Образцы почв тоже я не успел подвергнуть промывке до пожара. Что из моей библиотеки и собраний предметов нау­ки пропало, не могу ещё сообразить. Ещё в 1878-м году в «Памятниках древней письменности» у Ф. И. Булгакова была статья под заглавием «Палеографическая коллекция Кн. П. А. Путятина». Картины и мебель спасли. По-видимому, тут был недосмотр трубочиста, чистившего трубы к нашему приезду летом. Но что наше горе с ужасами погромов дворцов, уничтожением  памятников истории и искусств, старинных зданий усадеб и пр., пр... Наши с Вами художественные волнения ничто перед этим. Там уничтожалось воюющими народами — а тут свой своего и своих разоряет и уничтожает, доводя до голода народ. Графиня Уварова мне написала очень сочувственное письмо по поводу утрат в Бологом. Но что всё это в сравнении с муками о детях, внучатах и наших страданий [за] героев России... Всё это ничто перед больным сердцем. Дай Бог, Вам всего хорошего от старика и его жены, и Сони, которая не забывает нас —  покоит сколько возможно, несмотря на то, что тоже похудела и перестрадалась много. Об Мире тоскуем тоже, она с мужем и с детьми около них. Целую всех от мала до велика от любящего сердца.

Князь П. А. Путятин

Прочёл вчера в газете, что Гр. Алексей Александрович Бобринской, председатель бывшей Археологической Комиссии и пр., пр.,  называет себя настоящим пролетарием. Заводы его социализированы. Земли отняли.

[Приписка княгини Е. В. Путятиной:]

Ляля, целую тебя и деток без конца, сердечный привет Колиньке твоему.

Твоя тётя.

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф письма.


1 Жена П. А. Путятина, княгиня Е. В. Путятина.

2 Рерих Е. И.

3 Сыновья Рерихов Юрий и Святослав.

4 Княгиня Анастасия Васильевна Шаховская, сестра Е. В. Путятиной.

 
 
 

113

Н. К. Рерих — А. Н. Бенуа

[30 декабря 1917]

 

Дорогой Александр Николаевич,

итак, я приехал! Хотя и не совсем ещё поправился, но надо настроить дела Школы. К удовольствию узнал, что Ты в Комиссии по моему проекту Свободной Академии, и очень прошу Тебя завтра 31-го в 4 часа к моему брату — Кадетская линия, № 9. Необходимо повидаться в Комиссии. Пробовал звонить, но говорят, Твой телефон испорчен. Очень жду Тебя. Привет Анне Кар­ловне. Искренно преданный

Н. Рерих

534-671

 

ОР ГРМ. Ф. 137, оп. 1, д. 1468, л. 23. Автограф письма. Есть помета карандашом: Зима 1917.


1 Номер телефона.

 
 

 

114

Н. К. Рерих — С. П. Яремичу

[30 декабря 1917]

 

Дорогой Степан Петрович

Весь день искал Тебя — никак не найти. Завтра, в воскресенье, в 4 часа у брата Бори (Кадетская, 9) будет Комиссия по проекту Школы. А. Н. Бенуа будет. Побывай непременно.

Рад видеть Тебя.

Н. Рерих

 

АГЭ. Ф. 7, оп. 1, д. 375, л. 34. Автограф письма. Без даты.

 

 

115

П. П. Гнедич — Н. К. Рериху

31 декабря 1917

 

Дорогой Николай Константинович, я получил повестку на заседание 2 января, 3 часа, и перенёс заседание, назначенное на этот день у нас, на сегодня. Теперь я никак не могу отложить его. Странно, что Вы вчера не дозвонились мне: я трижды беседовал по телефону после 5-ти, совершенно свободно. Теперь уже поздно. — 2-го увидимся. Я приеду в 2½ — и свободен  всё время.

С новым годом!

Сердечно преданный

П. Гнедич

31.XII.1917.

P. S. Завтра весь день я дома.

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф письма.

 

 
 

116

Н. П. Химона — Б. К. Рериху

31 декабря 1917

 

Многоуважаемый

Борис Константинович!

К моему большому сожалению, по случаю нездоровья не могу быть на заседании Комиссии по просмотру проекта директо­ра Школы Н. К. Рериха. Будучи детально знаком с проектом, я не вижу в нём пунктов, которые вызвали бы с моей стороны возражений, поэтому я всецело готов принять его и голосую  за него.

С уважением пребываю

Н. Химона

Петроград. 31-го Дек. 1917 г.

 

ЦГИА СПб. Ф. 448, оп. 1, д. 1750-а, л. 67. Автограф письма.

 

 

117

А. Е. Лагорио — Н. К. Рериху

5 января 1918

 

Борго, 5-го Января 1918 г.

Fredsgaton, 19.

Глубокоуважаемый Николай Константинович!

Вашу открытку получил и спешу ответить Вам. О школе я знаю очень мало, так как, несмотря на мои письма, я ответа не получил. Писал я Фену и другим. Фену ответил, что финансовое положение не особенно благополучно, но сносно, но это было ещё в конце лета. Потом я был в Петрограде в конце авгу­ста, но никого не застал, и так как я должен был сейчас же возвратиться сюда, то мог зайти только один раз, и, как видите, неудачно. В Мини­стерстве мне сказали, что деньги, которые были назначены на этот год для школы, переведены полностью,  но что будет на тот год назначено и будет ли вообще что-либо дано, этого, конечно, никто мне сказать не мог. С тех пор всё переменилось. Не знаю, существует ли ещё Лихницкий, который заботился о нас; Галецкий ушёл из Министерства после последнего переворота.

Письма вообще и сюда, и туда не доходят, и простые, и заказные. Изредка получаются известия. Прямо невыносимое положение! Слышал только, что предполагается какая-то реформа школы, но какая, — мне совершенно неизвестно. Моё мнение сводится к тому, что следует подождать, пока жизнь хоть сколько-нибудь урегулируется, а до тех пор не предпринимать никаких изменений, кроме самых необходимых, вызываемых независимыми от школы и нас обстоятельствами. Напишите о Ваших предположениях и намерениях. Буду очень благодарен.

Я живу здесь с женой и двумя дочерьми, в том числе и Аделаидой, скромно в двух комнатах. Городок тихий и спокойный. Дороговизна ужасная. Вот уже три месяца, как мою пенсию не выдают. Почему? — не знаю. Никто меня об этом не изве­щал и не предупреждал, а взяли прямо, да и прекратили уплату, а ведь я прослужил 42 года и сил своих не щадил! — Ехать в Петро­град сейчас бесцельно, по моему мнению: всё равно помочь ничему нельзя! Кроме того, проезд чрезвычайно дорог (билет стоит более семидесяти марок). Для меня такой расход сейчас невозмо­жен, и, кроме того, въезд и выезд из П[етро­града] сопряжён с различными затруднениями. Если моё отсутствие вызывает какие-либо неудобства для дела или неудовольствие в среде наших коллег, то просил бы произвести переизбрание, хотя готов всегда посильно служить дорогому мне делу и впредь.

Желаю Вам всего доброго и хорошего. Жму крепко Вашу руку! Будем ждать лучших времён. Не откажите написать мне несколько строк. Дочь шлёт Вам, глубокоуважаемый Николай Константинович, свой привет. До счастливого свидания! Ваш искренно преданный

А. Лагорио

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Автограф письма.

 
 
 

118

Н. К. Рерих — И. М. Степанову, С. П. Яремичу

28 января 1918

 

28 Января 1918.

Дорогие Степан Петрович, Иван Михайлович. Посылаю ве­сто­ч­ку с невероятной военной оказией, — авось дойдёт. И мы в сфере боёв, выстрелов, патрулей и ожидания нападений. Отреза­ны 3 недели. Присутствуем при героической борьбе финнов за свободу. Их пытаются раздавить солдатами и всякими грабежами и насилиями, но они мужественно организуются и бьются. Городок наполнился пушками, пулемётами. Остановлены и распущены школы — помещения заняты военными силами. Пророчат какие-то большие действия в нашем районе в скором времени. Каждый день неожиданности. То угрожает поджог города, то появляются с неожиданной стороны враже­ские патрули. Бои идут ежедневно. Теперь надо брать Варкауз и Таммерфорс. Только что взяли Куопио, взяли 500 пленных. Что делать с пленными? — их будут тысячи. Если бы Вы видели финских крестьян, так охотно идущих в войска за свободу и демократизацию. Есть у финнов стремление к народовластию и государственности. Несмотря на грабежи и насилия, как они борются! Разграблен банк в Гельсингфорсе — 200 миллионов. Это большая брешь для финнов.

Как мне хотелось бы знать Ваши вести. Ведь 3 недели о Рос­­сии мы ничего не знаем. Как Вы живёте? Слышно было, что с деньгами и едою очень плохо у Вас в Питере. Долго ли это продлится? Мы все идём к медленному разрушению и уничтожению. Сейчас только самые злые пессимисты, над которыми ещё летом мы все улыбались, — оказались правы и могут существовать, а нам всем угрожает безнадёжное разрушение. Как наш внутренний фронт — Общество? Если и в Финляндии учреждения прямо закрываются временно из-за дороговизны и отсутствия продуктов и материалов, то как же тяжко должно быть в Питере? Здесь пророчат скорое исчезновение денег, а каково у Вас? И главное, так близко и настолько — полнейшая неизвестность.

Попробуйте мне телеграфировать через Лодейное Поле —  Олонец, если примут. Прежде этим путём шли депеши, но теперь Бог знает! Через Выборг телеграф и всё прервано.

Трудно жить стало и как-то безнадёжно. И всё труднее! На всякий случай, имейте в виду, что у меня здесь есть дополнение к моему завещанию, хранящемуся в Обществе, — в чём Общество тоже заинтересовано. Будьте, друзья мои, целы и здоровы; да сохранит Вас Бог.

Искренно Ваш

Н. Р.

Хочется вести получить. Очень хочется! Привет Ал[ександру] Ник[олаевичу].

 

ОР ГРМ. Ф. 71, д. 57, л. 16–17об. Автограф письма.

 

 

119

Н. К. Рерих И. М. Степанову, С. П. Яремичу

4 апреля 1918

 

Петроград. Морская, 38.

Общество Поощрения Художеств.

Ивану Михайловичу Степанову.

 

Дорогие Ив[ан] Мих[айлович] и Ст[епан] Петр[ович]. Наша отре­занность, наша force majore всё затягивается. Просто беда, конца не видно! Хочется иметь весточку. Телеграфируйте по адре­су: Stockholm Saljobaden. Grand Hotel B. Kamenka pour Roerich. Может быть, дойдёт до меня, хотя вся почта без всяких правил идёт! Не знаешь, чтó именно доходит. Теперь уже 10 недель без вес­тей. Дай Вам Бог всё доброе. Передайте мой привет друзьям.

4 Апреля 1918.

 

РГАЛИ. Ф. 873, И. М. Степанов, оп. 1, д. 4, л. 21–21об. Автограф открытого письма. Штемпеля нет.


 

120

Н. К. Рерих — И. М. Степанову, С. П. Яремичу

[22 апреля 1918]

 

Петроград.

Морская, 38. Музей.

Ивану Михайловичу Степанову.

 

Дорогие Иван Мих[айлович] и Степан Петр[ович]. Ещё раз пытаюсь сообщиться. Прямо — бедствие какое-то, с 4 Января по 22 Апреля без вести. Найдите возможность послать мне весточку. Как Вы живёте? Как наше общее дело? Нельзя ли через Ревель написать? Сообщают, что кабель на Швецию повреждён. И тут не везёт! Привет друзьям. Желаю Вам всё  лучшее.

 

РГАЛИ. Ф. 873, И. М. Степанов, оп. 1, д. 4, л. 22–22об. Автограф открытого письма. Штемпель в ? — 07.05.1918.

 

 

121

О. Бьёрк — Н. К. Рериху

18 мая 1918

 

Профессор Николай Рерих.

Сортавала.

 

Я получил разрешения для вас с семьёй прибыть в Швецию. Ваши паспорта будут визироваться по приказу шведского правительства шведской миссией в Гельсингфорсе. Письмо сле­дует. Пожалуйста, подтвердите получение телеграммой.

Бьёрк

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Телеграмма из Стокгольма на финском бланке. Отправлена 18.05.1918 в 20 ч. 40 мин., получена 19.05.1918. Перевод с нем. Джеско Озер.

 

 

122

Н. К. Рерих — И. М. Степанову, С. П. Яремичу

26 июня 1918

 

Петербург.

Морская, 38. Музей.

Ивану Михайловичу Степанову.

 

Дорогие Ив[ан] Мих[айлович] и Ст[епан] Петр[ович]. Найдите возможность дать мне весточку. После 21 Января от Вас ничего не имею. Хочется видеть Вас. Жду вестей о деньгах. Теперь так трудно, с собою везти не дают, — живи, чем хочешь? Моё здоровье лучше, но очень плохо здоровье жены — или невралгия, или сердце. Так всё это тяжело. Когда начинается Школа и когда мне необходимо быть? Нельзя бросать дело. Одно затруднение исчезает — возникает другое. Слышал, что в Киеве 200 домов взорвано — что это? Жду вестей.

Ваш НР.

26 Июня 1918.

 

РГАЛИ. Ф. 873, И. М. Степанов, оп. 1, д. 4, л. 23–23об. Автограф открытого письма. Штемпель неразборчив.

 
 

123

Н. К. Рерих — А. Галлен-Каллела

12 июля 1918

 

Сортавала.

Тулолансаари, дом Баринова.

 

12 июля 1918 года.

Мой дорогой друг Аксель!

Получите наши искренние комплименты. Моя жена и я слы­шали разговоры о твоём героизме и о том, что твой сын был серьёзно ранен. Надеемся, что сейчас он выздоравливает. Мы ча­­с­то думаем о тебе, потому что вот уже больше года, как мы в Финляндии. Зима застала нас в Сортавале, и мы восхищались энергией и организаторскими способностями финнов, из ничего они создали армию. Теперь мы живём в Тулолансаари, это час езды от Сортавалы на пароме. Я много работаю, природа этих мест мне бесконечно нравится. Мы были бы очень счастливы, если бы ты приехал провести у нас несколько дней. Я бы так хотел показать тебе мои по­следние работы. Милый друг, у меня есть к тебе большая просьба. Мне необходимо получить в сенате разрешение на перевоз моих картин и красок багажом. Я уверен, что если ты замолвишь словечко о значении моих работ, я получу это разрешение. Я также думаю, что несколько слов от тебя или от художественного общества властям Сортавалы могли бы мне очень помочь. До сегодняшнего дня мне не на что жаловаться, можно только восхищаться их любезностью. Но время бежит, мне хотелось бы, чтобы они узнали, что у меня есть друзья, ценящие моё искусство. Надеюсь, что это письмо дойдёт до тебя. Буду счастлив узнать твои новости.

С искренней дружбой,

Н. Рерих

 

Публикуется по: Елена Сойни. Северный лик Николая Рериха. С. 63.

 

 

124

Шведская миссия — Н. К. Рериху

15 августа 1918

 

Профессору Рериху.

Тулолансаари. Сортавала.

 

Разрешение здесь с мая.

Шведская миссия

 

Архив Музея Николая Рериха, Нью-Йорк. Телеграмма на финском бланке. Отправлена 15.08.1918 в 19 ч. 10 мин., получена 15.08.1918 в 21 ч. 10 мин. Перевод с немецкого М. Л. Виноковской.

 

 

125

Н. К. Рерих — А. Галлен-Каллела

20 августа 1918

 

20 августа 1918 г.

Мой дорогой друг Аксель!

Я тебя искренне благодарю за любезное письмо и за сертификаты. Мы будем очень счастливы увидеть тебя и твоего сына в Тулолансаари. Довольно трудно точно узнать дату нашего отъезда, но думаю, что мы останемся три или четыре недели в доме Баринова. Я послал письмо твоему другу из Ваасы.  Конечно, с собой у меня есть несколько картин, но хотелось бы знать, какой жанр он предпочитает. Я слышал, что при красных была полностью разрушена большая коллекция картин. Кому принадлежала эта коллекция и какие авторы там были? Моя жена передаёт тебе привет. Надеемся видеть тебя и твоего сына  в Тулолансаари.

Искренне твой

Николай Рерих

 

Публикуется по: Елена Сойни. Северный лик Николая Рериха. С. 64.

 
 

126

Н. К. Рерих — А. Галлен-Каллела

29 августа [1918]

 

Мой милый друг Аксель!

Надеюсь, что это письмо ещё застанет тебя в Каяни. Нужно, чтобы ты срочно рекомендовал меня губернатору Выборга господину Хекселю. В противном случае очень возможно, что мне придётся покинуть Финляндию. Меня информировали, что с 1 сентября снова начнётся выселение русских, проживающих в Финляндии. На этот раз никто не сможет остаться. Потому что оставят только тех, у кого есть работа или жильё. Не имея ни того, ни другого, я окажусь среди высланных. Вот, пожалуйста: извест­ная личность, известное имя и общественное положение и высылка из Финляндии только по причине национальности. Такого не случалось никогда ни в одной стране. Когда мне сообщили эту новость, я засмеялся. Но только что я получил письмо от человека, которому доверяю. Этот человек советует мне запастись рекомендательными письмами от исключительно известного и ценимого в Финляндии человека. Я сразу же подумал о тебе. Твоё имя мне поможет. Мне очень неловко тебя вновь беспокоить, но что делать. Я утешаюсь тем, что, может быть, позже смогу тебе помочь. Как бы я хотел видеть тебя, поговорить с тобой, знать, о чём ты думаешь, о том хаосе, который нас окружает. Если бы нас не преследовали, мы бы остались здесь ещё на три недели, а на зиму бы остались в Выборге (у нас уже там намечено жильё).

С благодарностью и дружбой

Твой Н. Рерих

29 августа, Тулолансаари, Сортавала.

 

Публикуется по: Елена Сойни. Северный лик Николая Рериха. С. 64–65.

 

 

127

Аксель Галлен-Каллела — губернатору  Выборгской губернии

10 сентября 1918

 

В канцелярию губернатора

Выборгской губернии.

Выборг.

 

Просьба

Могу настоящим подтвердить, что мой знакомый и друг, русский подданный, художник господин Николай Рерих заслуживает всестороннего доверия и возможности пребывания в стране, где ему будет угодно, для чего ему нужно выдать официальное разрешение остаться в Финляндии.

Мне будет очень стыдно, если иностранного художника, господина Рериха, не уважают и без визы вышлют. Своей подписью прошу официальные власти, чтобы господину Рериху оказали всяческое содействие и поддержку на время его пребывания у нас в стране.

Руовеси, 10 сентября 1918 года.

С уважением,

Галлен-Каллела

 

Архив Русского культурного центра, Дели, Индия. Ф. 1, оп. 1, ед. хр. 38, л. 1. Автограф письма, перевод с финского Эркки  Кяхконена.

 
 
 

128

Л. Н. Андреев — Н. К. Рериху

30 сентября 1918

 

30 Сентября 1918 г.

Дорогой Николай Константинович! Когда я узнал от Гуревичей, что Вы в Финляндии, я был чрезвычайно обрадован. Я ещё не знал, как и когда удастся нам повидаться, я не знал даже Вашего адреса, чтобы написать, но один факт, что Вы здесь, в том же кругу ада — сделал самый ад не таким угрюмым и чёрным. Ведь я живу за границей не только в смысле территориально-политическом, но и в отношении душевном, а Вы для меня — свой.

Со всею радостью и со всем душевным приветом я буду ждать Вас, у меня посветлело на душе, когда нынче я прочёл Ваше письмо. Приезжайте, дорогой Николай Константинович! Дорога простая: станция Тюрисева, оттуда две версты прямой шоссированной дороги до имения Орловского, где находится и наш временный приют, именно на даче Левстрем. Можно на извозчике, легко и пешком. Если бы я знал, с каким поездом приедете, то встретил бы Вас на станции.

Дружески обнимаю и крепко целую. Будьте здоровы, приезжайте — жду!

Любящий Вас

Леонид Андреев

Простите, что пишу на машине, совсем отвык рукою, царапаю так, что трудно разобрать.

 

Публикуется по: Леонид Андреев. S.O.S. М.; СПб.: Atheneum;  Феникс, 1994. С. 255–256.

 
 
 

129

Н. К. Рерих — И. М. Степанову, С. П. Яремичу

11 октября 1918

 

Петербург.

Морская, 38. Музей.

Ивану Михайловичу Степанову.

 

Дорогие И[ван] М[ихайлович] и Ст[епан] П[етрович], с весны не имею никаких вестей от Вас на все мои письма и заявления о приезде и возможности денежного существования. Теперь еду на месяц в Стокгольм — устроить выставку, необходимо что-нибудь заработать; вопрос пропитания очень тяжёл. Мы уже приблизились больше, чем на полпути, новый адрес: Wiipuri. Ladanukatu № 8. кв. 21. Дороговизна — устрашающая! Чем только люди живут? Привет мой Ал[ександру] Ник[олаевичу]. Дайте весточку — хотя въезд в Питер и воспрещён, письма иногда доходят. Обрадуйте!

Ваш НР.

11 окт. 1918.

 

РГАЛИ. Ф. 873, И. М. Степанов, оп. 1, д. 4, л. 24–24об. Автограф открытого письма. Штемпель неразборчив.


1 Место проживания в г. Выборге.

 
 
 

130

Л. Н. Андреев — Н. К. Рериху

25 ноября 1918

 

Дорогой мой Николай Константинович! Живу чудно. С одной стороны, суета сует, колониальная (тюрисевская) политика, даже некоторая «студия», где художественно-мейерхольдовская молодёжь досужит свои досуги, и где я вроде развесистого древа, под жидкой сенью которого располагаются путники и просто гуляющие; дома почти не бываю. С другой — почтительно взираю на события в мире.

Они так велики и значительны, эти события, что я впервые смирил гордыни своего ума и еле дерзаю мыслью о том, что в сущно­сти немыслимо. Чувствовать можно, и я чувствую огромнейшую и пресветлейшую радость, но мыслить как? «Мерзавец, — нельзя объять необъятное!» — сказал ещё Прутков. Недавно, глубокой и чёрной ночью я возвращался домой по длинной и пустынной тюрисевской дороге, не было ни огонька, ни человека. Только раз прошлёпали по грязи чьи-то ноги и испуганно обошли меня: сам он так и остался невидим, как невидим и навсегда неизвестен остался для него и я. И слева от дороги тихо и мутно, по-ночному шумело море, еле плескалось, а справа, через каждый десяток саженей меня встречали и провожали свирепо гудящие телеграфные столбы. Ещё никогда я не слышал, чтобы эти столбы гудели так громко и напряжённо. В их голосе была страсть, торжество и ширь, почти свирепость. Я останавливался и слушал: это было так странно среди молчания, пустыни и непроглядной тьмы! Не знаю, кто говорил там и о чём, вероятно, глупости и мелочь — спекулянты сговаривались, как поднять цену на керосин, или поздравляли с ангелом. Но мне, одиноко шагавшему среди этой ночи и мглы, казалось, что это весь мир шумит, гудит, кричит и возглашает, передаёт свои небывалые вести, почти библейские сказания. Разрушение германской империи… победа, победа!.. сообщите всем: пушки замолкли на Западе!.. поражение!.. победа!.. отречение Вильгельма… отречение, отречение… миллиарды сил, золота, людей... революции... революции... победа!1 Потом, придя домой и улёгшись спать, я всю ночь в полусне всё ещё слышал и этот напряжённый и страстный говор мира, где великая победа и великое поражение слились в один вопль, в одно высокое и жгучее пламя.

Куда тут лезть с своими мыслишками. Взираю почтительно, для суда и суждения объявил самоотвод. Когда настоящее так стремительно переходит в будущее, а из-за спины высовывает свой прогнивший нос полудохлое прошлое, когда сцепились в драке не только все люди, цари, законы, но и самые времена — как тут судить, каким аршином мерить, какими весами взвешивать? С болью сознаю ограниченность моей человеческой мысли, воистину чувствую себя лавочником, которому бросили на прилавок Юпитер: взвесь!

Но наряду с болью есть и восторг перед этой самой ограниченностью моей мысли. Да, как ни странно: восторг! Мне трудно это объяснить, но как будто в этом движении и сдвигах, в фатальных взрывах и разрушениях я смутно различаю те величавые истинные пути, по которым идёт человеческий мир. Не те правильные дороги, обсаженные тополями или виселицами, которые устанавливает моя человеческая, ограниченная, не самодовольная мысль, а великие и грозные, широкие, но тайные пути, которые пролагает человечество борьбою всех сознаний, всех воль, стра­стей и мечтаний. Там живёт правда, которой я ещё не знаю, а кто скажет? — быть может, там синайствует2 и сам Бог, которого мы все так мучительно ищем и разыскиваем. Нет-нет — и мелькнёт среди человеческих рук тень какой-то слишком большой руки, чтобы она принадлежала человеку; нет-нет — и среди наших речей и криков прозвучит глухо и тяжко какое-то совсем иное, совсем иное слово. На каком языке? Не ведаю. Знаю только, что это не английский, и не немецкий, и не русский, и никакой другой человеческий язык. Так было со мною в самом начале этой войны, когда я будто бы прозрел что-то помимо человека, а потом забыл; то же испытываю я и теперь. И оттого не слишком тяготит меня ограниченность моей мысли, и только одного опасаюсь: как бы опять не забыть, когда застрекочут громко все англий­ские и русские разумные языки. Уже и сейчас нет вблизи меня ни одного лавочника, который вместо капусты не клал бы на весы Сатурна... а ведь и весы-то большей частью фальшивые! А когда придут мудрые социали­сты с своими платформами! А французы с своей непогрешимой метрической системой!

Так вот я и живу, дорогой мой друг: суета с одной, видения и призраки с другой стороны. Но призраки реальнее этой наиреальнейшей суеты, и я очень люблю порою, когда шумит вокруг болтовня, людишки танцуют, поют и мимодрамят, — опустить занавес у себя перед носом, погрузиться в тьму не освещённой ещё сцены, где уже огромные декорации на месте, и слушать то. Вообще, хотя сам болтаю достаточно, и в этом смысле есть я истинная жертва общественного темперамента, но занавес держу опущенным: моё представление не для публики. Очень рад сказать, что Анна, жена, также в мире видений, и я не одинок в моём зрительном зале. И «людишки» я сказал не пренебрежительно: есть плохие, но есть и совсем хорошие люди.  Но не грезят!

Ваши весточки я получал и каждый раз от души радовался, жалел только, что адреса не было. Чувствую, что заложен хороший камень для будущих отношений наших, и, если поживём, то близко. Если я «духовидец» только по праздникам, то Вы такой всегда, и Ваша реальность, быт, всюду просвечивает.  Жалко, что я не видел и не знаю последних Ваших картин, тех, что на выставке3, и не могу моими глазами прослеживать глаза публики: как они смотрят на вот это? это? Конечно,  успех должен быть, но, как мне всегда казалось, не у толпы: она примет Вас только на веру, в очаровании красок, а к миру Ваших видений смогут подойти только немногие. Но мне хотелось бы видеть, как они видят? Как они смотрят? Лица и глаза?  Вместе с Вами походить бы по выставке и подсмотреть смотрящих. А Вашими глазами я вижу Стокгольм, который люблю, и мне приятно за Ваши глаза.

Что ко мне относятся хорошо, это, конечно, приятно и радует меня. Но недоверчив я! И, когда в толпе хорошо на меня смотрящих, я зрю Арабажина, я смущаюсь и невольно ощупываю себя: всё ли в порядке? Сказать по правде, недоверчивость эта за последнее время ослабела: встречаю действительно хорошее отношение (одно Вы знаете), и тут моя радость действительно велика — её вдыхаешь, как солнце, помните, на берегу?4

Крепко жму руку и целую Вас. Сколько Вы ещё пробудете там? Могу написать туда ещё раз или лучше на Выборг? Привет­ствую сердечно.

Ваш Леонид А[ндреев]

25 ноября 1918 г.

 

Публикуется по: Леонид Андреев. S.O.S. С. 263–265.


1 Начавшиеся 3 ноября 1918 в Киле революционные события привели к отречению Вильгельма II от престола, провозглашению Германии демо­кратической республикой и созданию Советов, которые вступили в борьбу за власть с правительством.

2 Неологизм от названия горы Синай, на которой Бог являлся Моисею и сообщил ему десять заповедей (см.: Исх. 19 и сл.).

3 С 10 по 30 ноября 1918 выставка картин Н. К. Рериха проходила в Стокгольме.

4 Из дневника Л. Андреева от 21 октября 1918, ночь: «Днём был перерыв в стрельбе, а вечером снова забухало. Как раз в этот день ко мне приехал Рерих (о котором надо будет особо), с которым мы и утром слушали стрельбу и вечером побежали на Корниш [прибрежная дорога — (фр.)] смотреть. Вечер был лунный, тёплый и ясный, море штилевое, в голубой дымке, как бесконечность, и оттуда приносились величественно гулкие удары с круглыми катящимися раскатами» (Л. Андреев. S.O.S. 1994.
С. 152).

 
 

 

131

Л. Н. Андреев — Н. К. Рериху

28 ноября [1918]

 

Получил Ваше дополнительное письмо, дорогой Николай  Константинович, и тороплюсь ответить. «Дневник Сатаны»  остал­ся в том виде, в каком он и был, — неоконченным. С Вашего  приезда я не написал ни строки — и не думаю писать. Все мои мысли о большой газете и о многих больших статьях, где я выплачу и своё горе, и радость. И читателя мне нужно русского, другого не хочу. Отсюда и неизбежный вывод: ничего дать в Стокгольмское издательство не могу, ибо ничего не имею и иметь не скоро буду. Пусть они не обижаются, не принимают это за неприветливость, а войдут в моё состояние. Вас же — ещё раз крепко целую за настоящую дружбу. Когда-нибудь (скоро)  будем вместе работать — правда?

Не рассказал Вам ещё, что здесь в конце Октября были пережиты дни жестокой и бессмысленной паники: ожидали немедленного появления красных из Петрограда. Кой-кто сразу сбежал в Выборг, многие укладывались, многодетные (в том числе и мы) были в недоумении, как быть, — и все плакали над сделанными запасами, коим суждено погибнуть в большевистской пасти.  Напрасно я клялся, что ничего не будет, — и клятвам не верили. Потом так же беспричинно успокоились, и беглецы вернулись, будто по делам ездили, но полного спокойствия нет. Волнуют слухи и всякие возможные невозможности и невозможные возможности, непонятные обстрелы побережья, таинственная стрельба. Третьего дня встал на горизонте неизвестный броненосец и долго сверкал огнями выстрелов и грохотал, а в кого — неизвестно. И сию минуту, когда я стучу эти строки, со стороны Кронштадта идёт тяжёлая пальба.

А переезжающие из Питера довольно согласно свидетельствуют, что большевики дышат на ладан и будто даже понемногу перевозятся в Москву, и голод в городе ужасный, вымирают целые семьи. Последнее достоверно, а ладаном уже столько раз дымили, что треба подождаты, как говорят в государстве Украинском. Но несомненно, что дни большевиков сочтены: англичане так же мало умеют прощать, как сам Фатум, и меч висит над гусиной шеей Троцкого.

Как Вам показалась картина сдачи германского флота? Во всей истории человечества, его войн, его преступлений и наказаний я не знаю ничего равного по силе, простоте и трагичности. Не физическая сила Германии упала, а таинственно сломлен самый дух её: будто не сам флот, потупившись, шёл в английские гавани, а вели его утопленники своими зелёными руками. Сколько было жуткого молчания в этом шествии Кайзеров, Гинденбургов,  Вестфалий и Кёльнов!1

Будьте здоровы, дорогой мой друг, и пишите.

Ваш Л[еонид] А[ндреев]

28 ноября.

 

Публикуется по: Леонид Андреев. S.O.S. С. 265–266.


1 Сдача части германского военного флота в интернирование англичанам произошла в 20-е числа ноября 1918, когда ряд крупных военных судов, в том числе названных Андреевым “Kaiser”, “Hindenburg” и “Köln” (“Westfalen” был оставлен немцам), шёл по Северному морю в сопровождении английских судов с остановками в портах на восточном побережье Англии и Шотландии в гавань Скапа Флоу (Оркнейские острова).

 

 
 

132

Л. Н. Андреев — Н. К. Рериху

3 января 1919

 

Дорогой Николай Константинович! Простите, друг, за совсем невольное молчание. 15-го сего [декабря] со мною приключился довольно серьёзный сердечный припадок, и с тех пор я не могу оправиться. По-видимому, астма. Очень ослабел, задыхаюсь при движении и при всяком малейшем волнении, а то и так — вдруг остановка сердца и удушье. Плохо. Завтра буду серьёзно беседовать с врачом. Писать трудно, и только Ваше второе письмо, которое я получил нынче, взбодрило меня на сей подвиг. Не хотелось бы потерять ни крупицы из Вашего дружеского и милого отношения ко мне.

Справки в гимназии сын достанет1. Что касается статьи, то всё будет зависеть исключительно от здоровья. Месяц (до конца января?) срок большой, и не останусь же я таким. Если же здоровье не поправится, то — для крайнего случая — нельзя ли будет воспользоваться моим письмом, которое однажды я написал Вам по поводу Ваших картин? По счастью, я нашёл в бумагах его копию2.

Настроение не из важных. Впереди целая гора работы, сил, здоровья и энергии нужно, как Геркулесу перед очисткой Авгиевых конюшен, — и быть в это время больным, слабым, инвалидным — нестерпимо. А навозу действительно горы! В нынешнем листке прочёл статью Арабажина3 и почувствовал трепет перед грядущим архи-хамством. И быть в одном лагере с этими господами — какое несчастье, какая трагически печальная необходимость! Я невысокого мнения о Керенском, большевики лишают меня жизни, я измучен мучениями России, но когда их, и его, и всю революцию начинает поносить торжествующе и злобно поганый язык осмелевшего труса — мне хочется встать на их защиту. А Струве-  Лермонтов?4

Насколько видел «Северную жизнь», это приличная газета. И Ляцкий приличный человек, насколько мне известно, и работать с ними, кажется, возможно. Жаль, что не удалось поговорить с Вами. За время Вашего отсутствия я несколько раз был в Выборге, лечил зубы, и сколько было времени для беседы! А теперь и не знаю, когда пустит здоровье. И на нынешний съезд5 не поехал главным образом по этой причине, хотя были и другие соображения.

Дружески обнимаю и целую Вас. На днях, вероятно, напишу. Живу я теперь на новой даче (на прежней, было, померли все от сырости и холода) в ста шагах от старого помещения, и принадлежит она моему тёзке, Андрееву, и даже Леониду! Тут тепло и приятно и даже можно бы работать, если бы...  да что там!

Ваш Леонид Андреев

3 января 1919 г. Новый год! Что-то в начертании его напоминает звериное число6.

 

Публикуется по: Леонид Андреев. S.O.S. С. 266–267.


1 С осени 1918 сын Л. Андреева Вадим учился в Териокском реальном училище, а осенью 1919 поступил в Гельсингфорскую русскую гимназию.

2 Андреев, возможно, имеет в виду своё письмо 1914, на которое Рерих ответил 3 декабря 1914: «Если слова трогают душу, то слово такого прекрасного, так близкого мне художника, как Вы, не только тронуло меня глубоко, но и принесло радость. <...> Каждое слово Ваше о моих вещах имеет для меня глубокое значение и светит мне в пути» (Неделя. 1966. № 49. 27 ноября — 3 декабря. С. 9). Ни оригинал письма, ни копия, о которой здесь идёт речь, не сохранились.

3 Андреев имеет в виду статью К. И. Арабажина «России чёрный год: Из личных воспоминаний» (Русский листок. 1919. 3 января. № 1. С. 2–4).

4 Речь идёт о статье П. Б. Струве «Пророчество М. Ю. Лермонтова о русской революции» (Русский листок 1919. 3 января. № 1. С. 2). Струве писал о стихотворении «Предсказание» («Настанет год, России чёрный год, / Когда царей корона упадёт...», 1830).

5 3-го января 1919 в Выборге состоялся съезд созданного в Гельсингфорсе в ноябре 1918 Русского комитета, предшественника Политического совещания при генерале Н. Н. Юдениче.

6 Ср. Ек. 13:18: «Число его [зверя] шесть сот шестьдесят шесть».

 
 
 

133

Н. К. Рерих — Е. А. Ляцкому

9 февраля 1919

 

Многоуважаемый Евгений Александрович, сейчас я получил Вашу депешу. До Среды я ничего нового не узнаю. Как только узнаю что-либо определённое, сейчас же извещу Вас. О чём говорил Шуберский?

В дополнение к рецензии из Копенгагена могу сообщить, что мне прислали ещё до 20 отзывов, — все очень хорошие. Называют: «Метерлинк в живописи», «волшебная земля Рериха», «живопись чёрного опала», «говорящие  камни» и т. д.

Какой-то исландский писатель заинтересовался и прислал свою большую книгу о викингах (Gunnar Gunnarsson). Словом, мои викинговы набеги — удачны.

До свидания. Преданный Вам

Н. Рерих

9.II.1919. Выборг.

 

ОР ИРЛИ. Ф. 163, Е. А. Ляцкий, оп. 2, д. 427, л. 2. Автограф письма.

 
 

134

Н. К. Рерих — Е. А. Ляцкому

10 февраля 1919

 

Многоуважаемый Евгений Александрович.

В дополнение ко вчерашним сведениям я могу сообщить, что моя статья (о которой Вы спрашивали меня) в «Svenska Dagbla[de]t» прошла 13 и 14 Января двумя большими фельетонами под названием «Rysk Konst»1 и с очень любезной прибавкой от Ре­дакции. Таким образом, и выставками в Стокгольме и Копенгагене, и статьёю удалось удачно послужить России. Помню, как перед отъездом в Стокгольм Л. Н. Андреев убеждал меня в необходимости напомнить о Русском Искусстве. Говорил: «Каждый, кто имеет предъявить сейчас что-либо культурное о России, —  обязан это сделать». Это правда.

Сегодня я получил также уведомление об избрании меня членом Худож[ественного] Общества в Финляндии; вероятно, и это Вам интересно, как всякая дружественная паутинка.

Искренно Вам предан,

Н. Рерих

10.II.1919.

 

ОР ИРЛИ. Ф. 163, Е. А. Ляцкий, оп. 2, д. 427, л. 3. Автограф письма.


1 Помещены на стр. 418–430 настоящего издания.

 
 
 

135

Н. К. Рерих — Е. А. Ляцкому

13 февраля 1919

 

Helsingfors.

Wladimirkatu, 3,

Hotel Pension Comfort.

A Monsieur:

Monsieur le Redacteur

E. Liadsky.

 

Многоуважаемый Е[вгений] А[лександрович]. Сейчас вопрос, прежде всего, о реализации денег, и я ничего не знаю об этом, ибо к деньгам отношения не имею. По уговору — эту сторону ведает Ник[олай] Григ[орьевич] Вальтер (Тюрисево. Свой дом, тел. 39). Обратитесь к нему с запросом или письмом, или, если удастся, телефоном, но последнее труднее. Преданный Вам

Н. Рерих

13.II.1919.

 

ОР ИРЛИ. Ф. 163, Е. А. Ляцкий, оп. 2, д. 427, л. 4-об. Автограф открытого письма. Штемпель в Выборге 13.02.1919.

 
 

136

Л. Н. Андреев — Н. К. Рериху

14 февраля [1919]

 

Дорогой мой Николай Константинович! Пишу Вам наскоро — и между нами. При всей моей симпатии к Гуревичу, я не доверяю его дипломатическим способностям и боюсь, как бы из его сношений с французским консулом не вышло какого-нибудь  недоразумения. Но если Вы думаете, что выйдет хорошо, то — предоставляю рукопись1 в Ваше распоряжение. Кстати: статья уже пошла тремя путями, о которых Вам расскажет Евгений  Густавович2.

Крепко жму Вашу руку и жду — ждём! — во Вторник.

Ваш Л[еонид] А[ндреев]

14 февраля.

 

Публикуется по: Леонид Андреев. S.O.S. С. 272–273.


1 Статьи «S.O.S.».

2 Берман Е. Г.

 
 
 

137

Н. К. Рерих — Е. А. Ляцкому

19 февраля 1919

 

Helsingfors.

Wladimirkatu, 3.

Hotel Comfort.

K. Herra Redactori

E. Liadsky.

 

Многоуважаемый Е[вгений] А[лександрович]. Отвечаю на Ваши вопросы. Сегодня вернулся от Андреева. Видимо, дело временно откладывается и здоровие всё-таки мешает планам Л[еонида] Н[иколаевича]. Нужно надеяться, что так или иначе единение всё-таки произойдёт, ибо это самая слабая сторона русской колонии и все должны способствовать исправлению этого дефекта. Поживём увидим, — думаю, дождёмся.

Преданный Вам

Н. Рерих

19.II.19.

 

ОР ИРЛИ. Ф. 163, Е. А. Ляцкий, оп. 2, д. 427, л. 5–5об. Автограф открытого письма. Штемпель в Выборге 12.II.1919, в Гельсингфорсе 20.II.1919.

 
 
 

138

Л. Н. Андреев — Н. К. Рериху

25 февраля 1919

 

Дорогой мой и милый Николай Константинович! Опять здоровье немного ухудшилось от (маленькой) простуды, почему в Выборге завтра не буду. Известил об этом Карташёва и просил перенести свидание на другое время. Замотался я ещё здесь! Как-то выходит, что каждый день на людях и в разговоре, недосыпаю и утомляюсь.

О делах. Книгу разрешите задержать ещё на немного дней. Сегодня сажусь за статью о Вашем творчестве1 и постараюсь  бы­стрее написать.

Фонд «имени Андреева» оказался созданным исключительно для напечатания и распространения моих статей, так что если мы пожелаем сохранить наш кружок — надо будет изыскать другие средства. На деньги фонда послана телеграммой Бурцеву моя статья. (Стоило 12 000 марок!)2 И будет издаваться через посредство издательства Тиандера и в его переводе по-фински и шведски. Будет издана и по-русски, также выйдет в обеих газетах3. Сегодня был у меня И. А. Меликов, и обо всём мы условились.

Конечно, это не мешает и Вашим добрым «людям», принёсшим деньги4, печатать статью в каком угодно количестве —  с удовольствием разрешаю! Меликову об этом заявлено мною. Ваш рисунок — это богатство. Выбирать не решаюсь, пусть то, что ближе Вашей душе. Всё хорошо — и «Всадник помощи» (С.О.С!), и «меч мужества» (спящим-то!), и не знаю, что лучше; менее подходит град обречённый5, поскольку основной звук в призыве и есть элемент пассивности и страдания, а надо именно мужество и быстрого коня! Так что действуйте, и можно уже теперь приступить к печатанию — но не выпускать, пока не выйдет в газетах здешних.

И ещё дело. Приехал И. В. Гессен («Речь»), и я уже был у него в карантине6, поеду и завтра. Вероятно, он увидит Вас и расскажет чудесные вещи о наших художниках и писателях; особенно хорош 75-летний юбилей КОНИ, каковой он справлял с — большевиками!7 И стыдно, и смешно, и страшно! Но дело в самом Гессене. Его необходимо приспособить к делу и ввести в гельсингфорсский Комитет. Во-первых: это он — тот, кто поставит газету и поставит под нози свои обоих дерущихся... Ах, до чего в газетном отношении слаб Ляцкий! Во-вторых — вообще в лице Гессена мы получаем настоящего, опытного и настойчивого общественного деятеля необходимой сейчас окраски. Напишите об этом Карташёву и просите, ибо многие наверно будут подставлять Гессену ножку и оттирать. Сам Гессен, которому я высказал мои пожелания, с охотою готов идти на всякую работу, стосковался о ней.

Крепко жму Вашу руку, милый друг, и — всё же до скорого свидания! Будет же день, когда мы поговорим по-человечески, а не по-комитетски. Кстати: не особенно доверяйте  раздражённому отзыву Ш.8 о Троцком-Сенютовиче — это человек ещё мало опытный в общественном деле, но энергичный, деятельный и честный, что сейчас так необходимо. Когда он немного приобыкнет, он станет одним из лучших работников. И он здорово всех их будоражит!

Привет сердечный.

Ваш душою Леонид А[ндреев]

25 февраля 19 г.

 

Публикуется по: Леонид Андреев. S. O. S. С. 274–275.


1 Статья «Держава Рериха».

Статья Л. Андреева «S.O.S.» была послана телеграммой в Париж Особым комитетом по делам русских в Финляндии.

3 Под «издательством Тиандера» Андреев имеет в виду книгоиздательство «Фундамент», основанное в Гельсингфорсе осенью 1918 с целью опубликования книг и календарей на русском языке. Директором издательства был К. Ф. Тиандер. Перевод статьи на шведский язык, напечатанный в журнале «Nya Fyren» не был подписан, но возможно, что переводчиком являлся Тиандер, который был сотрудником журнала. Финского перевода «S.O.S.» не было. Впервые о статье «S.O.S.» сообщалось 19 и 21 февраля 1919 в гельсингфорских газетах «Русский листок» и «Северная жизнь».

4 Вероятно, речь идёт о Скандинавском обществе помощи Российскому воину, секретарём комитета которого одно время был Н. К. Рерих.

5 Вскоре вышла брошюра «S.O.S.» с рисунком Н. К. Рериха «Меч муже­ства» на обложке. Видимо, из предложенных Н. К. Рерихом произведений выбор пал на эту картину, а не на «Всадник помощи» и «Град обречённый».

6 Карантин был расположен недалеко от Ваммельсуу в Териоках в целях проверки политической благонадёжности.

7 А. Ф. Кони исполнилось 75 лет 9 февраля 1919. Замечание Л. Андреева нужно понимать как сарказм, не только потому, что большевики так и не отметили юбилея лояльно сотрудничающего с ними А. Ф. Кони, но и потому, что в данное время жизненные условия Кони были крайне стеснёнными.

8 Возможно, что речь идёт об А. Е. Шайкевиче, который был в контакте с Рерихом.

 
 
 

139

Л. Н. Андреев — Н. К. Рериху

1 марта 1919

 

Дорогой мой друг! Целился написать статью как раз к первому (российская привычка — в последний срок!) и промахнулся: оказалось, что в феврале, несмотря на декреты, всего 28 дней, и я на день опаздываю. Именно: кончаю статью сегодня вечером и завтра, оставив себе копию на всякий случай, почтою посылаю Вам вместе с этим письмом. Только не судите строго! Говоря по чистой совести, очень трудно (а минутами казалось, невозможно) сосредоточить мысль на чём-либо ином, кроме треклятого большевика. С какою радостью в иное время я не только лизнул бы от Вашего творчества, как сейчас, — а окунулся бы с головой, постарался бы нырнуть на самое дно! А то говорю: красота, и даже как будто чувствую, а в душе: будь ты трижды анафема, проклятый  Лентроцбруевич!1

А здоровье всё скандально, повторяются припадки удушья и в Выборг пока — не еду. Нынче депеша от Карташёва, что 5-го он приедет ко мне, чему очень рад. Завтра вижусь с Гессеном, он заедет по пути в Гельсинки, получил разрешение. Меня всякие люди убеждают съездить в Гельсингфорс, чтобы основательно поговорить с тамошними и вообще «повлиять» —  я согласился и прошу теперь о разрешении. Но поеду ли —  Бог весть.

«Фонд имени Андреева» оказался созданным специально для моих статей, о чём я уже писал Вам, и нашему кружку либо надо изыскивать новые средства, либо — прекратиться.  Между нами: я склоняюсь к последнему. Последнее заседание наше внушило мне большие сомнения в приспособленности всех этих многих [или: милых?] добрых и умных людей к делу пропаганды — а для нас с Вами двоих кружка не надо, мы и так сговоримся. Тут нужны огромные средства, много людей пишущих и пребывание в центре. Именно об этом я хочу поговорить в комитете и с генералом2, убедить его, что теперешняя война идёт не столько пушками, сколько прокламациями. Их нужно много, по всей России, по всем фронтам. Вот сегодня прочёл, что большевики ассигновали на пропаганду в Финляндии 8 миллионов. Возможно, что в центре организацию литературной части возьмёт Гессен, а я могу взять на себя редакцию, кроме собственных статеек. Завтра поговорю об [этом] с Г[ессеном] и Вальтером.

О делах. Вальтер передал мне от Вас о предложении (из Стокгольма) Руманова3 и других издать и распространять С.О.С. и о предложении мне лично 10 000 марок за право издания.  Подумав, я решил эти деньги взять, ибо уже давно живу в кредит и никаких даржанов4 не имею; и, между прочим, я начинаю хлопотать о закладе дачи. В сущности говоря, это дело — моего кормления — надо было бы поставить иначе, но как — не хочется говорить. Уладится! Пустяки, к слову  пришлось.

Значит Вы, дорогой, пошлёте им разрешение и благодар­­­­ность, конечно. Беспокоит меня участь С.О.С. за границей, боюсь, что побоятся напечатать. Но меня это не остановит, раз взялся.

Обнимаю и крепко жму Вашу руку. Как хорошо, что мы оба — тут!

Ваш Леонид А[ндреев]

1 марта 19 г.

 

Публикуется по: Леонид Андреев. S.O.S. С. 275–276.


1  Т. е. Ленин, Троцкий и Бонч-Бруевич.

 Юденич Н. Н.

3  24 апреля 1919, ночь: «Телеграмма Руманова из Лондона, что статья отпечатана в огромном количестве, читается на митингах знаменитыми актё­рами, успех» (Леонид Андреев. S.O.S. С. 176).

«D’argent» (фр.) — денег.

 
 
 

140

Л. Н. Андреев — Н. К. Рериху

12 марта 1919

 

Дорогой мой Николай Константинович! Анна Ильинишна словесно передаст мои приветы, а письменно два слова о С.О.С.  Возмутительно, что Комитет до сих пор не может узнать (срочной телеграммой) о её судьбе и тем задерживает напечатание в газетах, а также выпуск брошюр на том же анг­лийском и французском языках. Если редакции француз­ских и английских газет отказались напечатать статью по своим  соображениям, то брошюры могут в известной степени заме­нить газеты.

Лично я думаю, что статья задержана не иностранцами, а нашими собственными доморощенными политиками и дипломатами. Бурцев усумнился и посоветовался с X., X. решил, что «при ведущихся переговорах» напечатание С.О.С. может быть несвоевременно, преждевременно и опасно, Y. думает, что можно, Зет — что нельзя и т. д. Я уверен, что при коалиционной редакции Маклаковых, Чайковских, Сазоновых и прочих вообще ни одна моя статья не увидела бы света, хотя, после напечатания, каждый из них приветствует её. Разве с[оциалисты]-р[еволюционеры] вместе с каде[тами] напечатали бы «Гибель»?1 Этих «слишком дипломатов» надо ставить перед совершившимся фактом. Боюсь, что статья пропала в этом болоте — или ином.

Надо во что бы то ни стало ускорить выпуск её в брошюрах. Иначе совсем глупо. И как трудно писать при этих условиях — всё равно, что, родив ребенка, отдать его на воспитание к Бабе-Яге.

Дружески обнимаю Вас. Жалко, что говорить с Вами будет моя жена, а не я!

Ваш Леонид А[ндреев]

12 марта 1919 г.

 

Публикуется по: Леонид Андреев. S.O.S. С. 277.


1 Статья Л. Андреева «Гибель» была опубликована в газете «Русская воля» (1918. 30 апреля. № 89. С. 3–4) и выходила также отдельной бесплатной листовкой и двумя брошюрами.

 

 

 

141

Л. Н. Андреев — Н. К. Рериху

19 марта 1919

 

Дорогой мой Николай Константинович! Вчера Анатолий Ефимович1 сообщил мне печальную весть, что Вы очень скоро, всего, быть может, через несколько дней можете уехать в Европу.  Это производит такое впечатление, как будто я должен ослепнуть на один глаз: ведь Вы единственная моя живая связь со всем миром, который лежит к Западу от прекрасного Тюрисева. И значит — и видеться не будем? И говорить не будем? Дорогой мой, если это действительно случится, приезжайте хоть на один вечерок, переночуете у меня, будем говорить!

Передал мне А[натолий] Е[фимович] несколько утешительных слов о С.О.С. (Руманов и письмо Милюкова), но всё же  положение остаётся для меня не вполне ясным — вернее, совсем не ясным. Что Париж? Бурцев? Кстати, хочу Вас попросить, чтобы Вы поставили меня в контакт с Румановым: кажется, у них есть там какое-то издательство2, а я скоро думаю кончить свой роман «Дневник Сатаны» (опять работаю над ним) и, если общие усилия окажутся подходящими, отдать его им — слишком долго ждать, пока можно будет издаваться в России, да и деньги нужны.

Передал мне А[натолий] Е[фимович] и предупреждение относительно Д[енисевича]. Неприятно всё это. И я, и Анна всегда были далеки от этого Д[енисевича], человека доброго, но бестолкового, легкомысленного, несмотря на свой почтенный возраст, и безответственно болтливого. По существу совершенно безвредный, своей неосмысленной болтливостью он производит на людей странное и, к своему несчастью и удивлению, даже подозрительное впечатление. До его приезда сюда мы не видали его целый год, и, надо сказать правду, он стал ещё несноснее. С первых дней он начал хлопотать о визе в Швейцарию, каковую, кажется, уже получил, и уже на этой неделе собирается уезжать, чему мы не по-родственному рады. Нелепый человек!

Но нам надо поговорить! Тошно писать коротенькое письмо, когда столько длинных мыслей. А здоровье всё плохо, и последние дни было прямо-таки скверно, так что даже и из дому не выхожу. И будущее смутно. Вот жизнь-то стала! Хорошо, что Вы, дорогой друг, и Ваша жена (о ней мне хорошо говорила Анна) такие бодрые люди...

Сейчас видел Вальтера. По вопросу о выпуске брошюры С.О.С. срок предоставляю Вам, ибо Вы гораздо лучше меня осведомлены о положении за границей, ведь я всё сам узнаю только через Вас. Мне лично кажется, что брошюру выпускать можно, — до каких же пор будем ждать? Газеты (французские и английские) в настоящее время уже должны напечатать, а если не напечатали, то и не напечатают. Если же С.О.С. пойдёт там также брошюрой, то мы повредить ей не можем, наоборот. Отсутствие вестей из Парижа меня поражает. При сём прилагаю любопытное письмецо из Роттердама, показывающее...  Впрочем, о нём пишет Вам Анна. Но неужели мы не увидимся до Вашего отъезда? Боюсь, чтобы теперешнее русофоб­ское здешнее настроение не отразилось на Вашей выставке3. — Вчера был у меня Кузьмин-К[араваев], только что приехавший, и, слушая его, я прослезился. Доколе, Господи!

Крепко жму Вашу руку, милый друг.

Ваш Л[еонид] А[ндреев]

19 марта 19.

 

Публикуется по: Леонид Андреев. S.O.S. С. 278–279.


1 Шайкевич А. Е.

2 Возможно, имеется в виду лондонский Комитет Освобождения России, который развернул в 1919 довольно активную издательскую деятельность, в том числе и напечатал брошюру Л. Андреева «S.O.S.».

3 Выставка картин Н. К. Рериха в Гельсингфорсе была открыта в конце марта 1919 в салоне Стриндберга.


 

142

Л. Н. Андреев — Н. К. Рериху

29 марта 1919

 

Дорогой мой Николай Константинович! Так зарядился своим «Сатаною», что едва выцарапал время для письма; да что коротенькое письмо! За кусочек Вашей «державы»1 сердечная благодарность, а что Вы уезжаете-таки, серьёзно и окончательно, — для меня невознаградимо. В то же время даже и на судьбу пожаловаться нельзя: в самом деле, Вам надо ехать, это хорошо и для дела, и для Вас. Конечно, я завидую мало-мало: с каждым днём труднее здесь и невыносимее жизнь. С одной стороны — рук приложить не к чему, так они и болтаются в рукавах, с другой — видимо растет чёрная сила. Вдруг начались юдофобские выступления, и довольно решительного характера. И доносы, доносы…

Хотел написать письмецо Маклакову, да не стоит, Вы ему лучше можете рассказать, что здесь, чего ждём, чего боимся и на что  надеемся. Теперь, после провала С.О.С. за границей, я начинаю опасаться неистовости моих слов — и цензуры. Вот Венгрия обсоветилась2… Для меня это факт огромнейшего значения и — если Антанта сразу не возьмёт-таки быка за рога — может вовлечь Европу в новую мировую войну. Голод, полный развал культуры, победа варварства над Римом и новое тёмное Средневековье. А разве их, господ Согласие3, об этом не предупреждали? Не заклинали и не умоляли? Все слова сказаны.

«Дневник Сатаны» думаю кончить недели через две. Об усло­виях издания ничего сказать не могу, теперь всё так изменилось, и я совсем отстал. В рукописи листов 12–13, на целую книгу, а почём брать, не знаю. Прежде за лист в альманахе я брал 1000–1500 рублей, а за книгу отдельно, а как теперь? При этом рубле? Если издательство вполне добросовестное, то можно брать процент с экземпляра, но сколько, опять не знаю. Между прочим: кто сулил мне эти 10 тысяч марок? Я внёс уже их в бюджет, а теперь недоумеваю; если соврали, то Бог с ними, но нужно знать, на что я могу рассчитывать, а то я из этих денег чуть новых двухэтажных штанов не построил! Простите, милый друг, что я обременяю Вас этими пустяками, но так уж вышло. Скажите им (а кто это?), чтобы они прямо сносились со мною.

Надо было сделать Вам пожелания на дорогу, да что! Поезжайте, и пусть Вам будет там лучше, чем здесь нашему брату. Всё-таки думаю почему-то, что расстаёмся ненадолго: должен же быть конец этому треклятому периоду! Но пожалуйста, дорогой, пишите оттуда, это будет мне чрезвычайно дорого.  Только ничего не пишите соблазнительного: о весне, вежливо­сти, музеях и книгах.

Крепко обнимаю Вас и целую. Будьте здоровы, живите и работайте, у Вас ещё такая дорога впереди. Бог в помощь!

Неизменно любящий

Леонид А[ндреев]

29 марта 1919 г.

Голубчик, пришлите мне полсотни экземпляров брошюры С.О.С. и с Вашим рисунком — ведь я его ещё не видал. Нужно для раздачи хорошим людям.

 

Публикуется по: Леонид Андреев. S.O.S. С. 280–281.


Намёк на название своей статьи «Держава Рериха». Н. К. Рерих, очевидно, подарил Андрееву рисунок или картину.

2 Кратковременная Венгерская советская республика была провозглашена 21 марта 1919.

3 Согласие — Entente (фр.). Имеется в виду союз «Антанта».

 
 
 

143

Н. К. Рерих — Л. Н. Андрееву

3 апреля 1919

 

Дорогой и родной Леонид Николаевич, как мы и думали — всякие силы ополчились на выставку мою: 1) Три дня валил снег и закрыл все верхние окна — зажгли с утра огонь.  2) Свирепствует испанская болезнь. 3) Общая неуверенность в будущем сейме1. 4) Большевизм Венгрии. 5) Ссора в здешних художественных кругах (междоусобица). Всё сразу! Но тем не менее держимся. Позиций не уступили, и внимание к выставке большое. Сегодня вышла Ваша статья в «Otava»2. Ещё раз убеждаюсь насколько нужна всякая пропаганда русского дела. Ведь лишь на наших языках мы говорим полноправно. Надо и Вам на Запад3. Там мы заварили бы целое «осведомительное  бюро» о России — о той России, которую мы знаем и о которой  кроме нас, немногих, кто же говорить может? А такая борьба во имя культуры и правды делается всё необходимее, ибо подземный пожар ползёт и его надо заливать4. Да и вообще отсюда надо ехать. Русская колония в Гельсингфорсе — хлам, почти вся хлам! Когда Маннергейм, случайно не могший попасть на выставку, прислал состоящего при себе, чтобы передать его привет и пожелание привета, — мне стало неприятно, ибо весь русский особый Комитет отсутствовал. Вообще к нам, деятелям культуры, — обидное пренебрежение! Простое внимание отсутствует. Ну да чёрт с ними, ведь не для них же работаем. Ведь не их солнцу радуемся! Да, опасайтесь всячески Ляцкого, — зловреден. Я это узнал уже не из Арабажинских  источников.

Перед отъездом хочу сказать Вам, как часто буду вспоминать о Вас и буду посылать Вам призывные флюиды. Об издании буду говорить здесь (уже и говорилось) и в Стокгольме. Это и уместно, и необходимо. А Вы берегите себя. Шлю привет Анне Ильинишне. Всякое Ваше слово, догнавшее меня, принесёт мне сердечную радость и осветит путь мой. Крепко Вас целую и надеюсь увидаться на Западе.

Душевно с Вами,

Н. Рерих

3.IV.1919.

Отплываю 19-го.

 

Публикуется по: Леонид Андреев. S.O.S. С. 281–282.


1 На мартовских выборах в 1919 финские социал-демократы получили 40% голосов, и поскольку во многих вопросах идущая с социалистами партия мелкого крестьянства получила 20% голосов, опасались, что в сейме (финском парламенте) повторятся конфликты между «левыми» и «правыми», которые имели такие серьёзные последствия в 1918.

2 В апрельском номере финского литературного ежемесячника «Otava» была опубликована статья Л. Андреева «Держава Рериха» в финском переводе.

3 Приехав в Лондон, Рерих предпринял шаги к осуществлению своего совета Андрееву, о чём свидетельствует запись от 22 июля 1919 в дневнике П. Н. Милюкова: «Доклад Рериха в Братстве <…> Присутствие Л. Н. Андреева в Тюрисеве, S.O.S. Необходимо способствовать приезду Андреева сюда» (Columbia. Архив П. Н. Милюкова. Дневник. Тетрадь 6. Л. 14 об.)

4 Рерих уже преследовал эту цель в Финляндии, напечатав серию статей «Ко времени» в газ. «Русская жизнь» (1919. 10 марта. № 7. С. 4; 14 марта. № 11. С. 3; 17 марта. № 13. С. 2; 27 марта. № 21. С. 3; см. также 1919. 10 мая. № 55. С. 2), и осенью 1919 в Лондоне вышла датированная днём смерти Андреева (12 сентября 1919) брошюра, содержащая страстное обличение культурной политики большевиков: Roerich N. Violators of Art. London, 1919. 4 pp.

 
 
 

144

Н. К. Рерих — А. Галлен-Каллеле

6 апреля 1919

 

Мой дорогой друг!

Будь так добр, дай мне хороший совет, что мне делать с выставкой? Все отношения хороши и блестящи, но Атенеум1 не появляется, и все покупатели исчезли. Может быть, мне нужно самому обратиться в Атенеум, но я полагаю, что такое персональное обращение не удобно.

Дай мне дружеский совет.

Сердечно преданный тебе

Н. Рерих

 

Публикуется по: Елена Сойни. Северный лик Николая Рериха. С. 68.


1 Художественный музей в Гельсингфорсе.

 
 
 

145

Л. Н. Андреев — Н. К. Рериху

23–24 апреля 1919

 

Дорогой мой Николай Константинович! Был в некоторой нерешимости, куда Вам писать. Но не это главное: духом я ослабел. Выпадают такие дни, что еле встаёшь с постели, и тоска по­степенно становится преобладающим чувством. Решаюсь писать Вам об этом по дружбе, ибо не выношу в себе таких состояний и стыжусь их, как вообще стыжусь всякой болезни и слабости. И никакая работа не идёт: хватаюсь за бумагу, бросаю, ночью вместо сна думаю, а днём эти мысли ненавижу.

Причина — безумие мира. То, что делается в Европе, отношение её к большевизму и России и всё, о чём только ни читаешь, — ложится на мозги серой паутиной и отравляет душу злом и бессмыслием. А большевик всё продолжается, и не видно ни конца ни краю всей этой мучительной чепухе, а за окнами  неподвижное Тюрисево. Шайкевич идёт в гости к Вальтеру, Вальтер идёт к Шайкевичу — и холодная, формальная, бездарная весна. Вдруг начинается удушье, и целую ночь дышишь точно в трубочку.

Оттого главное и не пишу. Что за радость обременять своим нытьём! Хочется, как собаке, залезть под террасу и там отлежаться. А думаю о Вас с нежностью, милый друг. Мне ещё жаль, что Вам выпало столько неприятной возни с этими деньгами1, воистину в чужом пиру похмелье! Передайте мой низкий поклон и благодарность Вашей супруге за её письмецо; видно, что и её коснулась эта неприятность.

Всё собираюсь в Выборг и всё откладываю по тем же душевным причинам. А где Вы? Когда едете? Черкните письмецо.  И о выставке. Крепко обнимаю и целую братски.

Ваш Леонид А[ндреев]

23 апреля 1919.

Сейчас, перед отправкой на почту, получил Ваше письмо и деньги, милый друг. К написанному раньше могу прибавить от всей души: эх! Читали ихнюю резолюцию?2 Вообще — не хочется, не могу говорить.

Вас ещё раз крепко целую. Конечно, мы вместе и твёрдо.  Пишите мне и давайте адрес.

Л[еонид] А[ндреев]

24 апреля.

 

Публикуется по: Леонид Андреев. S.O.S. С. 284–285.


1 См. письмо от 29 марта 1919 о недоразумении по поводу 10 тысяч марок, якобы обещанных Андрееву.

2 Речь идёт о «Резолюции, принятой 16-го апреля на соединённом заседании Правления Особого Комитета по делам русских в Финляндии вме­сте с членами Особого Комитета, членами Совета представителей русской промышленности и торговли в Финляндии, представителями местных русских общественных организаций и русскими общественными деятелями» (Русская жизнь. 1919. 24 апреля. С. 1–2), в которой, в духе «Программы Русского политического совещания в Париже», отказались от переговоров с большевистским правительством и призывали союзников к военной интервенции, чтобы освободить Россию от большевиков.

 
 
 

146

Гр. Орлова-Танеева, Н. К. Рерих — в Особый Комитет  по делам русских в Финляндии

31 мая 1919

 

Стокгольм, 31 мая 1919.

В Особый Комитет

по делам русских в Финляндии.

 

Заслушав в заседании своём 28-го мая с. г. отношение Особого Комитета от 20-го мая с. г. № 829, Комитет Скандинавского Общества помощи Российскому воину постановил: несмотря на крайне тяжёлое положение кассы О-ва, принимая во внимание неотложное назначение испрашиваемой Особым Комитетом суммы, ассигновать из последних остатков 15 т[ысяч] ф[инских] м[арок] и перевести их для раздачи в распоряжение Генерала Юденича, в руках которого сосредоточены все денежные выдачи Скандинавского О-ва в Финляндии. Копию отношения Особого Комитета препроводить при переводе денег  Генералу Юденичу.

О вышеизложенном постановлении Скандинавский Комитет имеет честь уведомить Особый Комитет по делам русских в Финляндии.

Председательница

Гр. Орлова-Танеева

Секретарь

Н. Рерих

 

Бахметевский архив Колумбийского университета, США. Письмо (машинопись) на бланке Комитета Скандинавского Общества помощи Российскому воину. В верхнем правом углу стоит: Вход. № 778. 11/VI.1919 г. Подписи — автографы. Есть помета: Доложено 10/VI.19.

 
 
 

147

Л. Н. Андреев — Н. К. Рериху

17 июня 1919

 

Дорогой мой Николай Константинович! Вы такой милый, что балуете меня весточками, а я — пренесчастнейший субъект. Всё получил, всё — и открытки, и большое [письмо], а ответить всё не мог. История в том, что с конца апреля я сильно занедужил, мой Валлерштейн нашёл, что сердце у меня «ослабело», и пришлось мне всё бросить: писанье, ходьбу, всякое сильное движение, всякое усилие мысли. Причина — в полном расстройстве нервов: малейшее волнение вызывает сердечные спазмы, при­остановку дыхания и прочее. Было очень скверно.

Так тянулось до половины Мая, когда я переехал к себе в дом на Ч[ёрную] речку. Тут хорошая погода и физический труд (понемногу) несколько привели меня в чувство, я ожил, стал спать и уже могу тихонько проехаться на велосипеде. Но волнения действуют всё так же губительно, и сердце работает и дышать порою трудно, как будто вся моя жизнь — гора. Это и есть причина, почему я не писал Вам: уже коротенькое письмецо, самый стук машинки и вид бумаги будоражит меня. За это время мне писали Карташёв и Гессен, чтобы я приехал в Гельсинки, наступила пора работы — и мне пришлось отказаться от этого. Глупо! Теперь решил, ни на что не взирая, копить здоровье и не приходить в мрачное настроение от своей инвалидности. Господи! впереди ведь ещё целые годы и целые  годы работы.

Народу окрест мало. Шайкевичи, старые и молодые, уехали в Лондон; Вальтеры также, Троцкие[-Сенютовичи] ещё не возвращались, Сергея Ве.1 не видал давным-давно. Но зато в бинокль — вижу много. Из газет Вы, вероятно, уже знаете о наших событиях, падении К[расной] Горки, взрывах, морских боях; и это всё мы либо видели, либо слышали. Как не слышать, когда дом трясётся и стёкла дребезжат. Или среди ночной тишины вдруг загадочно затюкает неведомый пулемёт. Особенно интересен был день 13-го сего, когда с корниша мы смотрели на одновременную стрельбу кронштадтских фортов, «Петропавловска» и Красной Горки, на вспышки огня, столбы дыма от взрывов, похожие на извержение, и на пожары. Очень страшно и зловеще всю ночь горела К[расная] Горка.

Стрельбы всё время так много, что тишина, наступившая со вчерашнего дня, кажется странной и непонятной. А тишина полная, хотя суда по-прежнему стоят у маяка. Слухов и вестей много, но насколько верить им — не знаю. Были сегодня Шереметьевы2, и вести сообщили самые радостные — а верить боюсь. Источником хороших слухов и предположений является в этот раз Владимир Дмитрич3, который только что прислал им радост­ное письмо о близком будущем. И всё-таки — верить боюсь. Пусть лучше я ещё немножко посомневаюсь, а то можно сесть в огрома-а-днейшую лужу! Но тишина — факт!

Милый мой друг, очень рад за Вас, что Вы живёте так бодро, работаете и везде оказываетесь нужным человеком. Можно думать теперь, что наша встреча не за горами, но буду ли я также бодр и способен к работе? Помимо прочего, надо деньги зарабатывать — печальная история. Ну да ладно, обойдётся. И не забывайте меня, милый друг, пишите о Вашем ходе по Европам4. Буду и я писать по мере сил.

Крепчайше Вас целую и жму руку. Мои мысли о Вас Вы должны чувствовать, они должны дойти.

Ваш Леонид Андреев

17 июня 1919 г.

 

Публикуется по: Леонид Андреев. S.O.S. С. 287–289.


1 Возможно, что в копии опечатка и что речь идёт о С. В. Иванове.

2 Шереметьев Александр Дмитриевич и его жена Мария Фёдоровна.

3 Кузьмин-Караваев В. Д.

4 Н. К. Рерих с семьёй уехал из Финляндии в конце апреля 1919 и остано­вился на некоторое время в Швеции, а потом, получив британскую визу, проехал через Норвегию (с заездом в Кристианию), чтобы сесть на корабль в Англию, куда он прибыл летом 1919.

 

 

 

148

Л. Н. Андреев — Н. К. Рериху

[22]–25 августа 1919

 

Дорогой друг мой! Всё время собираюсь писать Вам — и каж­дый раз останавливаюсь перед сложностью мыслей, чувств, настроений и состояний, которые хотелось бы поведать Вам, как другу. Трудно писать, когда так болит душа и когда лишь минутами чувствуешь себя живым, а целыми днями — мертвецом, холодно и ненужно бродящим среди живых. Конечно, и мертвец мог бы многое рассказать о своих загробных переживаниях, как выражаются в Художественном [Театре], если бы не то страшное равнодушие, которое идёт вместе с смертью и все мёртвые уста делает немыми.  А о жизни…

Вот три пути, которые сейчас открываются передо мною, — это жизнь. Один — «я беру на себя целиком» всё дело анти­­большевистской пропаганды, как я писал и предлагал Карта­шёву и другим, и вступаю в здешнее правительство с портфелем министра пропаганды и печати. Понимаете: всё целиком! Орга­низацию во всей её огромности, помимо собственного писания. Живу, значит, либо в Ревеле, либо где придётся, езжу взад и вперёд, целые дни разговариваю, ищу и настраиваю людей, а ночью пишу, борюсь с инерцией и слабодушием. Труд, который под силу только железному здоровью, а я болен, болен! При этом: получаю я гроши, на которые не могу прожить с семьёй, мучительно продолжаю искать кредита и гоняться за мелькающим Гуревичем, ухлопываю последние остатки сил — а впереди болезнь, необеспеченность, бессонные ночи, приют литераторов. Но долг обязывает работать для России, и вот завтра я еду в Гельсингфорс добиваться того, что есть мой несомненный конец как художника и живой твари. Говорю: еду, а сердце опять так плохо, что вчера еле передвигался из комнаты в комнату.  Говорю: добиваться, а язык от слабости еле поворачивается, чтобы попросить стакан чаю!

Второй путь. Не добившись толку в Гельсингфорсе (эти маленькие люди боятся меня), еду в Америку. Там читаю лекции (на каком языке?) против большевиков, разъезжаю по Штатам, ставлю свои пьесы, продаю издателям «Дневник Сатаны» и миллиардером возвращаюсь в Россию для беспечальной маститой старости. Это уже лучше. Поездка может быть неудачною (я болен и сваливаюсь после первой лекции, или американцы просто не хотят слушать меня), но она может, при счастливо сложившихся обстоятельствах, превратиться и в «триумфальное шест­вие»: увижу людей, которые любят меня, получаю импульсы к новой художественной работе и, уврачевав душу, может быть, подтяну и тело, которое у меня всегда плетётся сзади. Уже давно доходят слухи, что в Штатах ко мне относятся очень хорошо; когда-то меня приглашали для турне и сулили огромный успех; и сейчас получается, что неведомый мистер из Кентукки вдруг присылает мою книжку для автографа. Отчего не поверить чуду? Случилось же вчера ночью, что к нам в [дом] попал упавший с лошади и заблудившийся полупьяный финский офицер, напугал женщин, на коверканном языке стал говорить о своей любви к «Леониду Андрееву» и, узнав, что таковой перед ним, проделал целую сцену поклонения в духе Достоевского, я не знал, куда деваться от бурного юноши. А ведь — финн! И как он размахивал револьвером, грозя убить М. Горького, а мне говорил, что если я стану большевиком, то и он станет большевиком! Серьёзно: ведь есть же, должно быть, люди, которые верят мне и моему слову, — а я их не вижу, как ослепший, вечно служу над собой панихиду, унынием и тоской о личной судьбе убиваю  здоровье. Америка!

Но как добраться до неё? Где найти доброго и щедрого импресарио, не мошенника? Как прожить это время, пока таковой найдётся? Где добыть денег, что[бы] обеспечить семью на время отъезда? (Я хочу ехать с женой и маленьким сынишкой,  остальное здесь.) У меня украли штаны, сапоги — как соорудить новые и какого они должны быть фасона для Америки?  Все эти вопросы, серьёзные и ничтожные, во всяком случае, пустые для разумного и практичного человека — для меня сплошь проклятые, сплошь неразрешимые вопросы — ах, до чего  я младенчески беспомощен в жизни, только теперь это вижу! А сегодня день моего рождения: ровно сорок восемь лет хожу я по земле и так мало приспособился к её порядкам.

И третий, наиболее вероятный путь — это больница. Но эта дорога так мрачна, и вообще я тут подхожу к таким мыслям и решениям, что лучше остановиться.

Так вот, дорогой друг, чем я существую. С этими мыслями провёл я три недели в Тервусе, куда меня звали «отдохнуть», — и не отдохнул. А люди там воистину чудесные, и теперь, вернувшись домой, я с трудом представляю, что всё это милое радушие, тонкая и мягкая тактичность, особый воздух скромной и не­крикливой человечности — подлинная явь, а не сон. Но мысли,  мысли и заботы…

Завтра, как говорил, еду в Гельсингфорс. Но заранее убеждён в неудаче и оплакиваю зря затраченные деньги. Новый и ещё мне не вполне известный и сомнительный состав правитель­ства1, робость и половинчатость условий, которые мне поставят и которые сделают мой труд непродуктивным и бессмысленным, несомненные попытки, которые будут сделаны для полного обкорнания моей независимости публициста и превращения меня в редактора правительственного вестника… Может быть, я и ошибаюсь, но мало хорошего сулят мне эти Маргулиесы и, в частности, вошедшие в состав социалисты. Пусть это даже совсем безалкогольные социалисты вроде финского пива, но лучше даже  алкоголь, чем переваренная вода и шатанья пьяницы при пол­­­ной и холодной трезвости ума…

…Сейчас подали телеграмму от Карташёва: «Всё глубоко  изменяется, дело продолжается, Ваш приезд обязателен и необходим». Стало быть — в министры? Еду — но не только не сжигаю моста за собою, а ещё старательнее строю новый.

Просьба к Вам огромная: пособите младенцу Леониду относительно Штатов. У Вас есть знакомства и связи в Америке  (а я растерял все адреса и написал только одно письмо по фантастическому адресу некоему Г. Бернштейну, чуть ли не покойнику). Возле Вас, вероятно, и существуют американские журналисты и кроткие импресарио (а в Тюрисеве их нет), и Вы, наконец, настоящий деятельный друг, чем я и решил нагло пользоваться. Только обязательно скажите кроткому импресарио, что мне необходим большой аванс на штаны; я не П. Льюис2, чтобы ехать с фиговым листком, а солидный русский писатель, почти что признанный Антантою. И что мне нужен секретарь-переводчик и кормилица, что я очень робок с носильщиками и на вокзал приезжаю за три часа со своим чайником; чай должен быть включён в договор, как и гроб для обратного путешествия по китайскому обычаю. Будьте другом, милый Николай Константинович!

А что такое с «Чёрными масками»? Вместят ли их англичане? В Москве одна купчиха сошла от них с ума. Покойный Бравич рассказывал, что как-то в антракте «Чёрных масок» спросил старого театрального буфетчика, как идёт торговля; и тот мрачно ответил: «Недоумевают-с — и не пьют». А один полицейский пристав в Киеве доносил начальству: «Эта пьеса мало того, что лишена всякого смысла, ещё опасна в пожарном отношении». Ликиардопуло писал мне (это всё Вы хлопочете обо мне!) о «Мысли» и «Екатерине Ивановне» — также сомневаюсь, чтобы подошли, хотя «Екатерина Ивановна» в Мюнхене перед самой войной имела большой и многообещающий успех3. Впрочем, кто их поймёт — иностранцев. А что Вы думаете о «Савве»? Это очень странная вещь… и хорошо, если бы  до конца она оказалась пророческою. В ней есть кое-что о России, что могло бы немного приоткрыть глаза иноземцам и, пожалуй, заинтересовать их. Но необходимо, чтобы ставил её  русский режиссёр.

Я был в Тервусе, когда пришло Ваше письмо Тумаркину, и очень порадовался, что у Вас уже налаживается работа в Лондоне4. И опять-таки — как это важно для русского искусства, для нашей справедливой оценки. Самая лучшая пропаганда!  Европейскому самодовольству должен быть нанесён удар, и кто же это может сделать лучше, нежели русский художник, представитель великого народа, а не каких-то презренных полуазиат­­ских «племён».

Этот мотив в моём плане поездки имеет первенствующее значение. Думаю, что в этом смысле (да и вообще в смысле пропаганды) поездка может по результатам не уступить и министериабельности с непосредственным печатанием листков. Есть ещё одно соображение, которое склоняет весы души моей на сторону Штатов: это полное сохранение моей публицистической независимости. Как-никак, а здесь я становлюсь «казённым» публицистом, и хотя я за совесть принимаю Колчака и буду воевать с большевиками, но всё как-то… странно, и будто тесно, и будто умаляется в цене моё слово. Привык я к полной свободе, всегда считался только с своим судом и мне немного страшно; конечно, индивидуальными особенностями мысли я готов жертвовать для общих целей… но, а где граница?

А что значит работать совсем против совести, показывает Горький. В последнем № «Либератора», большевистского американ­ского журнальчика, почему-то мне присылаемого, есть его статья «Следуйте за нами», т. е. за советской Россией и её мудростью — и что это за жалкая, убого-бездарная, ничтожная статья!5 Когда поэт и пророк начинает лгать, Бог карает его бессилием, — таков закон вечной справедливости. Но это между прочим.

Ночь, и надо укладываться к завтрашнему вояжу. А за окнами над тёмным морем — я живу у самого моря — по бурному небу бродят прожектора, а вчера на рассвете в бледно-голубом небе среди меркнувших звёзд я слышал гудение аэроплана и видел две яркие, красные вспышки разрывов — как они были красивы, и красиво бледное небо в его предутренней свежести и покое, и как тому, кто летал, казалась удивительною земля и море, и как всё это хорошо — хорошо жить — летать — видеть рассветные звёзды. И есть ещё у меня одно радостное чувство: об англичанах, которые геройски в самой гавани взрывали большевистские суда, и сами гибли — это те люди,  которых я звал6.

Америка!

Будьте здоровы, дорогой. Крепко Вас целую.

Ваш Леонид Андреев

23 августа 1919 г.

 

25 Августа.

Второй день в Гельсингфорсе. Говорил уже со многими, в том числе целый вечер с Карташёвым. Впечатления самые безнадёжные. Никакой работы, соответственной моим силам и желаниям, организовать здесь нельзя. Новое правительство остаётся в стороне от общего движения; С. В. Иванов и Карташёв решительно уклонились от участия.

Буду писать. Привет!

Ваш Л[еонид] А[ндреев]

 

Публикуется по: Леонид Андреев. S.O.S. С. 315–319.


1 Речь идёт о сформированном в августе 1919 в Таллинне Северо-Западном правительстве.

2 В копии инициал плохо напечатан. Если это на самом деле «П.», то возможно, что речь идёт о французском поэте-декаденте Пьере Луисе (1870–1925), авторе «Песен Билитиса» («Les chansons de Bilitis», 1894, русский перевод 1907) и других эротических произведений на псевдоантичные темы, с которыми часто сопоставлялись произведения М. А. Кузмина (1875–1936).

3 В переводе А. Шольца (1857–1923) («Jekaterina Iwanowna», Berlin, 1914) «Екатерина Ивановна» была поставлена в 1914 (премьера 4 июля) в мюнхенском «Schauspielhaus». В течение июля 1914 и по 1 августа появились рецензии на постановку в ведущих немецких газетах.

4 Н. К. Рерих выполнил декорации для оперы А. П. Бородина «Князь Игорь», поставленной в Англии С. П. Дягилевым.

Речь идёт о статье Gorky M. Follow Us! // The Liberator. 1919. Vol. 2. June. № 6. P. 3.

6 В конце июля — начале августа 1919 небольшой отряд британских лётчиков с острова Бьёрке сбрасывал бомбы на Кронштадт, снимал фотографии находящихся там военных судов, препятствовал выходу в Фин­ский залив судов и подводных лодок и 18 августа 1919 участвовал в атаке британских военных катеров прибрежного действия, после которой линкор «Андрей Первозванный» и дредноут «Петропавловск» оказались по­гружёнными в воду по палубы, а судно-база «Память Азова» вообще пошло ко дну.

 

 

 

149

Л. Н. Андреев — Н. К. Рериху

[3]–4 сентября [1919]

 

Дорогой мой Николай Константинович! Только что прибыл из Гельсингфорса и нашёл Ваше письмецо относительно «Чёрных масок», кн. Марии Павловны и Ярошинского. Прислано оно по почте, так что посланца никакого не видал. И, вероятно, этому письму предшествовали другие, потому что из этого я ничего не понял: в чём, собственно, дела? Получили ли Вы моё письмо относительно Америки?1 И теперь я в некотором расстройстве ума — Америка или Англия?

Здесь, как я и предполагал, ничего из моей пропаганды выйти не может. Я видел много людей, видел и теперешних министров (одного), много слышал о положении, и вся невозможность поставить дело пропаганды так, как я хотел — в широком «государственном масштабе» — встала передо мною воочию. Само новое министерство, едва родившись, уже дышит на ладан и разваливается. Ушли: Карташёв, С. В. Иванов, Бутлеров, наконец, Александров; из общественных деятелей остаётся только Кедрин да Маргулиес, если его считать за общественного деятеля. Дальше — смутное безличие. Не решаюсь в письме высказывать своё мнение о министрах, но оно самое отрицательное. Карташёв (чудесный человек!) вернулся к своему первобытному комитетскому существованию и стремится за границу. И. Гессену предлагали пропаганду, но он отказался и всё мечтает о еженедельном журнальчике. Издают в Ревеле под руководством Кирдецова (!) и при содействии, кажется, вернувшегося Арабажина «Новую Россию»2, орган без денег, настоящего и будущего, но уже «с прошлым». Впечатление от людей и разговоров самое тошнотворное: узость, мелкота, личное; меня, конечно, боятся, хотя очень любезны. Странно сказать, но целыми днями я испытывал физически тошноту. Исключение, повторяю, Карташёв, который действительно совсем не «деловит», но видит шире и яснее других и совсем лишён личного и корысти.

И какая тоска! Даже милые шхеры не могли вытащить меня из этой чёрной ямы. Тоска, шаткое сердце и горькие мысли о бессилии и конченности. Какое это проклятие: семья, «зарабатывать»; уйти бы мне в тихую келью итальянского монастыря и там собраться с мыслями о мире, а вместо того — Америка! Янки дудль! Кинематограф! Ложь!

Ну да ладно. Было в Гельсинках одно радостное впечатление, до сих пор вызывающее улыбку: это красная, солнцеподобная, сияющая физиономия Гуревича, который встречал меня на вокзале и придерживал рукою Гессена и Иванова3, притащенных им также для встречи. Им было кисло и хотелось спать, а он сиял и, залив меня светом, мгновенно умчался на стокгольмский пароход, который уже уходил. А у самого дела плохи и забот множество.  На днях продан Тервус, Тумаркины ищут квартиру.

Вернувшись, дом застал в переполохе. Только что на рассвете налетали аэропланы и бросали бомбы по соседству; одна бряк[ну]лась около Шереметьевых. Жертв, кажется, нет, но грохот и паника были жестокие. Приходится для матери и детей уезжать, спешно укладываться и проделывать беженство. Поселяемся на даче Фальковского4 в Мустомяках, и адрес мой теперь значит такой: МУСТАМЯКИ, ДАЧА ФАЛЬКОВСКОГО, Л. Н. АНДРЕЕВУ. Надоело это, мешает думать и сосредоточиться, дёргает за нервы. Гудит, а кто? Нынче на рассвете видел стрельбу шрапнелью из Кронштадта, должно быть, тоже по аэро­плану. Красиво, когда далеко. Наши говорят, что особенно страшно было, когда они, после бомб, пролетали обратно и гудели над самой крышей: им никто не мешает и держатся они очень низко. В довершение зол я простудился, бегая раздетым смотреть стрельбу и слушать разные звуки, и сейчас пишу с трудом.

Все мои несчастья сводятся к одному: нет дома. Был прежде маленький дом: дача и Финляндия, с которыми сжился; наступит, бывало, осень, потемнеют ночи — и с радостью думаешь о тепле, свете, кабинете, сохраняющем следы десятилетней работы и мысли.  Или из города с радостью бежишь домой, в тишину и своё. Был и большой дом: Россия с её могучей опорой, силами и простором.  Был и самый просторный дом мой: искусство-творчество, куда уходила душа. И всё пропало. Вместо маленького дома — холодная, промёрзлая, обворованная дача с выбитыми стёклами, а кругом — чужая и враждебная Финляндия. Нет России. Нет и творчества. Как кандалы, всюду волочу за собою большевика и тоску. Статьи — не творчество. И так жутко, пусто и страшно мне без моего «царства», и словно потерял я всякую защиту от мира. И некуда прятаться ни от осенних ночей, ни от печали, ни от болезни.  Изгнанник трижды: из дома, из России и из творчества, я страшнее всего ощущаю для себя потерю последнего, испытываю тоску по «беллетристике», подобную тоску по родине. И не в том дело, что мне некогда писать или я нездоров — вздор! а просто вместе с гибнущей Россией ушло, куда-то девалось, пропало то, что было творчеством. Как зарницы, мигают безмолвные отражения далёких гроз, а самой грозы с её жизнью — нет. Прочтёшь что-нибудь своё старое и удивляешься: как это я мог? Откуда приходило в голову? Какой Вы счастливый, что, потеряв многое, как и я, сохранили творчество во всей его свежести и силе!

Ну, завтра я буду о деле, а сейчас разболтался. О «Чёрных Масках». Только в дни революции я понял, что это не только трагедия личности, а и трагедия целой революции, её подлинных печальный лик. Вот она, Революция, зажёгшая огни среди мрака и ждущая званых на свой пир. Вот она, окружённая зваными… или незваными? Кто эти маски? Черновы? Ленины? Но они ещё знают Сатану. А вот и они, частицы великой человеческой мглы, от которых гаснут светильники. Ползут отовсюду, свет им не светит, огонь их не согревает и даже Сатаны они не знают. Чёрные маски. И гибель благородного Лоренцо. Да! Можно, пользуясь цитатами, провести полную аналогию. И как это случилось, что трагедия личности, какою была задумана эта пьеса, стала трагедией истории, революции? Тут много интересного.

 

4 августа [т. е. сентября 1919].

Из Штатов ещё нет ответа. Послал через Гессена телеграмму Бернштейну, скоро пошлю вторую с кратким изложением моего предложения. От Милюкова получил некое как бы пригласительное письмо в Лондон и даже 78 фунтов. Во всяком разе до Америки мне необходимо побыть в Лондоне для координирования действий — это даже без Вашего письма. А с тем, что Вы пишете о «Чёрных Масках», работе в Лондоне и Ярошинском, все мои планы могут круто измениться.

Что может дать мне Лондон? Это я должен знать точно и определённо. Ведь моё положение таково, что без аванса от воображаемого импресарио я не могу пуститься и в Штаты. Дело с закладом дома затягивается, вдобавок уехал Гуревич, и хорошо, если к концу Октября удастся получить 40 тысяч марок — минус то, что я сейчас должаю на жизнь. Останутся сущие пустяки, а, уезжая, я должен оставить семье, сыну, которого удалось устроить в гельсингфорсскую гимназию, на пансион у Игельстрома, одного хорошего человека, — но тысяча марок в месяц! А одеть и прочее?

Вы пишете: возьмите семью. Это меня взволновало. Всей семьи я не возьму, громоздко, но мать-старуху хотел бы взять чрезвычайно, необходимость оставлять её на одиночество очень тяжела. Тогда нас, едущих, получится четверо: я, жена, сынишка Савва и мать, да трое останутся в Финляндии.

…На том берегу жестоко ревут пушки, дребезжат стёкла, трясётся машинка, вздрагивает дом; сейчас так стукнуло, что едва удержался на стуле, как на норовистой лошади. И пулемёт. В чём дело? День чудесный, солнечный, но даль в дымке и ничего не различить в тумане. Но все дома ждут к ночи аэропланов, так тут бывает: англичане налетают на Кронштадт, а дикий Кронштадт в отместку налетает на наш берег…

О Ярошинском я слыхал, как о джентльмене. Это всё хорошо, но я никак не уясню себе своей роли в Лондоне: в чём будет моя работа? За что буду получать деньги, которые мне так анафемски нужны? И сколько? У меня кривит рот от этих вопросов, особливо последнего, но — Вы понимаете меня, мой друг! Конечно, если Лондон даст мне возможность туда приехать и жить, то я могу поехать сравнительно скоро, не выжидая окончательного ответа из Америки: из Лондона легче будет сговориться. Ибо я всё же не оставляю мысли об этом Эльдорадо, где мне представляется единственная возможность подняться на ноги и снова стать независимым — стать художником! В Англии ко мне холодны (не говорю про Вас, такого верного друга, и про хороших русских, разумею англичан), в Америке температура много выше.

Вот Вам все мои соображения, чувства и обстоятельства — начистоту. Буду теперь с естественным нетерпением, считая минуты и последние марки, ждать Вашего всеобъясняющего письма. О визе я уже писал Набокову Константину Дмитриевичу, но если выйдет так, что можно взять и мать, то нужно добавить АНАСТАСИЮ НИКОЛАЕВНУ АНДРЕЕВУ, 67 лет. Наши паспортные отметки: я, 48 лет, жена Анна Ильинишна, 35, сын Савва, 10. Хлопо­тать о визе здесь — почти безнадёжно и берёт уйму времени.

Как только осяду в Мустомяках, сажусь кончать «Дневник Сатаны» и составлять лекции для почтенных янки. Между прочим (это пока в секрете), в Лондоне и Америке я хочу вести переговоры о некоей новой партии, которая (тише!) должна будет вместить в себе кадетов под несколько новой окраской; эта мысль идёт со стороны лиц, весьма влиятельных, и мне кажется не только приемлемой, но и спасительной.

Чтобы не опоздать на почту и не терять дня, решительно кончаю письмо. Горячо целую Вас — и самый сердечный привет людям, волнующимся моей судьбой; меня только это держит. И до чего противно, что я всё о себе!

Ваш Леонид Андреев

4 сентября 19 г.

Душевный привет!

А[нна] А[ндреева]

 

Публикуется по: Леонид Андреев. S.O.S. С. 321–325.


1 Письмо к Н. К. Рериху от [22]–25 августа 1919.

2 Кирдецов Г. Л. был редактором газеты Северо-Западного правительства «Свободная Россия» / «Свобода России».

3 ИвановС. В.

4 Будучи соседями по даче на Карельском перешейке, Андреев и Фальковский особенно дружили после революции. За несколько дней перед смертью Андреев с семьёй переехал на дачу Фальковского в Мустамяки, там он и скончался.

 
 
 

150

Л. Н. Андреев — Н. К. Рериху

10 сентября 1919

 

Дорогой друг! Сейчас получил Ваше письмецо об «английском судне», которое отвезёт меня в Англию1. Боже, как я взволновался! Жена хотела тотчас же посылать телеграмму: не получили! Да, того письма «с приглашением» я не получил — затерялось — пропало! Более аккуратно приходят только  заказные.

Не могу писать, простужен, голова, сердце и прочее. Пропадает ценное время: должен работать, кончать Сатану, готовить материал для поездки. Просто беда!

За Ваше милое внимание и заботу — благодарность от серд­­ца2. Если я совсем не пал духом и начинаю бодриться, то это делаете Вы (и Гуревич).

Обнимаю.

Ваш Леонид А[ндреев]

10 сентября 1919 г.

 

Публикуется по: Леонид Андреев. S.O.S. С. 333.


1 Не разысканы ещё, возможно, хранящиеся в архивах соответствующих министерств документы, отражающие хлопоты Н. К. Рериха о приезде Андреева в Англию.

2 Л. Андреев писал в письме к П. Н. Милюкову от 6 сентября 1919: «...Н. К. Ре­рих пишет, что для меня есть какое-то дело и работа. Ещё не знаю, в чём она заключается, но допускаю возможность остаться в Англии на более продолжительное время; впрочем, это вопрос новый и сложный — работа в Лондоне. Ещё не знаю, в чём дело, но во всяком случае радуюсь самому слову: работа — так утомительны и невыносимы были эти годы безделья, доведшего меня до болезни...» (Л. Андреев. S.O.S. С. 329).

 
 
 

Приложение

А. Ф. Белый — Н. К. Рериху

[15 августа 1921]

 

15/VIII.

Дорогой Николай Константинович,

Правда, что очень давно не писал тебе, но я писал большие в своё время письма. Писал обо всём, но отправить мне их не представлялось возможным в своё время, носил в контору на Выб[оргскую] Сторону, но их не взяли тогда. Наконец, когда Гессен ехал — не взял писем, а по телефону дал мне 10 минут на разговор, и не знал я, видел ли он тогда тебя. Во всяком случае, мы живы, и я страшно радуюсь, что наконец можем переписываться, а даст Бог, и свидимся. Писать столько нужно, что я теряюсь, и сделать это можно только постепенно, не сразу. Но в сжатой форме постараюсь сказать тебе обо многом. Вчера у меня была сестра Ольги Дмитриев[ны] и принесла повестку Ары для получения продуктов. Я от всего сердца благодарю тебя за память и заботу и целую тебя крепко. Во Втор[ник] буду получать. Ол[ьга] Дм[итриевна] болела, немощна, и я все формальности проделал. Твою открытку получил — спасибо. Радуюсь твоим успехам и славой за морями. Я читал и слыхал много. Да и иначе и быть не могло. Одного хотел бы — это твоего приезда в Россию, и видать новые твои вещи, и тебя видеть. Теперь, дорогой, вооружись терпением и выслушай меня. Ведь мы, славяне, — далеки американского духа — неврастеники, особенно в настоящее время исстрадались. Так слушай. Я нажил туберкулёз  (начал болеть с 1918 г.), была цинга, и я потерял массу зубов и проч. О нервах и не пишу. Всё от истощения. Жаловаться много не буду. Это скучно. Когда-нибудь расскажу при свидании.  Важно, что выжил. Но буду тебя, дорогой, просить очень за Стёпу[1]. У него тоже с лёгкими не благополучно, и бедняга, обременён­­ный семьёй. Ему страшно тяжело. Он хормейстером в опе­ретке. Труд тяжёлый и неблагодарный. Затем хочу связать его имя с именем брата Владимира (моего).

Дело в том, что Стёпа был у меня и жаловался, что Влад[имир], имея физиономию до того упитанную и жирную, что стыдно глядеть в такое время, — чинит препятствия к получению твоих вещей. Ах, прости, я забыл сказать тебе о том, что я ведь совершенно порвал всякие родственные отношения с братом. Т. е. не считаю его своим братом. Он со мной не живёт. Дело в том, что в это время (с 18 г.) — многие сбросили с себя маску и показали, каковы они есть на самом деле, — то же случилось и [с] моим млад[шим] братом. И у меня к тебе просьба никогда не писать общего письма. У меня нет брата. Это мой крест за 4 года. Подробно не пишу. Тоже откладываю до нашего свидания. Скажу одно, что он сделал много в смысле сохранно­сти твоих вещей. Это так, но и Степан Петрович не мало сделал (но только по скромности своей не кричит об этом, кк. Влад.). Так вот, дорогой Ник[олай] Кон­стантинович, ты считай, что он надеялся на милости за это. И мой совет — (знаю до тонкости его психологию — кот[орую] я наблюдал все эти 4 года) — поблагодари его посылкой — что ли. Я не знаю ещё что. Но за то моя просьба следующая. Ты непременно пришли ему письмо, в кот[ором] твёрдо укажи, что он должен сдать всё взятое им из твоей квартиры Стёпе или Боре — если последний приедет сюда. Это мой совет. Я смотрю на Стёпу, кк. на кристальной души человека и мне больно глядеть кк. какой-нибудь Влад[имир], ничтожество во всех отношениях, измывается над Стёпой. Я эти годы не раз плакал втихомолку благодаря милому брату. Но ныне я ожил и сбросил с себя его иго. Да, тяжело иметь дело с хамами. Я же его спас. Устроил по службе, и вот — отблагодарил. Но довольно. Это скучно для тебя, но необходимо осветить, чтобы ты был в курсе. Одно скажу. Пора уже передать это «своим», если скоро сам не приедешь. Повторяю, Стёпа, Боря и Ол[ьга] Дм[итриевна] сами всё могут досмотреть и без Владим[ира].

Теперь начну писать о Школе. На неё я убил и здоровье, и всё время, но хочется всё же тебе сообщить, что она не погибла только потому, что я стерёг её кк. пёс. Дело в том, что сначала Наумов заделался комис[саром] её. Ничего не делал и только языком болтали и был удалён. Назначен был Щуко, тоже бросил её.  Наконец, 1½ года правил ею Тырса. Вот тут-то и самое интересное время. Я всё время с ним работал. Вся его роль свелась к разрушению этой школы. Его тоже убрали, и вот с Октября 1920 г. я стал в[о] главе и по мере своих сил её поддерживаю. Это мне удалось. Я стараюсь сохранить дух твой. Всё время учащимся твержу о том, кк. ты школу поднял. И все мы, учащие и ученики, вспоминаем то славное время, когда ею руководил [ты]. И это не фразы. Я пишу искренне. Ты всё же меня знаешь. Школа с Мойки 2 года кк. переехала в Демидов пер. Там трудно работать. Нужен бол[ьшой] ремонт. Денег нет, а здесь уплотнились. Ждём лучших времён. Я же лично только и жду твоего приезда и мечтаю вручить тогда тебе школу. Повторяю, это моя мечта. Ты бы много мог бы сделать в смысле её возрождения. Конечно, опять вводится плата за учение. Правда, мы очень скудно получаем вознаграждение, но у Государства нет средств. Беру заказы, и таким образом отчасти содержим себя. Лично я отдал школе [неразборчиво — половину] здоровья своего и сил. И сейчас потрёпан. Но сохранил школу и даже дух её. Но я устал. Устал ужасно. В лицо ты не сразу узнал бы меня. Я постарел. Вообще пережил многое. Школу потрепали изрядно. Керамику увезли на Фарфор[овый] завод (Тырса). Библиотеку потрепали тоже (Тырса и Пунин). Первый вообще настроен против тебя.  По моим наблюдениям, твои лавры не давали ему покоя, он всегда с усмешкой говорил об былом ореоле кот[орый] ты имел и кк. Директор и кк. художник. Он сейчас Директ[ор] в шк[оле] Штиглица. Тщеславен ужасно. Но очень не популярен и среди худож[ников], и среди учащихся. Теперь о твоей просьбе выслать издания — Стёпа и друг[ие] узнали, что это невыполнимо и по цензурным условиям, и по финансовым. Нужны громадные деньги. А их нет. Мы все голыши. Рад бы выслать — но сейчас это невозможно. Рылов, Вахрамеев, Бобровский просят тебе слать привет.

Рылов, Вахрам[еев], Бобровск[ий] в Академии. Там же Петров-Водкин, Горбатов, Татлин, Школьник, Браз, Наумов и др. У Штиглица Тырса, Денисов, Матвеев, Карев, Лебедев и много новых молодых. В нашей школе, кр[оме] старых Эберлинга, Фёдорова, Линдеман, Денисова, из молодых — Лишев (скул[ьптор]), Дроздов, Авилов.

В Об-ве Поощ[рения] я очень редко бываю. Там 1-ю скрипку играет Яремич. Председательствует Нерадовский (безличен). В Комитете из стариков — А. А. Ильин, а дальше всё больше новые лица Эрнст, Воинов, Бенуа А-др, Степанов (секр.), Верещагин. Об-во в кризисе. Денег нет. Щавинского убрали и хорошо сделали. Он метил в председатели, задавал тон. Он очень прицеливался к твоей квартире. Вообще некрасивый господин и очень интересовался твоей коллекцией картин. Мой Влад[имир] в Об-ве себя отлично чувствует. Я думаю, что ты и Елена Ивановна рисуете себе прекрасно его там роль, позы и проч.

Конечно, нужно отдать справедливость, что у него все достоинства «старшего дворника». Но всё же мне очень грустно, что у меня оказался такой брат. Это мой крест. В своё время я оказался малодушным и пошёл навстречу просьбам моей покойной матери взять его под свою опеку и влиять на него с доброй стороны. Но я ошибся жестоко и теперь за оплошность свою сильно наказан. Да, забыл тебе сообщить, что я ведь женат. Это моя старая привязанность, о кот[орой] я тебе говорил. С год кк. умер жены всё время болевший  муж и теперь она с дочкой и своей сестрой (проф. рояли Московск. консерватории) со мной. Дивные они все люди. Стёпа их всех знает и может тебе сообщить свои наблюдения. Они ему пришлись по душе. За эти годы я многих потерял из близких и знакомых. Умерли моя мать, сестра, брат Николай, его жена и мать жены (все от голода). Из художников умерли Навозов (на улице), Беклемишев, Берггольц, Сергеев, Химона, Юдин, Косяков, Штемберг, Плотников и многие другие.

Забыл ещё сообщить, что в школе работают мастерские: рукодельная, столярная, ювелирная. Я брал заказы, и мы таким образом заработали на дрова в Школу. Это теперь называется — «самоснабжение». Думаю развить его ещё более широко. На днях, верно, откроем работу литографс[кой] мастерской. Руководить будет ею худ[ожник] Бучкин. Была у меня жена Кустодиева, кот[орому] ты прислал посылку. Он очень благодарит тебя. Ну, дорогой мой. Я кончаю и ещё раз целую тебя за внимание; а также прошу поцеловать ручку Елене Ивановне и детей. И буду ещё раз просить тебя не забывать Степана Степановича. Это дивная, святая душа. Повторяю, что эти годы дали возможность окончательно выявить себя всем окружающим. И стало очень видно хороших и худых людей. С радостью буду читать твои большие подробные письма. Пиши же на имя Стёпы для меня. На всякий случай не пиши  на Демидов.

Желаю тебе счастья, здоровья и радостей в твоих работах. То же и семье.

Твой всем сердцем

А. Белый

Прости, что вышло такое сумарное письмо. Я сейчас весь в заботах, труде и пр. Боюсь даже того, что с трудом будешь разбирать моё письмо. Вот я ещё что хотел тебе сообщить — это что у брата находится, кроме разных картин, эскизов — некот[орые] вещи и домашнего обихода. Одну из твоих картин я у него взял к себе (это небо зелёное с месяцом — пастель «Весна священная») — это объясняется огромным моим желанием иметь пред глазами хоть од[н]у твою картину, т. к. твоего «старика» — я, увы, продал в 18 году, когда я умирал с голоду, а хватил её тогда Никифоров (из банка Нольхена) за 500 р. Грустил я — но быть может и спас себя от смерти.

Вот я ещё дивлюсь на Ол[ьгу] Дмитр[иевну], кк. она любит Школу. Какая это редкая натура и кк. хранит она твои вещи.

Пиши же, дорогой, подробно, что поделываешь. В каком ду­хе пишешь картины. Это нас, художников, очень интересует. У Куинджи, когда я бываю, старые друзья засыпают меня вопросами о тебе. Привет от моей семьи. Целую ещё.

 

Архив Русского культурного центра, Дели, Индия.  Ф. 1, оп. 1, д. 36, л. [1–5об.].


1 Митусов С. С.

 

 

 

Начало страницы