ruenfrdeit

Архип Иванович Куинджи – художник и наставник.

Архип Иванович Куинджи

(1842-1910)

 

Р. Изгой (Псевдоним Н.К. Рериха). Наши художественные дела.

Кроме общего интереса, эта выставка имеет ещё и специальный: в составе профессоров за минувший год произошли некоторые перетасовки, на место профессоров Куинджи и Кузнецова явились Киселёв и Ковалевский. Интересно будет посравнить их влияния, тем более, что проф. Куинджи, по общим отзывам, был лучшим преподавателем Академии. (…)

Упоминая об уходе из числа профессоров-руководителей Академии проф. А.И. Куинджи, нельзя не указать на возбудившую много толков в художественных кружках весеннюю заграничную поездку этого профессора со своими учениками. Действительно, подыскать пример, чтобы профессор взял своих учеников и на свои средства повёз их знакомиться с музеями Европы, подобрать нелегко, если только вообще возможно. Всего участвовало в этой поездке 14 человек; были осмотрены музеи и периодические выставки Берлина, Парижа, Мюнхена и Вены.

Думается, без этой инициативы многим из участвовавших в поездке не скоро бы довелось прогуляться за рубежом и пришлось довольствоваться иностранными выставками, устраиваемыми у нас за последнее время всё чаще и чаще.

Какое хорошее начинание! Таким образом, имена многих художников перестают быть какими-то мифами, выясняются школы, определяются художественные направления, смутные по книжным и журнальным известиям.

С.-Петербург, 1 октября 1898 г.

 

Н.К. Рерих. Обеднели мы.

Много недоразумений на этой почве. То же самое, казалось бы, всем известное, вспоминаю, говорил мне и А.И. Куинджи, тот самый А.И. Куинджи, которого почему-то не хотели понять и считают врагом «прикладного» искусства. А он, как художник, конечно, слишком высоко ставит творчество, чтобы допустить клеймо ремесла.

1905 г.

 

Записные листки Н.К. Рериха. XXXVIII. Мастерская Куинджи

На днях начнётся пересмотр устава Академии.

Из времён школьных вспоминаю об уставе и о людях, его державших.

Не будем только обвинять устав. Правда, вредны дипломы, вредны категории, вредны квартиры, вредно всё, что не относится до искусства. Но в живых руках оживала и мёртвая буква. Всё пребывание в Академии объединяется во мне в воспоминании о А.И. Куинджи, о его мастерской. В этом яркий пример того, что живое дело может быть двигаемо лишь живым человеком.

А.И. Куинджи в кругу учеников. Слева от него - Н.К. Рерих.Куинджи был слишком живым для академической среды, и Академия не могла дорасти до его широких взглядов на искусство. Широких — несмотря на всю его требовательность. Эта требовательность, конечно, — не что­ иное, как следствие горячей любви.

На пространстве 12 лет деятельность Куинджи была единственною яркою точкою из всей жизни Академии. Он начал светлое дело, он верил в него, он зажигал верою своею его окружавших и ему не пришлось довести его начинания до конца. Ему не довелось высказаться. Никогда так широко, так светло не обсуждал Архип Иванович художественные явления, как во время своего руководительства в Академии. Видно было, что он именно верил в дело и временно поверил в людей.

Из двух десятков учеников мастерской А.И. Куинджи теперь многие разбрелись по далёким углам; многих жизнь оторвала от товарищей, но при всякой встрече в радостном возгласе чувствуется воспоминание о жизни в мастерской А.И.

Профессор, оплаченный государством, исчезал во время занятий в мастерской Куинджи.

Оживал мастер-художник далёкой старины, и ученики были для него не случайными последствиями деятельности наставника, а близкими ему существами, которым он всем сердцем желал лучших достижений. Кто же ещё из профессоров подумал съездить с учениками на этюды? Кто, из желания расширить знания учеников, организовал обширную поездку за границу? Куинджи знал, что нужно для художников и, забывая работу свою, стремился дать ученикам своим всякое оружие для будущей жизни.

Действительно, как в старинной мастерской, где вне рассуждений о кокарде учили действительно жизненному искусству, ученики в мастерской Куинджи знали только своего учителя; знали, что ради искусства он отстоит их на всех путях; знали, что учитель их ближайший друг и сами хотели быть его друзьями. Канцелярская сторона не существовала для мастерской. Что было нужно, то и делалось. Кому нужно было работать, тому находилось и место. Нужны были средства — являлись и средства. Нужна была вера в себя — являлась и эта вера, и чувствовали, что приготовлялись к очень­ важному будущему делу.

Всякий, бывавший в мастерской Куинджи, помнит, из каких разнородных по существу людей, естественно, мастерская была составлена. И Куинджи сумел рассказать им всем о радости искусства и только в этом секрет единогласия, царившего в мастерской. Не десптизмом, но великою силою убеждения мог связывать в одно целое Куинджи учеников. Повторяю, если после многих жизненных волн будут встречаться бывшие ученики Куинджи и если при встрече будут чувствовать, что в душе подымается что-то хорошее и радостное, то это именно следствие работы А.И.

Куинджи учил искусству, но и учил жизни. Он не мог представить, чтобы около искусства могли стоять люди непорядочные. Искусство и жизнь связываются в убеждении его как нужное, глубокое, хорошее, красивое.

Одно качество трудов Архипа Ивановича, по-моему, до сих пор не оце­нено. Это — замечательное бескорыстие его работы. Художник, имевший успех особенный; художник — работающий и с обеспеченным успехом в будущем, Куинджи всё время отдаёт другим. Он хочет помочь во всякой нужде и творческой, и материальной; он болеет, он сердится, он негодует, если видит, что где-то что-нибудь выходит не так хорошо, как должно бы быть. Он хочет, чтобы искусство и всё до него относящееся было бодрым и сильным. Он мучается, если жизнь отодвигает искусство на далёкие места. В этом­ желании успехов искусства, в стремлении помочь делу, вне всяких личных отношений — замечательное свидетельство бескорыстия.

В этом большом художнике и большом человеке — всё моё представлении о «новой» Академии. После его ухода, после 1897 года я мало знаю об этом учреждении. Знаю, что в нём горят огни; знаю, что ученики всё чем-то недовольны; знаю, что избирается очень много комиссий; знаю, что профессорствующие ссорятся, но какое именно место отведено в Академии художеств искусству — неизвестно.

Очень терпеливый И.И. Толстой — не выдержал и временно отошёл от Академии; Репин наконец-то не выдержал; Серов, Нестеров, Суриков, Поленов, Малявин отказались вступать в Академию. Испугались ли они только книжечки устава или людей? Если устав омертвил людей, надо убрать устав. Если люди омертвили устав, то надо людей убрать. Справедливый должен прийти и помочь бедному «свободному» искусству. Справедливый должен понять, что без любви, без ярких дел, без смелых выступлений — вера мертва. Академия стремительно ведёт дело, чтобы уничтожить значение и веру искусства. Если посмотрите на сумятицу наших выставок, то поверите, что Академия в этом отношении не дремлет. Мертвить или оживлять призваны люди в Академию?

Слово. 1908. 9/22 апреля. № 427. Среда. С. 5.

 

Н.К. Рерих. А.И. Куинджи. Статья академика Н.К. Рериха.

Сегодня приехал в Петербург талантливый ученик А.И. Куинджи академик Н.К. Рерих.

Редакция «Биржевых ведомостей» просила Н.К. Рериха высказать хотя бы в кратких словах свои мысли по поводу кончины этого выдающегося человека.

Куинджи скончался. Большой, сильный, правдивый Куинджи скончался.

«Куинджи — отныне это имя знаменито» — громко писали об Архипе Ивановиче, когда о нём высказались такие разнообразные люди, как Тургенев, Достоевский, Менделеев, Суворин, Петрушевский.

И с тех пор имя Куинджи не сходило с памяти.

Вся культурная Россия знала Куинджи. Даже нападки делали это имя ещё более значительным. Знают о Куинджи — о большом, самобытном художнике. Знают, как он после неслыханного успеха прекратил выставлять — работал для себя. Знают его как друга молодёжи и печальника обездоленных. Знают его как славного мечтателя в стремлении объять великое и всех примирить, отдавшего всё своё миллионное состояние. Знают, какими личными лишениями это состояние было составлено. Знают его как решительного заступника за всё, в чём он был уверен и в честности чего он был убеждён. Знают как строгого критика; и в глубине его часто резких суждений было искреннее желание успеха всему достойному. Помнят его громкую речь и смелые доводы, заставлявшие иногда бледнеть окружавших.

Знают жизнь этого удивительного мальчика из Мариуполя, только личными силами пробившего свой широкий путь. Знают, как из тридцати поступавших в Академию один Куинджи не был принят. Знают, как Куинджи отказал Демидову, предложившему ему за 80 000 руб. повторить несколько картин. Ещё жив служитель Максим, получавший рубли, лишь бы пустил стать вне очереди среди толпы во время выставки картин Куинджи на Морской. С доброй улыбкой все вспоминают трогательную любовь Архипа Ивановича к птицам и животным.

Около имени Куинджи всегда было много таинственного. Верилось в особую силу этого человека. Слагались целые легенды.

Если некоторые друзья Куинджи пытаются обойтись теперь без прислуги, то Куинджи, без всяких проповедей, всю жизнь прожил со своею супругою Верою Леонтьевною без чьих бы то ни было услуг. С особым чувством каждый из нас, подходя к дверям, слышал рояль и скрипку в квартире, где жили «двое».

Вспоминаю, каким ближе всего чувствую я Архипа Ивановича после близкого общения пятнадцати лет.

Помню, как он, вопреки уставу, принял меня в мастерскую свою. Помню его, будящего в два часа ночи, чтобы предупредить об опасности. Помню его, конфузливо дающего деньги, чтобы передать их разным беднякам и старикам. Помню его стремительные возвращения, чтобы дать совет, который он, уже спустясь с шести этажей, надумал. Помню его быстрые приезды, чтобы взглянуть, не слишком ли огорчила резкая его критика. Помню его верные суждения о лицах, с которыми он встречался.

О многих он знал гораздо больше, нежели они могли предполагать. Из двух, трёх фактов, с чуткостью подлинного творца, он определял цельные положения. «Я говорю не так, как есть, а так, как будет». Помню его милое прощающее слово: «Бедные они!» И на многих людей он мог установить угол понимания и прощения. Тихие, долгие беседы наедине больше всего будут помниться ученикам Архипа Ивановича.

«Хорошие люди — тяжело помирают». Так верит народ. Среди мучительных удуший Архипа Ивановича вспоминалась эта примета. Народная мудрость указала, что умер хороший, крупнейший человек.

Душам умерших нужны воспоминания — сколько их будет об Архипе Ивановиче Куинджи!

О нём не забудут!

Биржевые ведомости. 1910. 12/25 июля.

Вечерний выпуск. № 11810. Понедельник. С. 1–2.

 

К кончине А.И. Куинджи.

…Завет А.И. Куинджи.

 …За несколько дней до своей смерти задумчивый Куинджи обратился к своим друзьям, академику Н.К. Рериху, скульптору Позену и д-ру Гурвичу, со следующими словами, которые смело можно принять за завет:

— Всё надо выражать возможно короче и проще, — говорил А.И. —  Учитесь находить великие и нужные слова, но говорите их короче!

Биржевые ведомости. 1910. 12/25 июля.

Вечерний выпуск. № 11810. Понедельник. С. 2.

 

Речь Н.К. Рериха на заседании Комиссии. 31 декабря 1917 г.

В комнате Комитета работали над общественным делом Григорович и Куинджи, они верили в свободное общественное начинание художественного дела. Я слышал их убеждённые споры. Будем же спорить. Будем взаимно убеждать. Но не должно быть признака вражды, признака враждебного обособления. Будем мыслить явно, громко, ибо в наших исканиях и достижениях всё должно быть гласно и едино, как едино в своём многообразии подлинное искусство.

 

Н.К. Рерих. Русское искусство.

К ним [членам «Товарищества передвижных выставок»] присоединился Куинджи, непревзойдённый мастер пейзажа, поэт ночи и предшественник свежей струи импрессионизма.

Стокгольм, декабрь 1918.

 

Письмо Н.К. Рериха к сотрудникам (рукопись).

…Глупость + зависть дают самую жалящую связь. В последние годы Куинджи в таких случаях обычно говорил: «Что, наверное, вы не преуспели в жизни».

1 марта 1925 г.

 

Н.К. Рерих. Гуру-Учитель.

Однажды в Финляндии я сидел на берегу Ладожского озера с крестьянским мальчиком. Человек среднего возраста прошел мимо нас, и мой маленький компаньон встал и с великой почтительностью снял свою шапку. Я спросил его после: «Кто был этот мужчина?». И с особой серьезностью мальчик ответил: «Это учитель». Я снова спросил: «Он твой учитель?» – «Нет, – ответил мальчик, – он учитель из соседней школы». «Ты знаешь его лично?» – настаивал я. «Нет», – ответил он с удивлением... «Тогда почему ты приветствовал его так почтительно?». Еще более серьезно мой маленький компаньон ответил: «Потому, что он учитель».

Почти аналогичный случай произошел со мной на берегу Рейна около Кельна. Снова с радостным изумлением я увидел, как один молодой человек приветствовал школьного учителя. Я вспоминаю в самых возвышенных словах о моем учителе, профессоре Куинджи, знаменитом русском художнике. История его жизни могла бы заполнить самые вдохновенные страницы биографии для молодого поколения. Он был простым пастушком в Крыму. Только последовательным, страстным стремлением к искусству он был способен победить все препятствия и, наконец, стать не только уважаемым художником и человеком великих возможностей, но также настоящим Гуру для своих учеников в его высоком индусском понятии.

Три раза он пытался поступить в Императорскую Академию Художеств, и три раза ему отказывали. В третий раз 29 студентов были приняты, и ни один из них не оставил своего имени в истории искусства. И только одному, Куинджи, было отказано – Совет Академии не состоял из Гуру и, конечно, был недальновидным. Но юноша был настойчив, и вместо бесполезных попыток он написал пейзаж и подарил его Академии на выставку и получил две награды без сдачи экзаменов. Он работал с раннего утра. Но после обеда взбирался на ступенчатую крышу своего дома в Петрограде, где каждый полдень тысячи птиц слетались к нему. И он кормил их, разговаривал с ними, как любящий отец, изучал их. Иногда, очень редко, он приглашал нас, своих учеников, на эту знаменитую крышу, и мы слушали замечательные истории о личностях птиц, об их индивидуальных привычках и о том, как к ним приблизиться. В эти мгновения этот невысокий, крепко сложенный человек с львиной головой становился таким же мягким, как святой Франциск. Однажды я видел его очень удрученным в течение целого дня. Одна из его любимых бабочек поломала свое крыло, и он придумал очень искусный способ поправить его, но его изобретение было слишком тяжелым, и благородную попытку постигла неудача.

Но с учениками и художниками он знал, как быть твердым. Очень часто он повторял: «Если вы художник, даже в тюрьме вы должны оставаться художником». Однажды в его студию пришел человек с очень красивыми эскизами и набросками. Куинджи похвалил их. Но человек сказал: «Но я несчастлив, потому что не могу продолжать писать картины». «Почему?» – участливо спросил Куинджи. И человек сказал, что ему надо кормить семью, и он работает с десяти до шести. Тогда Куинджи спросил его резко: «А с четырех до десяти что вы делаете?». «Когда?» – спросил человек. Куинджи объяснил: «Конечно, утром». «Утром я сплю», – ответил человек. Куинджи возвысил голос и сказал: «Ну, тогда вы проспите всю свою жизнь. Разве вы не знаете, что с четырех до девяти самое лучшее творческое время и не обязательно работать над вашим искусством более пяти часов в день». Потом Куинджи добавил: «Когда я работал ретушером в фотостудии, у меня тоже была работа с десяти до шести. Но с четырех до девяти у меня было достаточно времени, чтобы стать художником».

Иногда, когда ученик мечтал о каких-то особых условиях для работы, Куинджи смеялся: «Ну, если вы так нежны, что вас надо поставить в стеклянный футляр, то лучше умереть как можно скорее, потому что наша жизнь не нуждается в таких экзотических растениях». Когда же он видел, что ученик преодолел обстоятельства и прошел победно через океан земных бурь, то его глаза сверкали, и он громко заявлял: «Ни солнце, ни мороз не смогут уничтожить вас. Именно это и есть путь. Если у вас есть, что сказать, вы сможете выполнить свое предназначение, несмотря ни на какие препятствия в мире».

Я вспоминаю, как он пришел в мою студию на шестом этаже, которая в это время была без лифта, и сурово раскритиковал мою картину. Таким образом, он практически не оставил ничего от моей первоначальной идеи и в большом волнении ушел. Не менее чем через полчаса я снова услышал его тяжелые шаги, и он постучал в дверь. Он снова поднялся по длинной лестнице в своей тяжелой шубе и, задыхаясь, сказал: «Ну, я надеюсь, что вы не примите все, что я сказал, всерьез. Каждый может иметь свою точку зрения. Я почувствовал себя скверно, когда понял, что вы, вероятно, приняли слишком серьезно весь наш разговор. Цель достигается разными путями, и действительно истина – бесконечна».

А иногда в величайшем секрете он доверял одному из своих учеников анонимно передать от него деньги каким-нибудь самым бедным студентам. И доверял только тогда, когда был полностью уверен, что секрет не будет раскрыт. Однажды случилось так, что в Академии поднялся бунт против вице-президента Совета Толстого, и поскольку никто не мог успокоить гнев студентов, положение стало очень серьезным. Наконец, на общее собрание пришел Куинджи, и все затихли. Тогда он сказал: «Ладно, я не судья. Я не знаю, справедливо ли ваше дело или нет, но я лично прошу вас начать работу, потому что вы пришли сюда стать художниками». Митинг закончился немедленно, и все вернулись в классы, потому что об этом попросил сам Куинджи.

Вот таким был авторитет Гуру.

Откуда возникло у него представление об истинном учительстве в утонченном восточном понимании, я не знаю.

Конечно, в нем была искренность без чего-либо наносного. Это был его стиль, и в своей искренности он побеждал не только как художник, но и как сильный, жизнеспособный человек, который дарил своим ученикам свою несгибаемую силу в достижении цели.

Много лет спустя в Индии я видел таких Гуру и видел преданных учеников, которые без какой-либо подобострастности, восторженно почитали своих Гуру, с той чуткостью, которая так характерна для Индии.

Я услышал восхитительную историю о маленьком индусе, который нашел своего учителя. Его спросили: «Может ли солнце потемнеть для тебя, если ты его увидишь без Учителя?».

Мальчик улыбнулся: «Солнце должно оставаться солнцем, но в присутствии Учителя двенадцать солнц будут светить для меня».

Солнце мудрости Индии будет светить, потому что на берегу реки сидит мальчик, который знает Учителя.

В тех же учениях Индии говорится: «Благословенна ты, Индия! Потому что ты единственная сохранила Учителя и ученика... Гуру может снять сонливость. Гуру может поднять поникший дух. Горе тому, кто осмелился обманным путем назвать кого-либо Учителем, и кто легко произносит слово Учитель, имея в виду себя!»

Истинно, расцветает тот дух, который понимает путь восхождения; и тот терпит неудачу, кто опускается до двуличной мысли.

Можно спросить мальчика-индуса, хочет ли он иметь Гуру. Ответ не нуждается в словах. Потому что глаза мальчика выразят желание, стремление и преданность. Огонь Арьяварты засветится в его глазах. Поток Риг-Вед засверкает на склонах гор.

Из книги «Шамбала». 1930.

 

Н.К. Рерих. Латвийскому обществу имени Рериха.

Меня с ним связывает и память о нашем общем учителе Куинджи, умевшем объединить в своей гостеприимной мастерской под знаком служения искусству самые разнообразные индивидуальности и народности.

Гималаи. 4 марта 1931 г.

 

Н.К. Рерих. Клевета.

Помню, как мой покойный учитель Куинджи, когда ему передали какую-то несообразную клевету о нем, покачал головою и сказал: «Странно, а ведь я этому человеку никакого добра не сделал». В этом искреннем замечании умудренный жизненным опытом учитель выразил еще одну особенность круга клеветы. Правда, многообразна она. Странно замечать, как иногда зарождается она бесцельно, в бессознательном зле.

Народная мудрость отметила особый вид простаков клеветы, якобы даже не помнящих порожденного ими зла. Упаси, Создатель, от таких простаков. Чаще всего это вовсе не простаки, а прежде всего, в силу своего невежества, новобранцы сил темных. Но невежество есть преступление, это отмечено уже из глубокой древности. А всякое преступление по закону справедливости будет рано или поздно посрамлено. Всякий же момент посрамления совсем неприятен, даже и для низменного, грубого сознания.

7 ноября 1931 г.

 

Н.К. Рерих. Любовь Непобедимая. (К Ассоциации Св. Франциска Общества имени Рериха).

Когда я буду писать Святого Франциска, пусть будет Он явлен благословляющим гнездо птиц. Это вызовет во мне одно старое воспоминание. Я был счастлив иметь моим первым Учителем замечательного человека: мощный художник Куинджи был не только замечательным художником, но также был и великим Учителем жизни. Его частная жизнь была необычна, уединенна, и только ближайшие его ученики знали глубины души его. Ровно в полдень он восходил на крышу дома своего и, как только загремит полуденная крепостная пушка, тысячи птиц собирались вокруг него. Он кормил их из своих рук, этих бесчисленных друзей своих, голубей, воробьев, ворон, галок, ласточек. Казалось, что птицы столицы слетались к нему и покрывали его плечи, руки и голову. Он говорил мне: “Подойди ближе, я скажу им, чтобы они не боялись тебя”. Промеж себя мы называли Куинджи Святым Франциском. Незабываемо было зрелище этого седого улыбающегося человека, покрытого щебечущими пташками, — оно останется среди самых дорогих воспоминаний. Перед нами было одно из чудес природы, мы свидетельствовали, как малые пташки сидели рядом с воронами, и те не вредили меньшим собратьям.

Одна из обычных радостей Куинджи была — помогать бедным так, чтобы они не знали, откуда пришло благодеяние. Неповторяема была вся жизнь его. Простой крымский пастушок, он сделался одним из самих прославленных наших художников, исключительно благодаря своему дарованию. И та самая улыбка, питавшая птиц, сделала его и владельцем трех больших домов. Излишне говорить, что, конечно, все свое богатство он завещал народу на художественные цели. Этот “Святой Франциск” моей молодости нераздельно связан с образом Святого Франциска, которым я впоследствии восхищался при моем паломничестве по святыням Италии.

Гималаи. 1931.

 

Н.К. Рерих. Твердыня Пламенная.

Где же условия творчества? В непосредственности, в повелительном трепете сердца, позвавшего к созиданию. Земные условия безразличны для призванного творца. Ни время, ни место, ни материал не могут ограничить порыв творчества. «Хоть в тюрьму посади, а все же художник художником станет», — говаривал мой учитель Куинджи. Но зато он же восклицал: «Если вас под стеклянным колпаком держать нужно, то и пропадайте скорей! Жизнь в недотрогах не нуждается!». Он-то понимал значение жизненной битвы, борьбы Света со тьмою.

Пришел к учителю с этюдами служащий; художник похвалил его работы, но пришедший стал жаловаться: «Семья, служба мешают искусству».

«Сколько вы часов на службе?» — спрашивает художник. «От десяти утра до пяти вечера». — «А что вы делаете от четырех до десяти?» — «То есть как от четырех?» — «Именно от четырех утра». — «Но я сплю». — «Значит, вы проспите всю жизнь. Когда я служил ретушером в фотографии, работа продолжалась от десяти до шести, но зато все утро от четырех до девяти было в моем распоряжении. А чтобы стать художником, довольно и четырех часов каждый день».

Так сказал маститый мастер Куинджи, который, начав от подпаска стада, трудом и развитием таланта занял почетное место в искусстве России. Не суровость, но знание жизни давало в нем ответы, полные сознания своей ответственности, полные осознания труда и творчества.

Главное, избегать всего отвлеченного. Ведь, в сущности, оно и не существует, так же, как и нет пустоты. Каждое воспоминание о Куинджи, о его учительстве, как в искусстве живописи, так и в искусстве жизни, вызывает незабываемые подробности. Как нужны эти вехи опытности, когда они свидетельствуют об испытанном мужестве и реальном созидательстве.

Помню, как после окончания Академии художеств Общество поощрения художеств пригласило меня помощником редактора журнала. Мои товарищи возмутились возможностью такого совмещения и прочили конец искусству. Но Куинджи твердо указал принять назначение, говоря: «Занятый человек все успеет, зрячий все увидит, а слепому все равно картин не писать». Помню также, как однажды Куинджи раскритиковал мою картину «Поход». Но полчаса спустя он, сильно запыхавшись, вновь поднялся в мастерскую: «Вы не должны огорчаться, пути искусства бесчисленны, лишь бы песнь шла от сердца», — улыбаясь говорил он. (…)

Когда мы писали о сужденных садах прекрасных, мы вовсе не завлекали в призрачные области. Наоборот, мы звали в твердыни, утвержденные жизнью.

Особенно в дни трудные мы должны твердить молитву сердца о прекрасном. Мы должны помнить об общедоступности этого прекрасного.

Стать из пастушонка почитаемым мастером, как Куинджи, или из захолустного крестьянина светилом науки, как Ломоносов, ведь было не легко. Ничто не помогало, казалось бы! Наоборот, все были против, и тем не менее «Свет победил тьму».

24 июля 1932 года.

Гималаи.

 

Н.К. Рерих. Закрытый глаз.

Вот мистер Х-р и тому подобные «знатоки искусства» считают, что я не мог написать все мои картины. По ошибочности в невежестве своем это заявление и смешно и глупо. Но если мы посмотрим в прошлое, то, к удивлению нашему, найдем, что нечто подобное применялось не раз. Конечно, все эти курьезы и остаются в степени исторических анекдотов, но они показывают, насколько неизобретательно мышление клеветников, издревле действующих одними и теми же формулами. Курьезнее всего то, что не только Х-р и вдохновители его изобрели такую идею, но я должен сказать, что подобное же изобретение выдумывалось неоднократно, и, что курьезнее всего, уже со времен моего пребывания в Академии художеств. Уже тогда кто-то неведомый будто бы писал за меня картины. Уже тогда мне, слыша эту легенду, приходилось сказать: «Конечно, зачем беспокоиться самому, когда можно заказывать картины выдающимся художникам». Яремич в своей статье «У истоков творчества» приводит любопытный факт, как один из писателей искусства утверждал, что я воспользовался одною картиною Васнецова, но фактически оказалось, что моя картина была написана ранее картины Васнецова, о чем, конечно, ни Васнецов, ни я и не предполагали, что и было установлено Яремичем.

Помню, как улыбался всегда учитель мой Куинджи, когда подобные россказни доходили до него. Он-то имел полное право снисходительно улыбаться этим легендам, ибо о нем самом кем-то была изобретена совершенно невероятная история. Шепталось, что он убил известного художника Куинджи и завладел всеми его картинами, но сам он вряд ли вообще знает живопись и сам он вовсе не Куинджи. Конец этой легенды так же коснулся меня, когда в Лондоне в 1920 году «достоверные люди» мне сообщили, что я умер в Сибири, а ровно через десять лет там же один ученый спрашивал меня как великую тайну: «Ведь фамилия ваша не Рерих, а К..?». И такие ошибки бывают! Даже жаль, что мы не можем проследить первоначальное возникновение подобных вымыслов. Вероятно, можно бы было подивиться странице своеобразного творчества.

1932.

Гималаи.

 

Н.К. Рерих. Лихочасье.

Вспоминаются полные болью слова Врубеля или рассказ Куинджи о том, как злые люди считали, что он вовсе и не Куинджи, но крымский пастух, убивший художника Куинджи.

Разве такое злоумышление не есть яркое свидетельство уже давно отмеченного недоброжелательства? Чем бы ни объяснять такое темное чувство, все равно никакого разумного смысла в нем не найдется; объяснить ли его только завистью? Но такое объяснение будет слишком ограниченно. Объяснить невежеством и дикостью? Но тогда почему даже у диких племен часто высказывается взаимоуважение?

12 декабря 1934 г.

Пекин.

 

Н.К. Рерих. Болезнь клеветы.

Клевета есть передача лжи. Все равно, будет ли ложь передаваема по легкомыслию, или по злобности, или по невежественности — семя ее будет одинаково вредоносно. Опять вспоминаю замечательный ответ Куинджи, который сам так не терпел всякую ложь. Куинджи находился в плохих отношениях с Дягилевым. Один художник, зная это и, вероятно, предполагая, что Куинджи понравится дурное сведение о Дягилеве, рассказал какую-то мерзкую сплетню. Куинджи слушал, слушал и затем прервал рассказчика громовым восклицанием: “Вы клеветник!” Передатчик сплетен, потерпев такое неожиданное для него поражение, пытался оправдаться тем, что не он сочинил эту сплетню, но он лишь передал ее, даже “без умысла, только для сведения”. Но Куинджи был неумолим, он продолжал сурово смотреть на злосчастного передатчика и повторял: “Вы принесли эту гадость мне, значит, вы и есть клеветник”.

Сколько таких самооправдывающихся клеветников нарушают строительную атмосферу. Они разбрасывают самые ядовитые зерна и пытаются прикрывать какой-то своей непричастностью. Они-де и не думали о каких-либо последствиях. Они-де сообщали лишь для сведения, точно бы каждая клевета или ложь не сообщается именно “для сведения”.

Недостаточно говорится о том, что клевета, ложь — безобразны. Не указывается, что этими осколками тьмы загромождаются и отравляются пространства. Вот уже, казалось бы, достаточно знают о том, насколько гнев и раздражение отравляют организм, но ведь и каждый лжец и клеветник в какой-либо степени погружается в ядовитую ненависть и, прежде всего, отравляет и самого себя. Ненависть живет и около зависти, и около невежества, и около той испорченности мыслительного аппарата, излечение от которой очень трудно.

14 января 1935 г.

Пекин.

 

Н.К. Рерих. Россия.

Не помню, говорили ли мы с Вами о семье Римских-Корсаковых, о других членах “могучей кучки” и о передвижниках, с которыми мне еще пришлось встретиться. Ведь Куинджи, Шишкин, Репин, Суриков, Нестеров, Васнецовы — все это было и близким, и поучительным.

26 апреля 1935 г.

Цаган Куре.

 

Н.К. Рерих. Мастерская Куинджи.

"...Мощный Куинджи был не только великим художником, но также был и великим Учителем жизни. Его частная жизнь была необычна, уединенна, и только ближайшие его ученики знали глубины души его. Ровно в полдень он восходил на крышу дома своего, и, как только гремела полуденная крепостная пушка, тысячи птиц собирались вокруг него. Он кормил их из своих рук, этих бесчисленных друзей своих, голубей, воробьев, ворон, галок, ласточек. Казалось, все птицы столицы слетались к нему и покрывали его плечи, руки и голову. Он говорил мне: "Подойди ближе, я скажу им, чтобы они не боялись тебя". Незабываемо было зрелище этого седого, улыбающегося человека, покрытого щебечущими пташками — оно останется среди самых дорогих воспоминаний. Перед нами было одно из чудес природы, мы свидетельствовали, как малые пташки сидели рядом с воронами, и те не вредили меньшим собратьям.

Одна из обычных радостей Куинджи была помогать бедным — так, чтобы они не знали, откуда пришло благодеяние. Неповторяема была вся жизнь его. Простой крымский пастушок, он сделался одним из самых прославленных наших художников исключительно благодаря своему дарованию. И та самая улыбка, питавшая птиц, сделала его и владельцем трех больших домов. Излишне говорить, что, конечно, все свое богатство он завещал народу на художественные цели".

Так вспоминалось в записном листе "Любовь непобедимая". А в "Твердыне пламенной" сказалось: "Хоть в тюрьму посади, а все же художник художником станет", — говаривал мой учитель Куинджи. Но зато он же восклицал: "Если вас под стеклянным колпаком держать нужно, то и пропадайте скорей! Жизнь в недотрогах не нуждается!" Он-то понимал значение жизненной битвы, борьбы Света со тьмою.

Пришел к Куинджи с этюдами служащий; художник похвалил его работы, но пришедший стал жаловаться: "Семья, служба мешают искусству". "Сколько вы часов на службе?" — спрашивает художник. "От десяти утра до пяти вечера". "А что вы делаете от четырех до десяти?" "То есть как от четырех?" "Именно от четырех утра". "Но я сплю". "Значит, вы проспите всю жизнь. Когда я служил ретушером в фотографии, работа продолжалась от десяти до шести, но зато все утро от четырех до девяти было в моем распоряжении. А чтобы стать художником, довольно и четырех часов каждый день".

Так сказал маститый мастер Куинджи, который, начав от подпаска стада, трудом и развитием таланта занял почетное место в искусстве России. Не суровость, но знание жизни давало в нем ответы, полные осознания своей ответственности, полные осознания труда и творчества.

Главное — избегать всего отвлеченного. Ведь в сущности оно и не существует, так же, как и нет пустоты. Каждое воспоминание — о Куинджи, о его учительстве, как в искусстве живописи, так и в искусстве жизни, вызывает незабываемые подробности. Как нужны эти вехи опытности, когда они свидетельствуют об испытанном мужестве и реальном созидательстве.

Помню, как после окончания Академии Художеств Общество Поощрения Художеств пригласило меня помощником редактора журнала. Мои товарищи возмутились возможностью такого совмещения и прочили конец искусству. Но Куинджи твердо указал принять назначение, говоря: "Занятый человек все успеет, зрячий все увидит, а слепому все равно картин не писать".

Сорок лет прошло с тех пор, как ученики Куинджи разлетелись из мастерской его в Академии Художеств, но у каждого из нас живет все та же горячая любовь к Учителю жизни. В каждой статье об искусстве приходят на память всегда свежие заветы Учителя, уже более четверти века ушедшего от земли. Еще в бытность нашу в Академии Щербов изобразил в карикатуре нашу мастерскую; для обстановки Щербов взял мою картину "Сходятся старцы"12, но карикатура лишь подчеркнула нашу общую любовь к Учителю. Когда же в 1896 году Президент Академии обвинил Куинджи в чрезмерном влиянии на учащихся и потребовал его ухода, то и все ученики Куинджи решили уйти вместе с Учителем. И до самой кончины Архипа Ивановича все мы оставались с ним в крепкой любви, в сердечном взаимопонимании и содружестве.

И между собою ученики Куинджи остались в особых неразрывных отношениях. Учитель сумел не только вооружить к творчеству и жизненной борьбе, но и спаять в общем служении искусству и человечеству. Сам Куинджи знал всю тяготу борьбы за правду. Зависть сплетала о нем самые нелепые легенды. Доходило до того, что завистники шептали, что Куинджи вовсе не художник, а пастух, убивший в Крыму художника и завладевший его картинами. Вот до чего доползала змея клеветы. Темные люди не могли переварить славу Куинджи, когда статья о его "Украинской ночи" начиналась словами: "Куинджи — отныне это имя знаменито". Писали о Куинджи и дружили с ним такие люди, как Тургенев, Менделеев, Достоевский, Суворин, Петрушевский. ...Одни эти имена уже обостряли язык клеветы... Но боец был Куинджи, не боялся выступать за учащихся, за молодых, а его суровые, правдивые суждения в Совете Академии были грозными громами против всех несправедливостей. Своеобычный способ выражений, выразительная краткость и мощь голоса навсегда врезались в память слушателей его речи. В недавних газетах сообщалось, что в Русском Музее отведен целый зал произведениям Куинджи. Народ помнит о своих ценностях.

Хранят нерушимо память об Учителе и все разлетевшиеся ученики, укрепившие имена свои на страницах истории искусства.

Вильгельм Пурвит стал прославленным художником и главою Академии Латвии. Чуткий колорист Пурвит, как никто, запечатлел весеннее пробуждение природы. Передал снега, обласканные солнцем, и первые листья берез, и звонкие ручьи... На днях в газете "Сегодня" Пурвит говорил о красотах Латгалии; читая его ласковые слова о родной природе, мы опять видели перед собою славного, углубленного Пурвита, точно и не было прошедших сорока лет.

Привет Пурвиту!

Фердинанд Рущиц стал корифеем польского искусства. Старый город Краков гордится им, и во многих странах знают его героические произведения. Именно героичность звучит в картинах Рущица, и в пейзажах, и в старинных городах, и в самих твердых уверенных красках утверждена сила художника. В 1903 году в Вильне последний раз встретились с Рущицем, но словно бы и не пробежали эти десятки лет.

Привет Рущицу!

Аркадий Рылов укрепил себя на одной из лучших страниц русского искусства. "Зеленый шум" Рылова обошел все художественные издания. Русские музеи хранят его картины, а многие ученики его сохранят о нем сердечную память. Работали мы с Рыловым и после Академии семнадцать лет в Обществе Поощрения Художеств. Как прекрасно вел он свои классы, и как любили его ученики! Русскую природу он любит и знает и умеет передать эту несломимую любовь своим ученикам. Рылов — заслуженный деятель искусства — еще недавно после смерти Горького так прекрасно писал в "Красной газете" о памятнике великому писателю и о народном творчестве. Рылов умеет ценить народные сокровища. Уже шестнадцать лет не виделись мы, но как вчера, вижу дорогого друга.

Привет Рылову!

Николай Химона подтвердил собою лучшие основы Греции. И с ним мы работали шестнадцать лет в лучшем согласии. Он умел хранить заветы Учителя. В 1930 году в Лондоне была его посмертная выставка. Сильны и свежи были его пейзажи. Снега, реки, весенние холмы, а также и знаки дальней его родины Греции.

Привет Химоне!

Константин Вроблевский любил Карпаты, Украину. И с ним дружно работали мы в Школе Общества Поощрения Художеств. Верный во слове, твердый в работе Вроблевский был близким для учащихся.

Привет Вроблевскому!

Константин Богаевский, певец Крыма, дал свой неповторенный стиль. Помнится статья Волошина о Богаевском. Незабываемы характерные скалы и старые башни Тавриды, и совершенно особая схема колорита.

Привет Богаевскому!

И Латри любил Крым. Элегия и величавость запечатлены в его картинах, в глубоком тоне и покое очертаний. Слышно было, что Латри был в Париже и увлекался прикладным искусством. Едино искусство, и всюду должно внести красоту жизни.

Привет Латри!

Виктор Зарубин дал любимые им Украину, Харьковщину, Межигорье с обозами, паломниками, с далями — полными его настроения. Странники по лицу земли уходят за холмы, блестят степные речки, залегли курганы и шепчутся темные сосновые боры.

Привет Зарубину!

Не знаю, где Борисов — поэт Севера, баян льдов и полуночного солнца. Где Кандауров? Помним его "Скифскую могилу" в Музее Академии. Где Калмыков? Где Бровар? Педашенко? Курбатов? Воропанов? Но если бы встретились, то сорок лет минули бы незаметно. Ничто неприятное не может войти между учениками Куинджи. Свежи заветы Учителя.

В Индии почтен Учитель — Гуру. Приходилось много раз писать о Куинджи и друзья-индусы сердечно понимали память об Учителе.

Привет всем друзьям, ученикам Куинджи! Немалый, но незаметный срок — сорок лет.

15 Октября 1936 г.

Урусвати, Гималаи

По изданию: Рерих Н.К. "Зажигайте сердца". М.: Молодая гвардия, 1978.

 

Н.К. Рерих. Жизнь.

Нелегко описать жизнь, в ней было столько разнообразия. Некоторые даже называли это разнообразие противоречиями. Конечно, они не знали, из каких импульсов и обстоятельств складывались многие виды труда. Назовем эти особенности жизни именно трудом. Ведь все происходило не для личного какого-то удовлетворения, но именно ради полезного труда и строительства. На наших глазах многих полезных деятелей обвиняли в эгоизме, ради которого они будто бы исключительно творили. Нам приходилось слышать такие обвинения и о Толстом, в отношении братьев Третьяковых, и о Куинджи, и о кн. Тенишевой, и о Терещенко, и о многих других, слагавших незабываемо полезное народное сокровище. Завистники шептали, что все эти поборники и собиратели действуют исключительно из самолюбия и ожидают каких-то высоких награждений. Когда мы говорили: "Но что, если вы клевещете, и доброе строительство происходит из побуждений гораздо более высоких и человечных. Гомункулы усмехались и шептали: "Вы не знаете человеческой природы". Очевидно они судили по себе, и ничего более достойного их мышление и не могло вообразить.

Даже дневник очень трудно вести. Не было тихих времен. Каждый день происходило столько неожиданного разновидного, что на близком расстоянии часто совершенно невозможно представить себе, что именно будет наиболее значительным и оставит по себе продолжительный след. Иногда как бы происходит нечто очень житейски существенное, а затем оно превращается в пустое место. Лучше всего обернуться на жизнь на расстоянии. Произойдет не только переоценка событий, но и настоящая оценка друзей и врагов. Приходилось писать: "друзей и врагов не считай" — это наблюдение с годами становилось все прочнее. Сколько так называемых врагов оказались в лучшем сотрудничестве и сколько так называемых друзей не только отвалились, но и впали во вредительство, в лживое бесстыдное злословие. А ведь люди особенно любят выслушать таких "друзей". По людскому мирскому мнению, такие "друзья" должны знать нечто особенное. Именно о таких "друзьях" в свое время Куинджи говорил, когда ему передали о гнусной о нем клевете: "Странно, а ведь этому человеку я никогда добра не сделал". Какая эпика скорби сказывалась в этом суждении.

Но о радостях будем вспоминать, жизнь есть радость.

[1937 г.]

Публикуется по изданию: "Прометей", М., 1971, № 8.

Рерих Н.К. "Из литературного наследия". М., 1974.

 

Н.К. Рерих. Начало.

Волнительно было с "Гонцом" в 1897 при окончании Академии. Мы ушли из Академии вместе с Куинджи, его выжили великий князь Владимир и граф И. И. Толстой. Ожидали, что наше восстание за учителя будет осуждено Академией.

Так отчасти и случилось. Не могли не дать звания, но смотрели косо. Ко мне подходил Матэ и предлагал перейти в мастерскую Репина, а на следующий год ехать за границу. Отвечаю: "Василий Васильевич, помилуйте, ведь такая поездка на тридцать сребреников будет похожа". За нашего Архипа Ивановича мы дружно стояли. Где же был другой такой руководитель искусства и жизни?! Никакими заграничными командировками нельзя было оторвать от него. Помню, один клеветник шепнул ему: "Рерих вас продал", а Архип Иванович засмеялся: "Рерих мне цену знает..." Знали цену Куинджи.

[1937 г.]

Публикуется по изданию: "Октябрь", 1958, № 10.

Рерих Н.К. "Из литературного наследия". М., 1974.

 

Н.К. Рерих. Академия Художеств.

Старая Академия кончилась. Пришли новые профессора. Встала задача: к кому попасть — к Репину или к Куинджи. Репин расхвалил этюды, но он вообще не скупился на похвалы. Воропанов предложил: "Пойдем лучше к Куинджи". Пошли. Посмотрел сурово: "Принесите работы". Жили мы близко — против Николаевского моста — сейчас и притащили все, что было. Смотрел, молчал, что-то будет? Потом обернулся к служителю Некрасову, показал на меня и отрезал коротко: "Это вот они в мастерскую ходить будут". Только и всего! Один из самых важных шагов совершился проще простого. Стал Архип Иванович учителем не только живописи, но и всей жизни. Поддержал в стремлении к композиции. Иногда ругал, например, за "Поход", а потом вернулся: "Впрочем, не огорчайтесь, ведь пути искусства широки — и так можно!".

[1937 г.]

Публикуется по изданию: "Октябрь", 1958, № 10.

Рерих Н.К. "Из литературного наследия". М., 1974.

 

Н.К. Рерих. Оценки.

Нововременский Буренин как-то повадился в нескольких своих фельетонах в связи с Горьким и Андреевым ругать и меня. Мы, конечно, не обращали внимания на этот лай. Но Куинджи был иного мнения. Он сохранял своего рода пиетет к печатному слову и считал, что буренинская ругань мне должна быть чрезвычайно неприятна. Как я его ни убеждал в противном, он все-таки твердил: "Что ни говорите, а это очень нехорошо. А главное в том, что если Буренин начал, то уж не отстанет". Я предложил Куинджи, что остановлю эти наскоки, но Куинджи только качал головой. В скором времени мне посчастливилось в театре встретить Буренина. На его традиционное "как поживаете?" я ответил: "Живу-то хорошо, но уж больно злы люди". "А в чем дело?" — осведомился Буренин. "Да вот вы меня сейчас часто поминаете, а люди ко мне пристают с вопросами, сколько я вам заплатил". Буренин даже глазами заморгал и с той поры никогда даже не упоминал меня. Куинджи много смеялся, узнав о происшедшем.

Однажды Куинджи вернулся после обеда у Альберта Бенуа очень огорченный. Мы стали спрашивать его, в чем дело. "Это дело в том, что опять сказал, что не следовало бы. Григорович при всех начал уверять, что он первый хвалебно писал о моих картинах. А я не удержался и сказал, что он называл мои картины сапогами. Он, бедный, так и осунулся. Мне не следовало напоминать ему. Пусть бы себе думал так, как ему сейчас хотелось". То же самое приходилось испытывать и каждому из нас. Помню, как наш друг Селиванов начал уверять, что он первый хорошо написал о моем "Гонце". А я ему совершенно не к месту напомнил, что именно он "Гонца"-то и обругал. Получилось совсем нехорошо, и в памяти встал эпизод Куинджи — Григорович. Русский народ сказал правильно: "Кто старое помянет, тому глаз вон". Мало ли что бывает. Тот же народ говорит: "Быль молодцу не укор". Можно припомнить многие перемены мнений. Где-то в архивах, склеившись, как кирпичи, останутся засохшие газетные листы. Говорят, что обычно оценки меняются три раза в столетие, как бы вместе с поколениями. Но это не совсем верно, оценки меняются гораздо чаще. Русский народ тоже сказал: "Прост как дрозд, нагадит в шапку и зла не помнит". Люди изобрели многие слова, чтобы покрыться в своей изменчивости: "недоразумение, недоумение, покаяние, а в лучшем случае ошибка".

[1937 г.]

Публикуется по изданию: Рерих Н.К. Листы дневника. Том 2. М.: МЦР, 1995.

 

Н.К. Рерих. Мысль.

(…) Удивительно, насколько меняются человеческие выражения, сказанные наедине. Например, Куинджи в беседах наедине выявлялся настоящим интуитивным философом. Какие прекрасные строительные идеи он высказывал и видимо бывал очень потревожен, если входило третье лицо. Точно бы что-то отлетало. Впрочем, то же самое замечалось и с Владимиром Соловьевым. Если что-либо постороннее вторгалось, то вся ценная нить мысли мгновенно пресекалась, и он спешил прекратить беседу. Стасов — тот не боялся присутствовавших. Даже наоборот, если подозревал в ком-либо врага своих идей, то он сразу начинал громить в направлении подозреваемого неприятеля. А за словами он в карман не лез. Чем дальше, тем с большею признательностью вспоминаются все, кто так или иначе возбуждал и чеканил мысль. Ни в школе, ни в университете это не происходило, но встречи и беседы навсегда запечатлевали мысли. Целая кузница мыслей.

[1937 г.]

Публикуется по изданию: Рерих Н.К. "Зажигайте сердца". М.: Молодая гвардия, 1978.

 

Н.К. Рерих. Учеба.

(…) В то же время продолжалась учеба со стороны Куинджи, который постоянно давал незаменимые уроки и примеры общественной справедливости и откровенности.

[1937 г.]

Публикуется по изданию: Рерих Н.К. Листы дневника. Том 2. М.: МЦР, 1995.

 

Н.К. Рерих. Академия художеств.

Нашему поколению пришлось ознакомиться с двумя эпохами Академии. Мы начали работу при старых профессорах вроде Вилливальде, Шамшина, Подозерова, Лаверецкого, Пожалостина и при нас на наших глазах совершилась реформа. Пришли передвижники. Можно было свободно избрать себе руководителя, и традиционный академизм, о котором так много говорилось, сменился свободою работы.

Из всех старых профессоров удержался лишь один П. П. Чистяков. В нем было много от природного учителя. Своеобразие суждений и выражений привлекало и запоминалось. Но все мы спешили скорей перейти из натурного класса в мастерскую. Труден был выбор между Репиным и Куинджи не только потому, что один был жанристом, а другой пейзажистом, но по самому характеру этих мастеров. Создалась легенда о розни между репинцами и куинджистами. Но в сущности этого не было. У Репина были Кустодиев, Грабарь, Щербиновский, Стабровский. Почему нам, бывшим у Куинджи, ссориться с ними? У нас Пурвит, Рущиц, Рылов, Химона, Богаевский, Вроблевский — каждый был занят своей областью. (…)

В Школе Общества Поощрения Художеств, кроме разнообразных мастерских, мы вводили также, и хоровое пение, и очень хотелось обогатить программу введением и музыки. Ведь художественные дарования развиваются так своеобычно. Не забудем, что Верещагин не был принят на экзамене в Академию Художеств, а Куинджи трижды держал экзамен неудачно, и на третий раз из тридцати экзаменовавшихся только он один не был принят. Вот каковы неожиданности жизни. Впрочем, именно тогда был наиболее глухой период академической деятельности. Если же взять списки академических заграничных пансионеров, то можно лишь удивляться, сколько из них не оставили следа в истории русского искусства.

Теперешний юбилей Академии Художеств должен быть не только памятным днем прошлому, но и праздником для будущего русского искусства. Среди всего великого и необычайного пусть Академия Художеств не будет похожа на всякие Академии — но пусть явится деятельным и живым рассадником для всех народных дарований.

28 Сентября 1938 г.

Гималаи

Публикуется по изданию: "Октябрь", 1958, № 10.

Рерих Н.К. "Из литературного наследия". М., 1974.

 

Н.К. Рерих. Университет.

Семейный гордиев узел был разрешен тем, что вместо исторического факультета я поступлю на юридический, но зато буду держать экзамен и в Академию Художеств. В конце концов, получилось, что на юридическом факультете сдавались экзамены, а на историческом слушались лекции. (…)

Университету, сравнительно с Академией Художеств, уделялось все же меньше времени. (…) Дома у нас бывали Менделеев, Советов, восточники Голстунский и Позднеев. Закладывался интерес к Востоку. А с другой стороны, через дядю Коркунова шли вести из медицинского мира. Звал меня в Сибирь, на Алтай. Слышались зовы к далям и вершинам — Белуха, Хан-Тенгри!

Куинджи очень заботился, чтобы университетские занятия не слишком страдали. Затем Кормон в Париже тоже всегда отмечал университет. Исторический, а не юридический факультет считал меня своим.

[1938 г.]

Публикуется по изданию: "Октябрь", 1958, № 10.

Рерих Н.К. "Из литературного наследия". М., 1974.

 

Н.К. Рерих. Радость.

(…) Был нерв, когда молодежь встала за Куинджи против его академических притеснителей. Около искусства была значительность.

1 Января 1939 г.

Публикуется по изданию: Рерих Н.К. Листы дневника. Том 2. М.: МЦР, 1995.

 

Н.К. Рерих. Судьбы.

Удивительно подумать, что так называемые Академии в разные века отличались тою же неприязнью ко всему даровитому и выходящему из рамок обычного. Любопытнее всего то, что эта же странная особенность сказывалась не только в художественных Академиях, но и в научных. Можно привести длинный список имен, обойденных Академиями.

Нам могут сказать, что несправедливость Академий по отношению Ломоносова или Менделеева уже отошла в область прошлого. Но как же быть тогда с супругами Кюри, которые еще не так давно на наших глазах почувствовали на себе типичную академическую несправедливость.

Куинджи трижды не был принят на экзаменах в Академии. Последний раз из тридцати экзаменовавшихся двадцать девять было принято, и один-единственный Куинджи испытал на себе судьбу многих талантов. И Верещагин не мог поступить в Академию.

17 Ноября 1939 г.

Публикуется по изданию: Рерих Н.К. Листы дневника. Том 2. М.: МЦР, 1995.

 

Н.К. Рерих. Другу.

На наших глазах и Толстого, и Третьякова, и Менделеева, и Куинджи всячески поносили, но все это, как Вы правильно замечаете, лишь пыль, несущаяся за устремленным всадником.

4 Декабря 1939 г.

Публикуется по изданию: Рерих Н.К. Листы дневника. Том 2. М.: МЦР, 1995.

 

Н.К. Рерих. Зарождение легенд.

За все время работы в разных странах нам приходилось встречаться с самыми разнообразными изобретениями. Говорят, что восточные народы особенно склонны ко всяким шехерезадам, но на деле и Запад в этом отношении не уступает Востоку. Сколько раз приходилось слышать удивительно измышленные сказки! Эти повествователи, видимо, совершенно не стеснялись неправдоподобностью. Однажды Куинджи, услышав одну из таких легенд обо мне, сказал сочинителю: "Вы успели одновременно сделать его не только всемогущим, но и вездесущим. По вашему рассказу я могу заключить, что он был одновременно в двух местах". Оставалось непонятным, к чему сочиняются всякие неправдоподобные легенды. Всегда ли это делается со злостною целью или же иногда это происходит просто по старинной пословице для красного словца? Будем добры и предположим второе.

[1939 г.]

Публикуется по изданию: Рерих Н.К. Листы дневника. Том 2. М.: МЦР, 1995.

 

Н.К. Рерих. Куинджи. (К тридцатилетию со дня смерти).

Быстро бежит время. Уже тридцать лет минуло, как скончался Куинджи. Ушел большой художник, большой человек, большое сердце. Незабываемый!

Тяжко кончался Куинджи. Невольно поминалась народная пословица, что "добрые люди трудно помирают". Болезнь сердца, удушье со страшными болями, все это сломило крепчайший организм. Болезнь развивалась быстро, и в 1910 году уже не оставалось сомнения, что фатальный конец близок. Летом меня вызвали из Прибалтики ввиду ухудшения болезни. Я застал Архипа Ивановича, нагим сидящим на постели, а вокруг него помещалось несколько членов Академии — Беклемишев, Позен и другие. Архип Иванович говорил странные вещи, и я сразу понял, что он от страданий своих не в себе. Отозвав Беклемишева, я обратил внимание на эту новую сторону болезни, но Беклемишев замахал руками и сказал: "Ничего подобного". Не успел он вернуться к своему месту, как Куинджи позвал служителя, санитара Петра, и указав ему на сидевших членов Академии, горько сказал: "Петр, ты простой человек, посмотри, что за люди меня окружают". После этого Беклемишев понял. Конечно, только припадки боли вызывали возбужденное состояние, и тогда мышление туманилось. Но боль утихала, и Куинджи пристально вглядывался в нас и говорил: "Этто, давайте сегодня говорить глупости". Бывали и жуткие минуты: так, когда я и Зарубин дежурили ночью, Архип Иванович вдруг привстал на постели и, вглядываясь куда-то между нами, глухо спросил: "Кто тут"? Мы ответили: "Рерих и Зарубин". — "А сколько вас"? — "Двое". — "А третий кто?" Было жутко. Архип Иванович хотел повидать всех своих учеников. Но сделать это было очень трудно. В летнее время все были в разъезде. Вроблевский был в Карпатах, Пурвит в Риге, Рущиц за Краковом, Богаевский и Латри — в Крыму, и остальные все далеко. Я сделал целое расписание — кому и куда написано. В минуты облегчения от страданий Архип Иванович требовал этот лист и обсуждал, когда к кому могло прийти письмо, когда кто откуда мог выехать, по какой дороге. Осведомлялся, нет ли телеграмм, спрашивал: "Но ведь они торопятся? Они знают, что спешно?". Это было очень трагично. Куинджи любил учеников. Это была какая-то особенная любовь, которая иногда существует в Индии, где понятие Учителя — Гуру облечено особым пониманием. Незадолго до конца в припадке боли Куинджи пытался выброситься из окна. Значителен и мудр был лик его в гробу.

Куинджи, посылая денежную помощь бедным, добавлял: "Только не говорите, от кого".

Куинджи однажды услышал, что ученики между собою называли его Архипом. Когда все собрались к чаепитию, он сказал, улыбаясь: "Если я для вас буду Архипкой, то кем же вы сами будете?" Учительство, подобное Гуру Индии, сказывалось в словах Архипа Ивановича.

Куинджи умел быть суровым, но никто не был таким трогательным. Произнеся жестокую критику о картине, он зачастую спешил вернуться с ободрением: "Впрочем, каждый может думать по-своему. Иначе искусство не росло бы".

Куинджи знал человеческие особенности. Когда ему передали о некоей клевете о нем, он задумался и прошептал: "Странно! Я этому человеку никакого добра не сделал".

Куинджи не только любил птиц, но и умел общаться с ними. Болезни его пернатых друзей сильно его огорчали. "Сильный дифтерит у голубя — тяжелый случай! Вот и подклеенное крыло у бабочки не действует!"

Куинджи умел при надобности осадить вредные выступления. Когда Матэ стал высказывать в Совете наущения Репина, Куинджи прервал его словами: "Пусть лучше сам Илья Ефимович нам расскажет".

Куинджи умел защитить неправо пострадавшего. Ученики Академии часто не знали, кто смело вставал на их защиту. "Этто, не трогайте молодых".

Куинджи выказал большую самоотверженность, когда в. князь Владимир и гр. Толстой предложили ему немедленно подать в отставку за защиту учащихся. Друзья советовали ему не подавать, но он ответил: "Что же я буду поперек дороги стоять? Вам же труднее будет".

"Коли загоните в угол, даже овца кусаться начнет" — так знал Куинджи природу человеческую.

"Одни способны написать даже грязь на дороге, но разве в том реализм?" — говорил Куинджи, изучая свет луны.

"Сделайте так, чтобы иначе и сделать не могли, тогда поверят", — говорил Куинджи об убедительности.

Когда пришла весть, что адмирал Макаров сам выходит на разведку из Порт-Артура, Куинджи очень взволновался и говорил: "Нельзя ли телеграмму послать, ведь его заманивают на мины". Предвидение!

Однажды с Куинджи говорили о чудесах авиации. Он вздохнул: "Хорошо летать, прежде бы научиться по земле пройти". Он-то умел по земле ходить.

Когда же Куинджи слышал оправдания какой-то неудачи, он внушительно замечал: "Этто, объяснить-то все можно, а вот ты пойди да и победи".

Прекрасную победу одерживал Куинджи, когда писал приволье русских степей, величавые струи Днепра, когда грезил о сиянии звезд...

1940 г.

Гималаи

Публикуется по изданию: "Литературные записки", Рига, 1940

 

Н.К. Рерих. Нутро.

Случалось так, что Горький, Андреев, Блок, Врубель и другие приходили вечерами поодиночке, и эти беседы бывали особенно содержательны. Никто не знал об этих беседах при спущенном зеленом абажуре. Они были нужны, иначе люди и не стремились бы к ним. Стоило кому-то войти, и ритм обмена нарушался, наступало молчанье и торопились по домам. Жаль, что беседы во нощи нигде не были записаны. Столько бывало затронуто, чего ни в собраниях, ни в писаниях никогда не было отмечено. То же и с Куинджи. В собрании — он один, а в одиночной беседе вставал совершенно иной облик — самый ценный и неповторимый.

5 Августа 1940 г.

Публикуется по изданию: Рерих Н.К. "Из литературного наследия". М., 1974.

 

Н.К. Рерих. "Тридесятое царство".

"На границе тридесятого царства стоит великан — дикий человек. Ни конному, ни пешему не пройти, не проехать", — говорится в народной сказке. Еще во времена Академии, в мастерской Куинджи вздумалось мне написать такую картину. У каждого из нас было свое окно, все обвешанное сладкими итальянскими этюдами прошлого века. Каждый в такой закутке разрабатывал свои задания. Чем разнообразнее они были, тем больше радовался Куинджи. Мой "дикий человек" на ярко лимонном небе очень разил среди прочей обстановки. Не думал я, что такой выход из общепринятых рамок вместится. Но, видимо, вышло наоборот. Куинджи привел в мою закутку Айвазовского. "Кто это у вас тут сказки рассказывает?" — дружелюбно воскликнул маринист и долго разглядывал моего великана. "Сказка, настоящая сказка. Правда и сказка все вместе".

5 Октября 1940 г.

Публикуется по изданию: Рерих Н.К. "Зажигайте сердца". М.: Молодая гвардия, 1978.

 

Н.К. Рерих. Доколе?

Ещё в 1920 году во время моей выставки у Гупиля в Лондоне заявился некий чиновник из Министерства Иностранных Дел и смутил бедного директора галереи. Сказал, что картины вовсе не мои, что Рерих убит в Сибири и сам чиновник присутствовал на панихиде. Пришлось повидать его и уверить в моей самоличности. Тем не менее через десять лет мы встретились с тою же легендою в Лондоне. В 1930 году опять были те же нелепые шептания. Но особенно забавно, что в 1940 году в Лагере Святослав услышал ту же нелепицу, повторенную как известный факт. Значит, каждое десятилетие та же вредная ерунда будет повторяться. Неисповедимы пути, как ядовитая ехидна переползает океаны и горы.

Нечто подобное приходилось слышать о Куинджи. Там какой-то пастух в Крыму убил художника и завладел его картинами. Такая мрачная клевета ползала, и какие-то негодники или идиоты ее повторяли. Напоминало что-то из времен Челлини. Хотя и около Гойи было немало россказней. Да и сами собратья-художники иногда не скупились на словечки. Вспомнить, что Делакруа или Руссо говаривали об Энгре или как чернили Мане. Всего бывало, но думается, неужели все без конца повторяется? Никакие Армагеддоны недостаточны, чтобы кто-то одумался.

Слишком слабы законы против клеветы. Во многих случаях они должны быть приравнены закону об убийстве. Убийство рукою или мыслью равноценны. Человеческое общество не может примиряться с такими преступлениями. Законы против клеветы должны быть усилены. Но и сословие "законников" должно быть пересмотрено и очищено. Сказания о судьях неправедных и о мздоимцах создались из ужасов житейских. Доколе?

14 Января 1941 г.

Публикуется по изданию: Рерих Н.К. Листы дневника. Том 2. М.: МЦР, 1995.

 

Н.К. Рерих. Друзья!

Пришло письмо от И. — она, видимо, знает Алтаева. Ждет моего указания по поводу одного мятущегося мальчика. Алтаев знает, что я пишу Вам. Пусть он передаст, что стихи и устремления мальчика трогательны. Пусть он прочтет всю серию А.Й.* — книги, наверное, имеются у Алтаева. Помочь мальчику следует, и прежде всего нужно укрепить его добрые устремления. Заработок у него имеется, значит, все дело в упрочении его мысленного творчества. Хорошо делает И., подбодряя первые шаги творчества. Жаль, что мальчику не пришлось кончить школу. Дисциплина всегда необходима, а способности помогли бы ему скорей довершить первую ступень образования. Задатки возможного совершенствования — налицо. Видимо, уже имеется навык к труду, а эта каждодневная пранаяма5 — лучшее лекарство от всех слабостей.

Пишут, что характер у него строптивый. Пусть помнит старую поговорку: "На сердитых воду возят". Если не удалось докончить школу — пусть сам довершает образование. Пусть не считает себя несчастным. Всякое уныние пресекает лучшие возможности.

Помню, как Куинджи осуждал каждое уныние: "Коли повесите нос книзу, то и небо не увидите". Трудная жизнь есть благо. Она закаляет доспех. (…)

Энергия неисчерпаема, лишь бы помнить о целесообразности.

3 Марта 1941

По изданию: Рерих Н.К. Листы дневника. Том 2. М.: МЦР, 1995.

 

Н.К. Рерих. Единение.

Единение, дух корпоративности всегда были мне близкими и нужными. Но не раз пришлось убедиться, насколько корпоративность далека от человеческого уклада. В мастерской Куинджи не вышла корпоративность. Не удалась она в «Мире Искусства». Обезобразилась она в Америке. Да так обезобразилась, что вред получился неизживаемый. И «Мир Искусства» оказался бы во сто раз мощнее, если бы не пол­зала ехидна раздора и ненавистничества. Вот и мастерская Куинджи разлетелась, а ведь могла бы оказаться прочною гильдиею, вроде средневековых.

Кроме этих пережитых крушений, сколько печальных примеров прошло на стороне! Сколько сил тратилось зря, и червоточина разъедала самые прочные основания! Всуе приходилось поминать славную надпись на швейцарском льве: «В единении сила!» Механически твердили её люди, а сами ползли, как раки из корзины. И кому требовалось это… самогубительство, самоедство?! Зачем, к чему была такая невосполнимая трата!

10 октября 1942 г.

По изданию: Рерих Н.К. Листы дневника. Том 3. М.: МЦР, 1995.

 

Н.К. Рерих. Великое добро.

Целая уйма всяких осуждений. Они не возвысили осудителей и не унизили осуждаемых. Рядом с этим является це­лая группа отличнейших мастеров разных веков, которым не приписывается осуждений. Увенчает эту группу Леонардо да Винчи. Много раз оклеветанный он говорил о терпении, ибо оно против клеветы, как теплая одежда против холода. Вот и Пюви де Шаванн воздержался от всякого осудительства. Эта черта остается одной из ценнейших в его деятельном характере. Куинджи, услыхав о клевете на него, только сказал: «Странно, ведь этому человеку я никакого добра не сделал». Слыша о злословии, он улыбался: «Верно, им, бедным, плохо живется».

1 января 1943 г.

По изданию: Рерих Н.К. Листы дневника. Том 3. М.: МЦР, 1995.

 

Н.К. Рерих. Вперед. (24.03.1945)

Благодарю судьбу за добрые знакомства с Роденом, Мори­сом Дени, Ходлером, Галлен-Каллелой, Бренгвином, Саржентом, Тагором – все они разные, все они крупные, все они бились в жизненных битвах и преодолевали. Из них, кажется, еще живы Дени и Бренгвин – а может быть, и не живы – теперь сведения о культурных деятелях так скудны и случайны.

Тоже совсем разные Пюви де Шаванн или Кормон. Но оба внесли житейский опыт. Хорошо, что пришлось сблизиться с Горьким, Григоровичем, Андреевым, Станиславским, Римским-Корсаковым; узнал Стасова, Ключевского, Верещагина, узнал Льва Толстого, Репина, Куинджи – все эти встречи неповторимы, и каждая дала незабываемый оплот в жизни.

 

Н.К. Рерих. Антиклеветин.

Вспоминался Куинджи. Когда ему передавали о каких-то вздорных выпадах против него, он удивленно замечал: «Странно, ведь я этому человеку никакого добра не делал». Была скорбная мудрость в такой оценке человеческой «справедливости».

5 апреля 1945 г.

Публикуется по изданию: Рерих Н.К. Листы дневника. Том 3. М.: МЦР, 1995.

 

Н.К. Рерих. Наше Знамя.

Постепенно многое уточнится. Вот читаем в газетах: «Пейзажисты Шишкин и Куинджи». Но оба они несравнимы. Шишкин – натуралист, против чего сейчас реалисты восстают, а Куинджи – импрессионист, первый русский импрессионист и учитель широкого мировоззрения. Весь путь его может служить темой увлекательного романа. И в других сопоставлениях потребуется много уточнения, основанного на вернейших фактах. Историки должны быть беспристрастными летописцами.

15 февраля 1946 г.

Публикуется по изданию: Рерих Н.К. Листы дневника. Том 3. М.: МЦР, 1995.

 

Н.К. Рерих. Движение.

В журнале «Хиндустан» — моя статья «Гуру», в ней много говорится о Куинджи и его учительстве. Молодым художникам и студентам не мешает знать его суровые суждения. Всюду нелегко, и молодежь должна быть готова к преодолению невзгод.

15 мая 1946 г.

Публикуется по изданию: Рерих Н.К. Листы дневника. Том 3. М.: МЦР, 1995.

 

Н.К. Рерих. Из письма И.Э. Грабарю.

Дорогой друг мой Игорь Эммануилович, (…)

Не прислать ли Тебе мой лист о Куинджи? В мастерской было двадцать человек, а теперь, оказывается, я остался один. Все переселились «в деревню» («ео рус» — как говорил Вольтер перед своим путешествием). О Куинджи у меня сохранились сердечные воспоминания. Мало кто знал его как человека. И в живописи он был первым русским импрессионистом. У него было много врагов за его правдивость и резкость, но ведь по врагам судим о размерах личности. Без врагов — кисло-сладко! Как-то у меня была статья «Похвала врагам». Однажды Куинджи передали, что некий тип клевещет на него. Мастер задумался и сказал: «Странно, ведь этому человеку я никакого добра не сделал». А если при нем кто-то завирался, мастер сурово обрывал: «Не говорите о том, чего не знаете».

28 апреля 1947

 

Н.К. Рерих. Рущиц — Вроблевский

Химона, Рущиц, Вроблевский — уже немало ушло из учеников Куинджи. Кажется, что и годы Академии художеств и начало работы были так недавно. Но оказывается, что с тех пор уже прошла целая жизнь. В мире случились необычайные события, которые делают наш век исключительным. Всю мастерскую Куинджи раскидало широко по миру. Обстоятельства даже лишили возможности общения. Вот и сейчас не знаю, как живут Богаевский, Латри, Рылов. В Лондоне мы узнали о смерти Химоны. Хотелось послать Рущицу весточку, но вместо того пришло сообщение о его смерти. Еще не так давно я имел письмо от Вроблевского из Варшавы и с радостью ответил ему, но ответа от него уже не получил, а теперь кружным путем пришло из­вестие, что Вроблевский в конце Марта скончался от сердечного припадка. (…)

Много лет мы проработали с Вроблевским в Школе Общества Поощрения Художеств. Учащиеся не только любили Вроблевского, но и уважали его. Он был не только художником-преподавателем, но всегда оставался и воспитателем, и это качество открывало ему сердца молодежи. Истинных воспитателей всегда любят. В этом учительстве сказывались традиции Куинджи. Ведь и Архип Иванович всегда был для нас не просто руководителем мастерской, но именно руководителем жизни. Многообразен был состав его мастерской, и широкая душа Архипа Ивановича ценила это разнообразие.

Листы дневника без даты.

Публикуется по изданию: Рерих Н.К. Листы дневника. Том 3. М.: МЦР, 1995.

 

*****

 

Письмо Е.И. Рерих. 7.01.1931. …Чем выше наш Учитель, тем больше мы сами, ибо закон соответствия точен. Много жизненных примеров, подтверждающих этот закон, можно привести. Люблю пример, совершившийся на моих глазах. Куинджи был большим учителем, но лишь оценивший его ученик Н.К. стал сам велик. Те же ученики, которые не прочь были умалить его и за спиною даже назвать просто «Архипом», постепенно совершенно детериорировали [от «deteriorate» (англ.) – ухудшаться, портиться] и сошли на нет.

 

Письмо Е.И. Рерих. 22.12.1934. Читали о выпадах и лжеизвержениях, и, должна признаться, что, негодуя на моральную гнусность и чудовищное невежество, проявленные некоторыми типами, все же мы много смеялись над этими нелепыми выдумками. Подстрекателям этой гнусности, конечно, не укрыться, и мы их знаем. Одно лишь ясно, что, как всегда, враги не умаляют. Вспоминается эпизод, когда твои товарищи-завистники старались всячески очернить тебя в глазах мудрого Куинджи, как он, дав им возможность излить весь яд, спокойно сказал: «В злобе и зависти своей вы сами не заметили, как сделали его вездесущим и всемогущим». Это были великие слова. Так пусть и теперь враги стараются и делают тебя всемогущим и вездесущим. Ведь не они ли пишут, что ты – не ты, ибо ты находишься сейчас в Европе! Именно враги являются лучшим пьедесталом великого человека.

 

Письмо Е.И. Рерих. 3.09.1935. Не согласна с Вами, что дар слова так уж необходим. Это недурное подспорье, но и только. Самое главное, это качество нашей ауры. Часто красноречивый оратор оставляет лишь мимолетное впечатление, если его аура была ничтожна духовным напряжением. А два, три слова, сказанные от сердца носителем светлой ауры, перерождают человека, прикоснувшегося к нему. Потому главное воздействие не в словах, но в качестве и напряженности нашего внутреннего огня. Одно присутствие такой огненной ауры в многочисленном и пестром собрании вносит свой умиротворяющий аккорд. Случается, что заурядный лектор как-то особенно зажег своих слушателей, и он относит это к себе, а на самом деле, может быть, в толпе слушателей находились одна или две напряженные и гармоничные ауры, которые и создали мощными вибрациями благоприятную атмосферу для восприятия. Архип Иванович Куинджи, учитель Н.К., был совершенно лишен дара слова, с трудом и с большими паузами мог связать несколько слов, но силою своего внутреннего огня этими несколькими словами он производил огромное впечатление. Мощи его духа так шла эта обрывистая речь, как бы тяжелые удары молота ваятеля высекали искры из каменных глыб.

 

**********

 

  

Алехин А.Д. Выдержки об А.И. Куинджи и Н.К. Рерихе.

(Из 5 статей искусствоведа).

(Александр Данилович Алёхин (1934, Москва —1994, Москва)) — советский и российский учёный, искусствовед, педагог.

Кандидат искусствоведения (1970).Доктор пед. наук (1993), профессор. Заслуженный работник культуры РСФСР).

 

Сначала Рерих учился у профессоров старого толка: в головном классе — у скульптора Н.Лаверецкого и гравера И.Пожалостина, в фигурном— у скульптора Р.Залемана и П.Чистякова, в натурном — у баталиста Б.Виллевальде. Из них лишь Чистякову — «всеобщему педагогу русских художников», как назвал его В.Стасов, отдавал Рерих дань признательности. Но хотелось скорее перейти в мастерскую, где был простор для творчества, для работы над любимыми темами. И тут предстоял трудный выбор.

Репин или Куинджи? Первый знал работы Рериха и с похвалой о них отзывался. Однако в его мастерской не оказалось свободных мест. Пообещав записать Рериха в кандидаты, он добавил, что ему было бы лестно иметь такого ученика.

Однокурсник предложил пойти к Куинджи. С надеждой и робостью ждали студенты решения знаменитого пейзажиста, молча смотревшего их работы. «Это вот они в мастерскую ходить будут», — сказал он коротко служителю, указав на Рериха.

Так в судьбе художника произошло одно из важнейших событий. До самой смерти помнил и любил он дорогого «учителя не только живописи, но и всей жизни», часто рассказывал и писал о нем в далеких странствиях.

Всё восхищало Рериха в учителе: и глубина души, и доброе сердце, и удивительная судьба, и талант.

Всего три года преподавал Куинджи в Академии. Однако этот краткий период его педагогической деятельности оказался достаточным для того, чтобы создать собственную школу — школу света, жизни, творческого горения, воспитавшую таких художников, как А.Рылов, К.Богаевский, Л.Борисов, В.Пурвит, Ф.Рущиц, И.Химона, Я.Латри.

Что же было для нее характерным? Во-первых, и это самое главное, Куинджи учил творчеству. А подлинное творчество немыслимо без яркой индивидуальности. Поэтому развитие и оберегание творческой индивидуальности учеников было для Куинджи постоянной заботой.

Во-вторых, обучение творчеству основывалось на самом пристальном и кропотливом изучении природы, что связывалось, главным образом, с писанием этюдов с натуры. Правда, Куинджи протестовал против непосредственного использования этюдов во время работы над картиной. Для картины, по его мнению, годилось только то, что запечатлелось в памяти.

В-третьих, искусство и жизнь Куинджи рассматривал как одно целое. Он не мог себе представить, чтобы среди художников были люди непорядочные или пассивные и чтобы искусство не было народным и общедоступным.

Бодрость, силу духа, оптимизм прививал он своим ученикам, и эти качества их всех объединяют, несмотря на яркую творческую самобытность каждого.

Ученики Куинджи стремятся выразить свое отношение к изображаемому широко, масштабно, энергично. Открытые, звучные тона, уверенное письмо отличают творческую манеру многих из них, так же как и склонность к эпическому показу природы. Все они разделяют отстаиваемые Куинджи понятия, что положенное на холст пятно должно быть одновременно и формой, и цветом, и светом и что нельзя отделять рисунок от живописи.

Занимаясь у Куинджи, Рерих много пишет с натуры, задумывает серию картин «Начало Руси. Славяне», в которой должна была найти образное выражение его горячая любовь к природе и русской истории.

Еще до начала работы над этой серией Рерих пишет в 1896 году «Вечер богатырства Киевского» и «Утро богатырства Киевского». Но первая, по-настоящему зрелая его вещь — «Гонец». «Восста род на род» (1897). Пейзаж играет в ней основную роль, перенося зрителя в тревожную тишину царства природы, таинственного и многоликого. (…)

Архип Иванович поощрял занятия Рериха в университете, где Николай учился на юридическом факультете, да еще слушал лекции на историческом. "Занятый человек все успеет, зрячий все увидит, а слепому все равно картин не писать", – говорил Куинджи. (…)

Трудно переоценить влияние на Рериха его учителя по Академии художеств А.И. Куинджи. Открытый, сильный, звучный цвет его картин, их законченность, четкая обозначенность контуров, широкий и свежий взгляд на мир, наконец, яркая творческая индивидуальность художника покорили Рериха. Они способствовали утверждению его собственного стиля. К тому же эти свойства живописи Куинджи не противоречили традициям древнерусского искусства.

Примечательно, что творчество позднего Рериха прямо перекликается с творчеством его учителя, достаточно вспомнить облака, закаты, горные пейзажи последнего. Объединяет их и пантеистический взгляд на природу. Куинджи всегда оставался для Рериха первым, самым мудрым и почитаемым «Учителем всей жизни». «Всюду приходят на память всегда свежие заветы Учителя, уже более четверти века ушедшего от земли», – писал Рерих в 1936 году.

Но Рерих ни в коей мере не подражал Куинджи, его живописной манере. Да и сам учитель не потерпел бы этого: творческая индивидуальность молодых художников заботила его в первую очередь, равно как их национальные особенности: ведь в его мастерской работали латыши, поляки, русские, греки, украинцы.

Куинджи развивал у учеников остроту взгляда, творческий размах, чувство цвета, смелость владения кистью. Именно в этом похожи почти все воспитанники школы Куинджи, что никак нельзя поставить в упрек замечательному русскому пейзажисту и педагогу. (…)

В Академии художеств Рерих учился четыре года. Поразительна эволюция его творчества за этот краткий период: совсем ученические, мало выразительные этюды и рисунки первокурсника — и дипломная картина «Гонец. Восстал род на род» (1897).

В этой эволюции огромную роль сыграл преподававший тогда в Академии Архип Иванович Куинджи, которого Рерих часто называл «не только учителем живописи, но и всей жизни». Куинджи поддержал и развил начинания своего воспитанника, заботливо оберегая его творческую индивидуальность. Укрепил в нем стойкость духа, широту взглядов, непреклонность в достижении намеченной цели. Вот почему и на восьмом десятке лет Рерих сохранил память об этом необыкновенном человеке и пейзажисте, часто рассказывал о нем своим индийским друзьям.

*****

 

 

Л.В. Короткина. Рерих в Петербурге – Петрограде.

Л.: Лениздат, 1985.

(Людмила Васильевна Короткина (род. 1932, Ленинград) — советский и российский искусствовед, специалистка по истории русской художественной культуры Серебряного века, музейный работник. Доктор искусствоведения. Ведущий научный сотрудник Государственного Русского музея.

Автор исследований о жизни и творчестве Н.К. Рериха, В.М. Васнецова, К.А. Сомова).

 

Интерес Рериха к народному творчеству и стремление постигнуть мировосприятие людей далекой эпохи были не случайны. Художник искал в них непреходящие духовные ценности, созданные народом, мудрость мысли и красоту творчества.

После окончания натурного класса в 1894 году пришло время выбрать руководителя мастерской, где предстояло учиться дальше. Это совпало с приходом в Академию после реформы передвижников. Мастерскую исторической живописи возглавил И. Е. Репин, пейзажа –  А.И. Куинджи. Репин был знаменит и почитаем. Когда он проходил по коридорам Академии, вокруг шептали: «Сам Репин здесь». Почти все молодые художники стремились учиться у Репина. Куинджи тоже был знаменит, и поклонников у него было не меньше. Встал вопрос и перед Рерихом – к кому пойти? К Репину или Куинджи?

Поскольку Николай Рерих увлекался историей, занимался археологией и тяготел к историческому жанру, естественно, что его выбор остановился сначала на мастерской Репина. Он понес знаменитому художнику свои рисунки. (…) Илья Ефимович похвалил рисунки, но не мог зачислить Рериха к себе учеником, так как мест уже не было. Он попросил подождать. Рерих ждать не стал. Он пошел со своими рисунками в мастерскую Архипа Ивановича Куинджи. Прославленный мастер молча, сурово посмотрел этюды и согласился принять Рериха. Началась новая эпоха в жизни молодого художника. Куинджи оказал огромное влияние на Николая Константиновича и как живописец и как человек.

С.П. Яремич писал: «В Академии начинается влияние Куинджи, имевшее огромное значение в жизни Рериха. Оно коснулось молодого художника совершенно особенным образом. <...> Боясь впасть в пристрастие, учитель избегает наружно показывать, кто наиболее любимейший из его учеников. Такого рода особенность характера действует самым благотворным образом не только на способности ученика, но, главным образом, влияет на его характер, укрепляя его, ободряя и не допуская в критические минуты впадать в уныние. <...> Подлинный художник обязан выполнять свое задание, как бы ни были тяжелы и невыносимы условия, в которые он поставлен. «Талантливый художник и в тюрьме напишет картину», – любил повторять Куинджи. И это в своей основе совершенно справедливо. Нет ничего легче, как сваливать вину на неблагоприятные обстоятельства, когда не осуществлено то или иное дело жизни и якобы загублен талант. И нисколько он не загублен, а просто слаб, не дисциплинирован и не обладает моральной тренировкой. Это прекрасно понимал Куинджи и потому всю силу своего внимания обращал на ковкость и выдержку характера своих учеников.<...> В учениках Куинджи прежде всего бросается в глаза их житейская закаленность, понимание жизненных условий, большая работоспособность, любовь к своему искусству и религиозное отношение к памяти своего учителя, любовное отношение товарищей друг к другу, и в этом отношении опять-таки чувствуется действительное влияние учителя, прилагавшего при жизни все усилия к тому, чтобы окружавшая его группа художников представляла в полном смысле слова одну семью. <...>

Совершенный образец, воплощающий идеал Куинджи, мы находим в личности Рериха. Он бесспорно самый сильный и самый цельный из всех учеников Куинджи».

Рерих пронес через всю свою жизнь страстную любовь к Куинджи. «Учитель с большой буквы» – так называл он Архипа Ивановича.

Куинджи родился в 1842 году в Мариуполе, в обрусевшей греческой семье. Отец его был сапожником, занимался хлебопашеством. Архип Иванович рано остался сиротой и с детских лет начал работать. Помогал подрядчику по строительству церкви, был ретушером у фотографа. Рисованию он выучился сам. Рисовал везде – в классах городской начальной школы, на работе у подрядчика. Его рисунки вызывали восхищение и удивление. Тринадцатилетний подросток Архип Куинджи решил заручиться поддержкой знаменитого художника И.К. Айвазовского и отважился поехать к нему в Феодосию. Однако надежды не оправдались. Не получив желанной поддержки, он вернулся домой.

Приехав в Петербург в 1866 году, Куинджи некоторое время работал ретушером. «Работа продолжалась от десяти до шести, но зато все утро от четырех до десяти было в моем распоряжении», – вспоминал Архип Иванович. В Академии художеств он не учился, но был в ней вольнослушателем. Яркий талант и необыкновенная трудоспособность привели к поразительным результатам. Когда первая картина «Татарская деревня при лунном свете» 1868 года была показана на академической выставке, Куинджи получил звание художника.

Куинджи участвовал в передвижных выставках, и его картины вызывали неизменный интерес. Декоративный дар художника, его поразительная способность создавать яркий, торжественно-приподнятый образ природы проявились в «Украинской ночи», «Лунной ночи на Днепре», «Березовой роще». Природа в его картинах представала в романтическом понимании, художник выявлял ее необычайную красоту, которую мастерски передавал в цветовых сочетаниях.

Человек большой души, Куинджи вызывал в Рерихе преклонение перед его талантом, целеустремленностью и трудолюбием. Настойчивость и трудолюбие были характерными чертами и самого Рериха. В трудные минуты Рерих всегда обращался к Куинджи, чувствуя его неизменно теплое, заинтересованное отношение, к себе. Система работы Куинджи также оказалась близка Рериху. «В картине должно быть внутреннее», – любил говорить Куинджи. «Композиция и техника должны быть подчинены этому внутреннему. Ничто не должно отвлекать зрителя от главной мысли. Не заполнять пустые места на холсте не относящимися к содержанию предметами – вот главные основы учения Куинджи», – вспоминал его ученик А.А. Рылов.

Учениками Куинджи кроме Рериха и Рылова были К.Ф. Богаевский, Ф.Э. Рущиц, В.Е. Пурвит, Н.П. Химона, В.И. Зарубин, М.И. Педашенко, А.А. Чумаков, Г.О. Калмыков, М.П. Латри, П.Н. Вагнер, А.И. Кандауров, В.А. Бондаренко, А.А. Борисов. Некоторые из них стали впоследствии известными художниками. Одни сразу поступили к Куинджи, другие пришли к нему из мастерской И.И. Шишкина. Мастерские Куинджи и Шишкина находились в смежных помещениях первого этажа в здании Академии художеств. Окна мастерских выходили на 3-ю линию Васильевского острова. Когда Шишкин вышел из состава профессоров Академии, его ученики перешли к Куинджи, и мастерская Архипа Ивановича стала занимать четыре большие комнаты. Стены комнат были увешаны этюдами и рисунками знаменитых пейзажистов – мариниста А.П. Боголюбова, И.И. Шишкина, М.К. Клодта, Федора Васильева.

Поздно вечером, после занятий, все ученики подолгу оставались в мастерской. Они любили эти вечера и задушевные беседы с любимым учителем.

«Архип Иванович на кушетке, а ученики кто где – на других кушетках и прямо на полу, – вспоминал Рылов. – В сумерках видны были только огоньки от папирос. Архип Иванович рассказывал что-нибудь или о своих успехах с «Березовой рощей» и с «Днепром», о воробье, которого он вылечил, о голубях и т.д. Он с утра не уходил домой. Из ресторана ему приносили бифштекс, и он часто оставался с учениками до поздней ночи...» Один из учеников, впоследствии известный художник К. Богаевский, не любил рисовать модели и был освобожден Архипом Ивановичем от этого занятия. Когда другие рисовали, Богаевский обычно читал вслух какую-либо книгу по искусству или играл на гитаре. «Рисование продолжалось до семи часов, когда служитель Некрасов приносил в соседнюю комнату самовар. Богаевский, как староста, распоряжался чаепитием, сам для всех разливал чай, на столе – груды свежих сосисок и вкусных булочек-рогулек, – рассказывал Рылов. – Мы прямо на бумагу выливали из баночки французскую горчицу и, макая в нее сосиски, отправляли их в рот во славу доброго хозяина нашего Архипа Ивановича... Затем начиналось настраивание инструментов и раздавалась веселая музыка: Богаевский, Чумаков и Калмыков играли на гитарах. К ним присоединялись Зарубин и Химона на скрипках, а Латри – на мандолине, морской офицер Вагнер – на балалайке. Репертуар был невелик. Какой-то старинный вальс со словами для пения и полечка. После музыки Калмыков изображал покупателя, выбирающего в магазине галстуки. Богаевский был продавцом, а мы снимали галстуки и клали на стол. Архипу Ивановичу так нравился этот номер, что он постоянно просил изображать его. Он так хохотал при виде покупателя, потиравшего озябшие руки, переминающегося с ноги на ногу, зашедшего в магазин только за тем, чтобы обогреться, а вовсе не за галстуками.

Часто заходил к нам «на огонек» профессор Н.Д. Кузнецов. Архип Иванович и мы все его любили. Он также принимал участие в нашей беседе, искусно изображая жужжащую муху, собачью драку и т.п. ...»

В ноябре 1895 года в мастерской был большой праздник, академическая выставка картин учеников Куинджи имела особенный успех. Конкуренты (их было двое – М. Педашенко и А. Кандауров) получили премии. Н.Д. Кузнецов спросил:

– Скажи, Архип Иванович, где ты чай покупаешь?

– А что, зачем это тебе?

– Да здорово твои ученики работают, успехи делают.

Это был шутливый намек на вечерние чаепития учеников с любимым профессором. В честь успеха выставки в мастерской был устроен банкет. В конце торжественного ужина был подан специально заказанный торт, оформленный по мотивам картины Кандаурова, одного из премированных конкурентов. Картина называлась «Могила скифского царя». Торт изображал могильный курган, увенчанный бюстом Куинджи. Курган был окружен шоколадными всадниками. Погасили свет. Всадников полили спиртом и зажгли. При этом эффектном зрелище все закричали «ура» и подняли бокалы. Когда зажгли свет, Рерих по всем правилам археологической науки приступил к раскопкам кургана. Куинджи получил в подарок свой бюст, а все ученики – по шоколадной лошадке.

Куинджи был очень добрым человеком. Он щедро тратил свои материальные средства на помощь нуждающимся. Все, кто знал его, вспоминают, как он вносил плату за обучение «несостоятельных» студентов. Причем он делал это очень деликатно, так, что «несостоятельный» не знал, откуда идет помощь. Его доброта распространялась не только на людей. Художник любил животных, птиц. В своем доме устроил лазарет для птиц и больницу для кошек.

Куинджи жил в четырехэтажном доме в Биржевом переулке, на Васильевском острове (ныне Биржевая линия, 18). Один фасад дома выходил на Тучкову набережную (ныне набережная Макарова). Квартира Куинджи занимала четвертый этаж и мансарду. В мансарде помещалась мастерская художника, а жилые комнаты находились на четвертом этаже. Раньше, в 1880-х годах, эту квартиру и мастерскую занимал И.Н. Крамской (он умер в 1887 г.) На доме две мемориальные доски, напоминающие о том, что здесь жили И.Н. Крамской и А.И. Куинджи.

Из окна мастерской был выход на крышу, где Куинджи кормил птиц. Как только в полдень раздавался выстрел пушки в Петропавловской крепости, целая туча птиц – ворон, голубей – направлялась к Тучковой набережной и опускалась на крышу дома, где жил Архип Иванович. Он появлялся с огромной миской нарезанного кусочками мяса и хлеба и мешочком зерна.

Архип Иванович любил музыку. Он часто бывал в опере и на симфонических концертах в зале Дворянского собрания (ныне Большой зал филармонии, улица Бродского, 2). Сам он хорошо играл на скрипке, а его жена Вера Леонтьевна – на рояле. По вечерам они музицировали, исполняли дуэты.

Детей у супругов Куинджи не было. Жили они вдвоем, без прислуги. Архип Иванович рассказывал критику Н.И. Кравченко: «Однажды, еще когда я только начал выставлять на передвижных выставках, на одном собрании художников заговорили о новых течениях современной жизни и о том, что все люди не могут прожить без помощи других, не могут обходиться без прислуги. Я начал доказывать, что это вовсе не трудно. Кто-то бросил фразу: «Говорить легко, а вот сделай-ка». – «И сделаю», – сказал я. – И с тех пор мы с женой живем вдвоем и всё делаем сами. Я и дрова колю, и печки топлю, и самовар ставлю, и убираю, когда надо, а жена делает все остальное. И вовсе это не трудно, и времени на это уходит немного. Теперь я уже привык и иначе не могу. Прислуга стесняла бы меня. Я не был бы у себя. Все чужой человек был бы перед глазами». Так жил этот необыкновенный человек, ставший легендой ещё при жизни.

Как-то Архип Иванович объявил ученикам, что мастерскую посетит Иван Константинович Айвазовский. Решено было попросить знаменитого мариниста показать, как пишут море. Приготовили мольберт с холстом, ящик с красками, палитру и кисти. На следующий день все с волнением ждали гостя. В сопровождении Архипа Ивановича вошел высокий старик с седыми бакенбардами. Приветливо улыбаясь, Айвазовский прошел по всей мастерской, рассматривая работы учеников и приговаривая: «Хорошо, хорошо, так, так, прекрасно».

Взглянув на эскиз Рериха, изображавший сцену из древней жизни, Айвазовский спросил: «А это кто сказки рассказывает?» Архип Иванович попросил Айвазовского показать ученикам, как надо писать море. Знаменитый маринист взял несколько необходимых ему красок, потрогал холст, осмотрел кисти и начал работу. Через час пятьдесят минут на холсте бушевал шторм и по просьбе Архипа Ивановича появился корабль с полной оснасткой. Молодые люди аплодисментами выразили свой восторг. Айвазовский подписал картину и подарил ее ученикам. Картина украсила стену мастерской. А под картиной повесили и кисти, которыми пользовался Айвазовский.

В январе ежегодно устраивались студенческие костюмированные балы в зале Дворянского собрания, в Академии художеств или в Таврическом дворце. Оформляли их всегда с выдумкой сами студенты. Например, воссоздали обстановку древнеримского праздника. В одном из залов Таврического дворца забили фонтаны, появились аллеи, украшенные статуями. Гости были в древнеримских одеждах.

Декорации бала в зале Дворянского собрания изображали морское дно, а посетители были одеты в разнообразные костюмы, представлявшие обитателей моря, – рыб, крабов, дельфинов. Тритоны несли раковину, в которой стояла златокудрая Венера, вышедшая из пены морской. Для того бала Рериху удалось получить из костюмерной Мариинского театра две пары рыцарских доспехов, в которые облачились он и Аркадий Рылов. Для «рыцарей» освободили часть зала, и они сразились в поединке. По уговору победителем остался Рерих, и его поздравляла «прекрасная принцесса» в средневековом костюме. За выступление «рыцари» получили премию – офорт В.В. Матэ, украсивший мастерскую Куинджи. Архип Иванович сидел на хорах. Наблюдая сверху забавы и танцы учеников, он пошутил: «Вот стараются. Если бы они так картины писали».

Куинджи явился организатором новых выставок – весенних, в которых участвовала исключительно молодежь, только что закончившая Академию. Выставки устраивались в залах Академии. Публика, критика, коллекционеры могли знакомиться с произведениями молодых художников, покупать их картины. Благодаря этим выставкам недавние выпускники получили возможность участвовать наравне с известными мастерами в художественной жизни, чувствуя всю ответственность за свою работу. (…)

Возвращаясь в Академию художеств после каникул, он [Рерих] часто демонстрировал в мастерской Куинджи свои зарисовки стрел, наконечников копий и других предметов, найденных во время летних раскопок. (…)

В последний год пребывания Рериха в Академии случились студенческие волнения, вызванные и подготовленные многими обстоятельствами, главным образом перестройкой всей системы академического преподавания. Непосредственным поводом к волнениям послужило резкое обращение ректора А.О.Томишко с уволенным за неуспеваемость студентом. Студенты требовали от ректора извинения, но совет профессоров, в который входили И.Е.Репин, Н.Д.Кузнецов, В.Е.Маковский и другие известные художники-передвижники, этому воспротивился, так как считал студенческую забастовку лишенной основания. А.И. Куинджи, пользовавшийся большим авторитетом среди молодежи, пришел на одну из сходок и просил учеников во имя искусства прекратить бунт. Однако они не вняли увещеваниям, а для Куинджи факт присутствия на студенческой сходке возымел неожиданные последствия. Он скомпрометировал профессора в глазах начальства.

Вице-президент Академии граф Иван Иванович Толстой давно был недоволен Куинджи, который отличался независимым характером и смелостью суждений. Воспользовавшись присутствием художника на сходке, администрация Академии в лице президента великого князя Владимира Александровича и вице-президента И.И. Толстого отстранила Куинджи от преподавания, предварительно подвергнув его домашнему аресту. Однако Куинджи остался действительным членом совета Академии. Куинджисты были взволнованы отстранением любимого учителя. Некоторые профессора предлагали ученикам Куинджи, в том числе и Рериху, перейти в другую мастерскую. Рерих отказался, заявив, что это будет похоже на предательство.

Для обсуждения создавшегося положения куинджисты собирались в ресторане Бернара – на углу набережной Невы и 8-й линии, недалеко от Академии. Это был недорогой, но уютный ресторан, который постоянно посещали студенты. Любили посидеть там за кружкой пива также капитаны и шкиперы иностранных судов. На этом собрании ученики Куинджи решили писать конкурсные картины вне стен Академии, не пользуясь ни казенной мастерской, ни пособием на краски, холст, рамы и натуру. В большинстве своем они хотели окончить Академию в том же году. Некоторые совсем вышли из Академии, а четверо (Краузе, Латри, Вагнер и Зарубин) перешли в мастерскую пейзажиста А.А. Киселева, назначенного вместо Куинджи. (…)

Стасов писал Л.Н. Толстому 17 сентября 1897 года:

«Один юноша, 22 лет, пишет мне: «Сегодня утром неудержимо захотелось мне написать Вам, несмотря на наше недавнее вчерашнее свидание. Большое, огромное спасибо Вам за последние оттиски. Не знал я совсем Ге... Теперь передо мною выросла такая могучая, светлая личность, что, кончая вечером чтение, мне хотелось плакать. Господи! Кабы побольше таких людей. Не меньший свет пролился на другого обожаемого мною человека – Льва Николаевича. Страшно хочется мне узнать его внутреннее, – узнать его и – Человека. Несколько новых черточек мелькнуло для меня в отрывках его переписки с Ге. Какой колоссальный, завлекающий человек! Если будете писать Льву Николаевичу, припишите ему обожание от наименьшайшего, недостойнейшего брата. Я ему много, за многое благодарен. Что я не курю, не беру вина в рот, и не сходился с женщинами, – и многое другое – это все его дело. Спасибо ему».

Фамилия этого белокурого, голубоглазого птенца, в сюртуке с синим воротником (на днях кончил в здешнем университете) – Рерих. Учился он, «воспитывался» – по необходимости, по приказу отца – ординарнейшего нотариуса. Но призвание его – живопись, которой он занимается с ярою страстью, вопреки запрещениям, отказам, приказам и указам отца. Не знаю еще, что дальше будет, но он отлично шел в классе профессора Куинджи (в Академии художеств), и тот на него смотрел как на надежду. Только он идет вовсе не по пейзажу, а по живописи и композиции на древнерусские сюжеты до Рюрика еще. У него по сию пору проявляется много оригинальности и живописности. Но падет ли он, как дрянь и ничтожество, или поднимется, как сокол ясный, – кто его знает? Так много раз ошибались все (и я в том числе) со спешными преждевременными апрессияциями (оценками. – Авт.). Итак – молчу».

Оттиски, о которых пишет Рерих, – работа Стасова о Н.Н. Ге.

Хотя Стасов и не хочет делать скороспелых выводов, все же сам факт цитирования письма Рериха в письме к Толстому и комментарий Стасова к нему свидетельствуют об обратном: для критика Рерих, как и для Куинджи, тоже надежда. Он с радостью приветствует начинания юноши, свидетельствующие о неустанной работе его мысли, о напряженных поисках ее художественного воплощения. (…)

На выставку конкурсных работ, которую устраивали при каждом очередном выпуске в Академии, Рерих представил «Гонца» и «Вечер богатырства Киевского». Выставка размещалась в античных залах музея Академии. Члены совета в течение нескольких дней знакомились с картинами, что-то записывали, готовили рецензии. Конкуренты ежедневно собирались в Академии, волновались, нервничали.

И вот наступил долгожданный день. Торжественный акт проходил 4 ноября 1897 года, в годовщину основания Академии художеств. Выпускники и профессора собрались в нарядном конференц-зале. На плафоне работы Шебуева изображен в колеснице среди облаков Аполлон, бог искусства и поэзии. Посреди зала статуя Екатерины II, стены увешаны портретами бывших президентов Академии и знаменитых профессоров. Присутствует вице-президент граф И.И. Толстой. Рядом с ним за столом восседают члены совета Академии. Напротив, на скамьях, – гости, учащиеся, приглашенные.

На кафедру поднялся конференц-секретарь В.П. Лобойков, в мундире, при шпаге, и прочитал отчет Академии за год. Затем он назвал фамилии конкурентов, получивших звание художника. Им вручили дипломы. В этот момент в зале появился Архип Иванович Куинджи. Все присутствующие устроили ему овацию. Выставка конкурсных работ показала, что самые лучшие произведения были созданы его учениками. Все поздравляли его с успехом. И.Е. Репин в числе «особенно интересных» на выставке назвал работы Рериха. (…)

После торжественного акта А.И. Куинджи и его бывшие ученики отправились во «Французский» ресторан на Невский, где и отметили окончание Академии художеств (помещался в доме № 18).

Совет Академии решил предоставить заграничную командировку В.Пурвиту. Архип Иванович был недоволен. «Вы все должны ехать, – сказал он ученикам. – В мае месяце я с вами поеду за границу». И действительно, весной следующего, 1898 года Куинджи повез четырнадцать учеников (в их числе двоих из мастерской B.Е. Маковского) на свои средства за границу. Куинджи был верен своему убеждению, что деньги надо использовать для помощи бедным, несостоятельным, на нужды начинающих художников.

Молодые художники побывали со своим учителем в Германии, во Франции, Австрии. Рерих не мог поехать, так как сдавал экзамены в университете. (…)

Университет Рерих закончил в 1898 году и в том же году поступил на службу: В.В.Стасов рекомендовал его в Общество поощрения художеств в качестве помощника директора музея. (…)

Товарищи по Академии высказывали опасение, что служба может помешать творчеству. Однако Куинджи поддержал Николая Константиновича:

– Занятый человек все успеет, зрячий все увидит, а слепому все равно картин не писать.

Так «Учитель жизни» подтвердил свою веру в силу ученика. (…)

В 1910 году Рериху пришлось пережить тяжелую утрату – ушел из жизни А.И. Куинджи. Еще в 1908 году Николай Константинович принял самое живое участие в организации нового художественного союза, который задумал создать А.И. Куинджи. В течение десяти лет Куинджи вынашивал мысль об объединении, в котором художники могли бы получать материальную и моральную поддержку. И своим ученикам, и на всех заседаниях выставочных комитетов Куинджи неустанно повторял, что художник должен жить только для искусства, что главное в работе – искренность и честность, а не погоня за успехом у публики. Воспитать и сохранить эти качества у художников, по мысли Куинджи, могло профессиональное объединение, в котором художники в трудных обстоятельствах получали бы материальную помощь. Это освобождало бы их от выставочной спешки, давало бы возможность спокойно работать,

Мысль о создании такого союза пришла Архипу Ивановичу давно, еще в то время, когда его отстранили от преподавания в Академии во время студенческих бунтов. Молодежь сочувствовала ему, ученики остались ему верны. Это глубоко тронуло художника.

Архип Иванович постоянно думал, чем и как помочь молодежи. Начал с того, что дал сто тысяч рублей в Академию на первый конкурс его имени, на премии, на пособия студентам. Это был первый шаг. Дальнейшему помогли обстоятельства. Однажды, разговаривая с художником, К.Я. Крыжицким, Архип Иванович поведал ему о своей мечте создать новый художественный союз и вложить в него свой миллионный капитал. К.Я. Крыжицкий взялся организовать дело. Так было положено начало Обществу имени Куинджи.

6 ноября 1908 года в квартире К.Я. Крыжицкого (улица Гоголя, 14) состоялось первое заседание учредителей общества. Присутствовали академики В.А. Беклемишев, В.Е. Маковский, А.В. Щусев; ученики Куинджи – Н.К. Рерих, В.И. Зарубин, А.А. Рылов, А.А. Борисов, К.К. Вроблевский, Н.П. Химона. Учредители выработали устав, который был принят в 1909 году.

Общество ставило цель «оказать как материальную, так и нравственную поддержку всем художественным обществам, кружкам, а также отдельным художникам; содействовать им, устраивать выставки как в Петербурге, так и в других городах и за границей». Председателем общества был избран Крыжицкий, которого впоследствии сменил на этом посту Н.Н. Богданов-Вельский. Членами Общества имени Куинджи стали В.А. Беклемишев, В.Е. Маковский, А.В. Щусев, Н.К. Рерих, В.И. Зарубин, К.К. Вроблевский, Н.П. Химона, А.А. Рылов и ряд других художников.

Как сообщали газеты, «Общество имеет неприкосновенного капитала 100 000 рублей и 225 десятин береговой земли на южном берегу Крыма». И земли, и капитал отдал обществу Архип Иванович.

К 1910 году в обществе насчитывалось уже более ста членов. Для заседаний, выставок и вечеров члены-учредители сняли квартиру из восьми комнат на улице Гоголя, 17. Обставлена она была – если иметь в виду скромные вкусы Архипа Ивановича – роскошной мебелью, на стенах висели картины Куинджи; в одной из комнат помещалась прекрасная библиотека. Здесь для художников устраивались концерты, на которых выступали Шаляпин, Собинов, Медея Фигнер; приезжали и балерины – Люком, Преображенская. Выступали в зале у рояля – специальной эстрады не было, и это создавало на таких встречах особую, домашнюю и уютную атмосферу.

После смерти Архипа Ивановича, выполняя его заветы, комиссия из членов общества установила правило – ежегодно обходить выставки и покупать на пять тысяч рублей картины у художников.

Создавая общество, Куинджи лелеял мечту о всеобщем художественном братстве. Но в обществе не было единства художественных устремлений, оно так и не превратилось в такой идеальный союз, о котором мечтал его основатель. [Общество имени Куинджи просуществовало до 1931 года].

Вскоре после организации общества Куинджи тяжело заболел. При больном день и ночь находился его друг, профессор Академии скульптор Беклемишев. Навещали его и ученики – Рерих, Рылов, Зарубин.

Архипа Ивановича мучили боли в сердце и приступы удушья. В минуты облегчения он говорил об искусстве. За несколько дней до смерти сказал ученикам, дежурившим у его постели:

– Все надо выражать возможно короче и проще. Учитесь говорить великие и нужные слова, но говорите их короче.

11 июля 1910 года художник скончался.

13 июля, вечером, ученики перенесли гроб в церковь Академии художеств. За ним шли провожающие, а следом двигалась открытая колесница с венками. На венке из фарфоровых роз была надпись: «Учителю – ученики». Выделялся огромный венок из дубовых листьев, с надписью: «Художнику беспримерной самобытности от старого друга». Это был венок от Репина.

На следующий день после панихиды в церкви Академии друзья и ближайшие ученики Куинджи – среди них был и Рерих – на руках вынесли гроб. На набережной у Академии собралось более пятисот человек. Петербург был залит солнечным светом, сверкала Нева. У подъезда ожидали погребальные дроги с балдахином. Но художники несли гроб на руках до самого Смоленского кладбища. Многие плакали.

Куинджи умер миллионером, но всех, кто бывал в его доме, поражала удивительная скромность обстановки, там были только необходимые вещи и цветы, которые с увлечением выращивал художник. Мастерская была завалена этюдами, картинами, рисунками. Это было единственное богатство Архипа Ивановича.

Своему детищу – Обществу имени Куинджи10 – Архип Иванович завещал все свои картины, землю в Крыму и помимо уже ранее внесенной суммы еще 453300 рублей на нужды художников и их семей. Жене, Вере Леонтьевне, Куинджи завещал 2500 рублей ежегодно.

Через три года на могиле Куинджи был установлен памятник. Авторы его – четыре человека, из которых двое – самые близкие Архипу Ивановичу люди – Беклемишев и Рерих. И все четверо были членами Общества имени Куинджи. Проект памятника и его архитектурное решение принадлежат архитектору Щусеву. Памятник, с нишей и фронтоном, изображает крымский колодец – символ той «живой воды», которую давал своим ученикам Архип Иванович. На постаменте, перед нишей, бронзовый бюст Куинджи работы Беклемишева. В нише сверкает смальтой и золотом «древо жизни» с узорными листьями и птицами на ветвях. Эскиз выполнил Рерих, а воплотил его в мозаике Фролов.

В 1952 году гроб с останками Куинджи и памятник были перенесены со Смоленского кладбища в Александро-Невскую лавру.

«Когда-то он был красавцем собой, – писал Бенуа о Куинджи в газете «Речь», – да и в старости он сохранил внушительную, «юпитерскую» наружность, которую почти не портила некоторая приземистость и тучность. В лице Куинджи было что-то львиное, благородное, умное и дикое, оно напоминало ассирийских бородатых гениев и царей, но только с добрыми, ясными глазами и милой улыбкой на широких, мясистых губах. Окончательно прелестным он становился в разговоре».

«Вся культурная Россия знала Куинджи, – писал Рерих после смерти учителя. – Знают о Куинджи – о большом, самобытном художнике. Знают, как он после неслыханного успеха прекратил выставлять: работал для себя. Знают его как друга молодежи и печальника обездоленных. Знают его как славного мечтателя в стремлении объять великое и всех примирить, отдавшего все свое миллионное состояние. <...> Знают жизнь этого удивительного мальчика из Мариуполя, только личными силами пробившего свой широкий путь. Знают, как из тридцати поступавших в Академию один Куинджи не был принят. Знают, как Куинджи отказал Демидову, предложившему ему за 80000 рублей повторить несколько картин. Еще жив служитель Максим, получавший рубли, лишь бы пустил стать вне очереди толпы во время выставки картин Куинджи на Морской. С доброй улыбкой все вспоминают трогательную любовь Архипа Ивановича к птицам и животным.

Около имени Куинджи всегда было много таинственного. Верилось в особую силу этого человека».

Николай Константинович до конца своих дней чтил память о своем учителе. Много лет спустя, в Индии, незадолго до своей смерти, Рерих написал: «Уже тридцать лет минуло, как скончался Куинджи. Ушел большой художник, большой человек, большое сердце. Незабываемый!» (…)

Впервые в творчестве Рериха тема «древа жизни» возникла в 1905 году, когда художник создал большое полотно – размером около семи квадратных метров, – которое назвал «Сокровище ангелов. Эскиз стенописи» (работа находится в США). На нем изображены стройные ряды ангелов со строгими ликами и большой светящийся камень. В торжественном молчании ангелы охраняют его. Рядом – «древо жизни» с птицами на ветвях. Работа экспонировалась на выставке «Мира искусства» в 1911 году в Москве, и в каталоге выставки художник сопроводил название картины таким пояснением: «За древами Бытия лежит Камень, в нем добро и зло, вся земная твердь на Камень опирается».

В 1910-х годах тема «древа жизни» развивалась в нескольких произведениях художника: в эскизе к мозаике для памятника Куинджи (в сущности, образ могучего дерева с узорными листьями и птицами на ветвях, которое символизировало, как утверждали современники, учителя и его учеников, был навеян темой «древа жизни»). В 1912 году художник создал картину «Древо преблагое» (хранится в Смоленском музее изобразительных и прикладных искусств имени С.Т. Коненкова, а эскиз – в Омском музее). «Древо жизни» художник написал и в церкви Святого духа в Талашкине.

*****

 

 

Гребенщиков Г.Д. Гонец Достигающий.

Нью-Йорк, 1928.

(Гребенщиков Георгий Дмитриевич (1883-1964) – русский писатель, критик, журналист, общественный деятель. Друг и сотрудник Н.К. Рериха).

 

Как-то недавно в дружеском кругу Н.К. рассказывал о своем учителе Куинджи. Куинджи работал по шестнадцать часов в сутки непрерывно и всем тем ученикам, которые говорили ему о неудаче, повторял: «Неудачу делаете сами. Неудача не может быть!» И мы знаем, как пастушонок Куинджи стал великим мастером.

В вышедшей в Америке книге Нины Селивановой о Рерихе мы читаем о трудах и жизни самого Рериха и, глядя теперь на его полную юношеских соков трудовую жизнь, должны сказать, что у этого ученика Куинджи действительно неудач не может быть.

 

 

 

 

Начало страницы